Кэрри было двадцать, мне двадцать семь, а в ноябре Крису должно было исполниться тридцать. Совершенно невероятный для него возраст. Но поглядев на Джори, я вдруг со всей ясностью осознала, как быстро летит время, отсчитывая годы.

Время, когда-то такое медлительное, стремительно понеслось: наша Кэрри была влюблена в Алекса! Любовь заставляла ее голубые глаза сиять, а ее крохотные ножки весело приплясывать, когда она стирала пыль, пылесосила, мыла посуду, прикидывала меню на следующий день.

— А он красивый, правда, Кэти? — спрашивала она, и я соглашалась.

Но по совести говоря, он был самым обыкновенным, приятным пареньком пяти футов и восьми или девяти дюймов ростом, с мягкими темными волосами, которые легко взлохмачивались, придавая ему вид потешной дворняжки, и от этого он скорее выигрывал, потому что во всем остальном был безукоризненно опрятен. Глаза у него были точно бирюза, а выглядел он так, словно ему никогда не приходило в голову ни одной недостойной, недоброй мысли.

Слыша телефонный звонок, Кэрри вся так и трепетала. Ее переполняло ликование: ведь звонили, как правило, ей. Она писала Алексу длинные, страстные любовные стихи, давала мне их читать и прятала, так и не отправив тому кому они посвящались.

Я была счастлива за нее, да и она за себя тоже, потому что дела со школой шли весьма успешно, и со дня на день мы ожидали возвращения Криса!

— Кэрри, ты можешь этому поверить? Крис уже почти закончил свой дополнительный курс, он вот-вот приедет!

Она рассмеялась, кинулась ко мне и совсем как в детстве радостно бросилась в мои раскрытые объятия.

— Знаю! — воскликнула она. — Скоро мы снова соберемся всей семьей! Совсем как раньше! Кэти, угадай, как я назову своего сынишку, если он будет светленький и голубоглазый?

Мне не надо было угадывать, я и без того знала ответ: ее голубоглазого блондинчика-первенца будут звать Кори.

Смотреть на влюбленную Кэрри было сплошным умилением. Она перестала говорить о своем росте и даже перестала ощущать свою неполноценность. Впервые в жизни она начала краситься. Волосы у нее были от природы волнистые, но она укоротила их до плеч, и концы завились крутыми кольцами.

— Погляди, Кэти! — закричала она, явившись домой из косметического салона с новой модной прической. — Теперь моя голова не кажется такой большой, да? А ты заметила, как я подросла?

Я засмеялась. У нее на ногах были туфли на трехдюймовых каблуках и двухдюймовой платформе! Но она была права. Более короткая стрижка зрительно уменьшила ее голову.

Ее юность, очарование, радость так меня трогали, что сердце ныло от опасения, как бы что-нибудь не стряслось и не разрушило это счастье.

— Ох, Кэти, — сказала Кэрри, — мне и жить бы не хотелось, если бы Алекс меня не любил! Я буду ему самой лучшей женой. Наведу в доме такую чистоту, что даже пылинки не будет плясать в солнечном свете. И каждый вечер он будет есть изысканные блюда, которые я стану готовить, а не этот мороженый мусор, который по телевизору рекламируют. Я буду шить ему, себе и нашим детям. И разными способами сэкономлю ему кучу денег. Он мало разговаривает, а просто сидит себе и так по-особенному, ласково на меня смотрит. Поэтому я сужу о нем скорее по этим взглядам, а не по словам: он же почти ничего не говорит.

Я улыбнулась и обняла ее еще крепче. О, как я желала ей счастья.

— Мужчинам труднее рассуждать о любви, чем женщи-нам, Кэрри. Некоторым нравится тебя дразнить, и это явный знак, что ты небезразлична, а может быть и не просто небезразлична. А понять, насколько ты для них привлекательна, можно, если посмотреть в глаза, глаза; еще лгать не научились.

Было совершенно очевидно, что Алекс надышаться не мог на Кэрри. Он все еще подрабатывал в местном магазине электротоваров, одновременно занимаясь на летних курсах при университете, но каждую свободную минуту проводил с Кэрри. Я подозревала, что он уже сделал или вот-вот собирается сделать ей предложение.

Неделю спустя я внезапно проснулась среди ночи и обнаружила Кэрри, сидящей у окна моей спальни и смотрящей на туманные горы. И это Кэрри, у которой в отличие от меня никогда не было бессонницы. Кэрри, которой ничего не стоило проспать бурю с громом и смерчем, пронзительные звонки телефона в футе от ее уха и пожар в доме через улицу. Понятно, я встревожилась, увидев ее у себя. Я встала и подошла к ней.

— Солнышко, с тобой все в порядке? Ты почему не спишь?

— Мне хотелось побыть возле тебя, — прошептала она, по-прежнему не отрывая взгляда от гор, таких темных и таинственных в ночи.

Как и раньше они стояли стеной, замыкая вокруг нас кольцо.

— Сегодня Алекс попросил меня выйти за него замуж. — Она сообщила это ровным, скучным голосом, а я воскликнула:

— Как чудесно! Я так счастлива и за тебя, и за него!

— Он мне еще кое-что сказал, Кэти. Он все-таки решил стать министром!

— В ее голосе звучали боль и горечь, которым я не видела никаких причин.

— А ты не хочешь быть женой министра? — спросила я, в душе сильно испугавшись, она казалась такой отстраненной.

— Министрам свойственно искать в людях совершенства, —произнесла она жутким безжизненным тоном, — особенно в собственных женах. Я помню все, что о нас говорила бабушка. Что мы — дьяволово отродье, дрянные и порочные. Я обычно не понимала смысла ее слов, но запомнила слова. А она всегда называла нас отвратительными нечестивцами, которым лучше бы вообще на свет не родиться. И правда, разве стоило нам рождаться, Кэти?

Я поперхнулась, охваченная страхом, и проглотила вставший в горле комок.

— Кэрри, прежде всего, если бы Богу не было угодно наше появление на свет, он бы просто не даровал нам жизнь.

— Но… Кэти, Алексу нужна безупречная женщина, а я не безупречна.

— Так ведь никто не безупречен. Никто. Только покойные.

— Алекс безупречен. Он не совершил ни единого дурного поступка.

— Откуда ты знаешь? Разве он признался бы тебе, если бы такое случилось?

Ее милое юное личико было мрачно. Запинаясь, она стала объяснять:

— Знаешь, можно было подумать, что мы с Алексом знакомы уже целую вечность, хотя до недавнего времени он не очень-то о себе распространялся. Я-то болтала без умолку, но никогда не рассказывала о нашем прошлом. Упомянула только, что мы стали подопечными доктора Пола после того, как наши родители погибли в автокатастрофе. А ведь это ложь, Кэти. Мы не сироты. У нас есть мать.

— Ложь — не смертный грех, Кэрри. Все время от времени понемногу лгут.

— Алекс не лжет. Его всегда влекло к Богу и религии. Когда он был помоложе, то хотел обратиться в католичество и стать священником. Потом повзрослел и узнал, что священники живут в безбрачии, и переменил решение. Он хочет иметь семью и детей. Он сказал мне, что ни разу ни с кем не спал, потому что всю сознательную жизнь искал подходящую девушку, чтобы на ней жениться, безупречную, как я. Благочестивую, как он. Но Кэти-и-й, — жалостно заголосила она, — я не безупречна! Я плохая! Как твердила бабушка, я отвратительная нечестивица! У меня такие гнусные мысли! Я ненавидела этих злобных маленьких девчонок, которые посадили меня на крышу и говорили, что я точно сова! Я желала всем им смерти! И Сисси Тауэре, ее я ненавидела больше других! А ты знаешь, что Сисси Тауэре утонула, когда ей было двенадцать? Я никогда тебе об этом не писала, но чувствовала свою вину за то, что так ее ненавидела! Я ненавидела Джулиана за то, что он увез тебя от Пола, и он тоже умер! Видишь, как же я расскажу Алексу обо всем этом, и еще о том, что наша мать вышла замуж за своего двоюродного дядю? Он возненавидит меня, Кэти. Он откажется от меня, я знаю, что откажется. Он подумает, что я нарожаю ему таких же недоделанных, как я сама, а я ведь так его люблю!

Я опустилась на колени рядом с ее стулом и по-матерински прижала ее к себе. Я не знала, что сказать и как сказать. Мне так не хватало поддержки Криса и присутствия Пола, который всегда умел найти нужные слова. Поэтому вспомнив об этом, я решила позаимствовать его слова, некогда сказанные мне, и повторила их Кэрри, хоть и кипела гневом из-за бабушки, вбившей в голову пятилетнего ребенка весь этот бред.

— Хороший мой, я не знаю, как сказать точнее, но попытаюсь. Я хочу, чтобы ты поняла: то, что кажется добрым одному человеку, другому представляется злом. И нет в этом мире ничего совершенного, нет ни совершенно белого, ни совершенно черного. Люди и все, что с ними связано, сероватого оттенка, Кэрри. Никто из нас не безупречен, никто не лишен недостатков. У меня бывали такие же сомнения на свой счет, как и у тебя.

Услышав это, она вытаращила полные слез глаза, будто считала меня самой что ни на есть совершенной.

— Вразумил меня наш доктор Пол, Кэрри. Уже давно он сказал мне, что если наши родители поженились и зачали детей во грехе, то это был их грех, а не наш. Он говорил, что Бог не желал, чтобы мы расплачивались за содеянное нашими родителями. А ведь они были не такими уж близкими родственниками, Кэрри. Ты знаешь, ведь в Древнем Египте дети фараонов могли вступать в брак только с родными братьями и сестрами. Так что сама видишь, законы устанавливает общество, и не забывай — у наших родителей было четверо детей, и среди нас нет уродов.

Она неотрывно смотрела мне в лицо огромными голубыми глазами, отчаянно пытаясь поверить. И ни за что, ни за что я не должна была употреблять слово «урод».

— Кэти, наверное, меня Бог все-таки покарал. Я ведь не расту — это и есть кара.

Я расхохоталась и еще ближе привлекла ее к себе.

— Ты оглянись вокруг, Кэрри. Вокруг полным-полно людей, которые еще ниже тебя. Ты не карлица, не лилипутка, сама понимаешь. Да и если бы было так, то ты смогла бы принять это как данность, и жить — не тужить, как многие люди, которые сами себе кажутся слишком высокими, слишком толстыми, слишком тощими или слишком еще какими-нибудь. У тебя прелестное личико, великолепные волосы, чудный цвет кожи, восхитительная фигурка: все где надо и сколько надо. У тебя прекрасный голос, острый ум; ты только вспомни, как быстро ты печатаешь, как замечательно стенографируешь, как ведешь у Пола документацию, а уж готовишь вовсе вдвое вкуснее моего. И дом ты ведешь лучше, чем я, и погляди на платья, которые ты шьешь. Да то, что продается в магазинах, ни в какое сравнение с ними не идет! Сложи все это вместе, Кэрри, и скажи, неужели ты не годишься в жены Алексу или кому бы то ни было другому?

— Но Кэти, — протянула она, упрямо не поддаваясь на мои увещевания, — ты не знаешь его так, как знаю я. Мы проходили мимо кинотеатра, где шли фильмы «до шестнадцати», и он сказал, что те, кто делает такие вещи, порочны и развращены! А вы с доктором Полом говорили мне, что секс и зачатие — естественная, исполненная любви часть существования человека. И я — дрянь, Кэти. Однажды я сделала что-то ужасно мерзкое.

Я воззрилась на нее, остолбенев от изумления. С кем? Можно было подумать, что она прочла мои мысли, потому что отрицательно затрясла головой. По щекам ее текли слезы.

— Нет… У меня никогда не было… не было ни с кем близости. Но я делала другие гадкие вещи, Алекс посчитал бы их гадкими, да и мне следовало бы самой это знать.

— Так что же такое ужасное ты совершила, милый мой? Она судорожно вздохнула и потупилась от стыда.

— Это из-за Джулиана. Как-то раз, когда я у вас гостила, и тебя не было дома, он захотел… захотел кое-чем со мной заняться. Он сказал, что это будет здорово, и что это не настоящий секс, от которого бывают дети. Поэтому я сделала, как он просил, а он меня поцеловал и сказал, что после тебя больше всех любит меня. Я не знала, что так поступать мерзко.

Я проглотила громадный, болезненный комок в горле, откинула ее шелковистые волосы с горящего лба и вытерла ей слезы.

— Не плачь и не стыдись, солнышко. Есть разные способы любить и выразить любовь. Твоя любовь к доктору Полу, Джори и Крису — три разных чувства, твоя любовь ко мне — опять-таки уже нечто другое, а если Джулиан убедил тебя сделать что-то, что теперь представляется дурным, то это его грех, а не твой. Его и мой, потому что я должна была предупредить тебя, чего он может захотеть. Он обещал мне не прикасаться к тебе, не позволять себе с тобой ничего предосудительного, и я ему верила. Но если ты это делала, не мучайся больше, а Алексу это знать необязательно. Никто ему не расскажет.

Она очень медленно подняла голову, и в ее глазах, полных самообвинения, отразился свет луны, вдруг выглянувшей из-за черных туч.

— Но я-то буду знать. — Она разразилась бурными, истерическими рыданиями.

— Это еще не самое худшее, Кэти, — кричала она. — Мне нравилось этим заниматься! Мне было приятно, что он хочет от меня этого, я старалась, чтобы по моему лицу не было видно, как мне хорошо, ведь Бог все увидел бы. Видишь теперь, почему Алекс не поймет? Он возненавидит меня, возненавидит, я знаю! И даже если он никогда не узнает, я все равно буду сама себя ненавидеть за то, что делала это и любила это делать.

— Пожалуйста, не плачь. Право же, твой поступок не так уж ужасен. Забудь нашу бабушку, которая твердила о нашей порочной породе. Она одержимая, узколобая лицемерка, не способная отличить хорошее от дурного. Она творила страшные вещи во имя праведности, но ничего — во имя любви. Ты вовсе не плохая, Кэрри. Ты хотела, чтобы Джулиан любил тебя, и если то, что ты делала, доставляло радость и ему и тебе, то это вполне нормально. Люди созданы для чувственных удовольствий, для полового удовлетворения. Джулиан поступил дурно, он не должен был тебя просить, но это его грех, а не твой.

— Я много чего помню, ты и не подозреваешь, как много, — прошептала она. — Помню странный язык, который изобрели мы с Кори, чтобы вы с Крисом нас не понимали. Мы знали, что мы — дьяволово племя. Мы слышали, что говорила бабушка. И сами говорили об этом. Мы знали: нас заперли, потому что мы были недостойны жить вместе с людьми, которые лучше нас.

— Хватит, — закричала я. — Не надо это помнить! Забудь! Мы ведь выбрались оттуда, правда? Мы — четверо детей, не отвечающих за поступки своих родителей. Эта отвратительная старуха пыталась лишить нас уверенности в себе и чувства собственного достоинства, не позволяй ей Добиться своего! Посмотри на Криса, неужели ты им не гордишься? А мной ты разве не гордилась, когда я танцевала? В один прекрасный день после вашей свадьбы Алекс переменит мнение о том, что есть разврат, а что нет, как случилось со мной. Он повзрослеет и перестанет быть чрезмерным праведником. Он еще не ведает, какие наслаждения может дарить любовь.

Кэрри вырвалась от меня и, подойдя к окну, стала глядеть на черные далекие горы и молодую луну, плывшую, словно задравший нос корабль викингов, по темным небесным бурунам.

— Алекс не изменится, — подавленно проговорила она. — Он станет министром. Религиозным людям всегда все не так, как бабушке. Когда он сказал мне, что отказался от мысли стать инженером-электриком, я поняла, что между нами все кончено.

— Неправда, все меняются! Ты оглянись вокруг, Кэрри! Журналы, фильмы, которые с удовольствием смотрят вполне приличные люди, театральные пьесы, где все сплошь голые. А книги какие издаются. Не знаю, к лучшему ли это, но уверена, что люди не стоят на месте. Все мы меняемся день ото дня. Может быть через двадцать лет наши дети будут шокированы, оглядываясь на нас, а может быть улыбнутся нашей невинности. Никто не знает, как будет меняться мир, так что если уж весь белый свет меняется, то уж человек по имени Алекс и подавно.

— Алекс не изменится. Он осуждает нынешнее падение нравов, терпеть не может книги, которые теперь печатают, все эти грязные фильмы и журналы с фотографиями парочек, неизвестно что вытворяющих. Я даже сомневаюсь, одобрил бы он то, как ты танцевала с Джулианом.

Я чуть не рявкнула: «К черту Алекса с его фальшивой скромностью!» Но не могла же я так обругать любимого Кэрри.

— Кэрри, золото мое, иди спать. Ложись себе, а утром вспомни, что на свете полно мужчин, которые были бы счастливы полюбить такую хорошенькую, милую, хозяйственную девушку, как ты. Подумай о том, что нам все время говорит Крис: «Все, что ни делается — к лучшему». И если это окажется неверно по отношению к вам с Алексом, то уж точно оправдается по отношению к тебе и кому-то еще.

Она бросила на меня взгляд, полный глубокого отчаяния.

— Как же все к лучшему, если Бог допустил, чтобы Кори умер?

Господи Боже, ну как ответить на такой вопрос?

— Разве к лучшему, что папу убили тогда на шоссе?

— Ты не можешь помнить тот день.

— Нет, я помню. У меня хорошая память.

— Керри, никто не безупречен, ни я, ни ты, ни Крис, ни Алекс, никто.Знаю, -сказала она, забираясь в постель, будто послушная маленькая девочка. — Люди совершают дурные поступки, Бог все замечает и их наказывает. Иногда розгой, которой бабушка секла вас с Крисом. Я ведь не дурочка, Кэти. Вижу, что вы двое глядите друг на друга так же, как мы с Алексом. Я думаю, что и с доктором Полом вы тоже любовники; возможно, поэтому тебе в наказание умер Джулиан. Но ты из тех женщин, которые нравятся мужчинам, а я нет. Я не умею танцевать, не знаю, как сделать так, чтобы все меня любили. Меня любят только родные и Алек. А когда я все ему расскажу, он перестанет меня любить, я не буду больше ему нужна.

— Ничего ты ему не скажешь! — жестко отрубила я.

Она лежала, уставившись в потолок, пока, наконец, ее не сморил сон, а для меня настал черед ледать, не смыкая глаз, мучиться и снова поражаться тому, как одной старухе удалось отравить жезнь сразу стольким людям. Я ненавидела маму за то, что она привезла нас в Фоксворт Холл. Ей было хорошо известно, что представляет собой ее мать, и все-таки она привезла нас туда. Она лучше, чем кто бы то ни было, знала своих родителей, она все-таки вышла хамуж во второй раз и обрекла нас на страдания. Мы продолжали страдать и по сей день, а она по-прежнему жила припеваючи!

Впрочем ее сладкая жизнь подходила к концу, потому что я была здесь. Барт был здесь, и рано или поздно мы должны были встретиться. Но лишь позднее я выяснила, как ему удавалось так долго меня избегать.

Я утешала себя мыслью о том, что вскоре мама будет страдать не меньше нашего. Мука за муку; отныне она поймет, каково нам приходилось: теперь она останется брошенной и нелюбимой. Она не сможет оправиться… на этот раз не сможет. Этот удар сломит ее. Почему-то я предчувствовала, что будет именно так. Может быть оттого, что мы с ней были так похожи.

— Ты уверена, что с тобой все в порядке? — спросила я Кэрри несколько дней спустя. — Ты что-то ничего не ешь. Куда делся твой аппетит?

— Все нормально. Просто не тянет на еду. Знаешь, не забирай сегодня Джори с собой на занятия. Я побуду с ним целый день, а то я скучаю, когда он едет с тобой, — спокойно произнесла она с непроницаемым лицом.

Мне было тревожно оставлять ее на весь день одну с Джори, с которым хлопот иной раз не оберешься, да и выглядела она неважно.

— Кэрри, пожалуйста, скажи мне все как есть. Если ты не в своей тарелке, давай я отвезу тебя к врачу.

— Нет, просто мое число подходит, — ответила она, глядя в пол. — У меня всегда живот побаливает дня за три, за четыре.

Значит всего лишь ежемесячная хандра, а в ее возрасте живот ноет куда чаще, чем в моем. Я поцеловала на прощание сынишку, и он немедленно устроил жуткий концерт, требуя, чтобы я взяла его с собой посмотреть на танцоров.

— Хочу слушать музыку! — вопил Джори, который обычно очень хорошо знал, чего хочет, а чего нет. — Хочу смотреть, как танцуют!

— Мы с тобой пойдем в парк, будем качаться на качелях и играть в песочек, — торопливо заговорила Кэрри, поднимая его на руки и прижимая к себе. — Останься со мной, Джори. Я тебя так люблю, наглядеться не могу… Разве ты не любишь тетю Кэрри?

Он просиял и обхватил ее шею руками: в самом деле Джори любил всех и вся.

День тянулся нестерпимо долго, Я несколько раз звонила домой, проверяя, все ли в порядке с Кэрри.

— Все хорошо, Кэти. Мы с Джори так чудно погуляли в парке. Сейчас я собираюсь вздремнуть, так что ты не звони больше, а то разбудишь.

Было четыре часа, шел последний урок, и мои шести-и семилетки выстроились посреди класса. Я считала под музыку:

— Un, deux, plies, un deux, plies, а теперь un, deux, tendu, исходное положение, un, deux, tendu, исходное положение. — Повторяя это, я вдруг почувствовала, что по спине у меня колко пробежали мурашки, как бывало, если кто-то внимательно на меня смотрел.

Я резко обернулась и увидела в глубине класса мужчину — Барта Уинслоу, мужа моей матери!

Увидев, что я его узнала, он зашагал в мою сторону.

— Вы сногсшибательно смотритесь в красном трико, мисс Дал. Не уделите ли мне минутку вашего времени?

— Я занята! — отрезала я, раздосадованная тем, что он задает мне вопрос в тот момент, когда я не могу оторвать взгляд от двенадцати маленьких танцоров. — Я заканчиваю в пять. Если угодно, присядьте вон там и подождите.

— Мисс Дал, я потерял уйму времени разыскивая вас, а вы, оказывается, все время были у меня под носом.

— Мистер Уинслоу, — холодно сказала я, — если я послала вам несоответствующий гонорар, вы могли бы отправить мне письмо и известить меня.

Он насупил свои темные, густые брови:

— Я пришел не по поводу гонорара, хотя вы и не заплатили мне той суммы, на которую я рассчитывал.

Улыбающийся и уверенный в себе, он сунул руку в нагрудный карман и извлек оттуда письмо. Я так и поперхнулась, узнав свой собственный почерк, увидев все эти марки и пометки «адресат выбыл» на конверте, путешествовавшем за моей матерью по всей Европе!

— Насколько я могу судить, письмо вам знакомо, — проговорил он, следя за мной проницательными карими глазами, от которых не укрылось мое замешательство.

— Послушайте, мистер Уинслоу, — начала я довольно суетливо, — моя сестра себя плохо сегодня чувствует и сидит с моим сыном, почти совсем малышом. И сами видите, здесь у меня тоже работы невпроворот. Мы можем побеседовать об этом как-нибудь в другой раз?

— Когда вам будет удобно, мисс Дал, в любое время. — Он поклонился и вручил маленькую визитную карточку. — Постарайтесь, однако, поскорее. У меня к вам множество вопросов, даже и не пытайтесь увильнуть. Не думаете же вы, что того ужина было достаточно?

Я так расстроилась из-за письма, что как только он ушел, распустила учеников и прошла к себе в кабинет. Там я уселась поразмыслить над гроссбухом в зеленой обложке, сложила столбец цифр и удостоверилась, что я все еще в убытке. Меня уверяли, что учеников в школе — сорок человек, но не предупредили, что большинство из них на лето уезжает и раньше осени не возвращается. Так что зимой я имела полный набор испорченных отпрысков богатых семейств, а летом — детишек из среднего класса, которые могли ходить только раз или два в неделю. Как ни старалась я тратить по возможности меньше, заработка не хватало на то, чтобы заново отделать длинный брус станка и установить за ним зеркала.

Потом я взглянула на часы, обнаружила, что уже почти шесть, переоделась в обычную одежду и побежала через два квартала в свой маленький домик. Кэрри должна была готовить обед на кухне, пока Джори играл в огороженном дворике.Но его там не было, да и Кэрри в кухне я тоже не нашла!

— Кэрри! — позвала я. — Я пришла! Где вы тут прячетесь с Джори?

— Здесь, — слабым шепотом отозвалась она.

Я побежала к ней в комнату и нашла ее по-прежнему в постели. Еле слышно она объяснила мне, что Джори у соседки.

— Кэти… Мне и правда нехорошо. Меня вырвало то ли четыре, то ли пять раз, не помню, сколько… И живот так болит. Мне неможется, очень неможется…

Я потрогала ее лоб и обнаружила, что он странно холоден, хотя день был довольно жарким.

— Я вызову врача.

Не успела я это произнести, как тут же горько посмеялась над собой: в нашем городишке никто из врачей не выезжал по вызовам. Кинувшись обратно к Кэрри, я сунула ей в рот градусник, и у меня перехватило дыхание, когда я увидела, сколько он показывает.

— Кэрри, я заберу Джори и немедленно отвезу тебя в ближайшую больницу. У тебя температура сто три и шесть!

Она безучастно кивнула и заснула. Я ринулась к соседям и увидела своего сына, с удовольствием игравшего с девочкой на месяц постарше.

— Послушайте, миссис Маркет, — сказала миссис Таунсенд, симпатичная, по-матерински мягкая женщина лет сорока с небольшим присматривавшая за внучкой, — если Кэрри заболела, давайте Джори побудет у меня до вашего возвращения. Я очень надеюсь, что с Кэрри ничего серьезного. Она такая лапочка. Но я обратила внимание, что вот уже день или около того она такая бледненькая и заморенная.

Я тоже это заметила, но приписала все ее переживаниям из-за Алекса.

Как я ошибалась!

Уже на следующий день я позвонила Полу.

— Кэтрин, что стряслось? — спросил он, услышав панику в моем голосе.

Я вывалила на него все разом; рассказала, что Кэрри больна и лежит в больнице, где провели несколько обследований, но причина болезни не выяснена.

— Пол, она выглядит кошмарно! И быстро теряет в весе, невероятно быстро! У нее рвота, в желудке просто ничего не удерживается, а еще понос. Она все время просит, чтобы вызвали тебя и Криса.

— Я попрошу, чтобы меня заменил другой врач, и сразу же вылечу, — сказал он, не задумываясь. — Подожди связываться с Крисом. Симптомы, которые ты перечислила, весьма типичны для целого ряда неопасных недомоганий.

Я поверила ему на слово и не стала пытаться отыскать Криса, отправившегося перед возвращением к практике по месту жительства в двухнедельное путешествие по Западному побережью. Через три часа Пол уже стоял рядом со мной в палате, глядя на Кэрри. При виде его она слабо улыбнулась и протянула к нему тонкие руки.

— Привет, — едва шепнула она. — Могу поспорить, ты не ожидал увидеть меня на больничной койке, правда?

Он обнял ее и принялся расспрашивать. Когда она стала замечать первые признаки болезни?

— С неделю назад я стала чувствовать ужасную усталость. Кэти я ничего не сказала, а то она так за меня волнуется. Потом появились головные боли, мне постоянно хотелось спать, и ни с того ни с сего у меня выступили здоровенные синяки, не знаю, откуда они взялись. Потом стали выпадать волосы, когда я расчесывалась, все больше и больше. А потом меня стало рвать и… началось еще кое-что, доктора меня уже спрашивали, я им все рассказала.

Ее тоненький шепоток делался все тише и тише.

— Повидать бы Криса, —пробормотала она, и тут же глаза ее закрылись, и она задремала.

Пол уже смотрел карточку Кэрри и говорил с ее врачами. Теперь он повернулся ко мне с таким непроницаемым выражением, что я похолодела… за непроницаемостью крылся вполне определенный смысл.

— Пожалуй, тебе стоит послать за Крисом.

— Пол! Ты считаешь…

— Нет, не считаю. Но если она хочет, чтобы он был здесь, то лучше, если он к ней приедет.

Пока врачи делали какие-то еще обследования, я была в холле. Меня выставили из палаты. Расхаживая туда-сюда перед закрытой дверью и еще не видя его, я ощутила его появление. Резко обернувшись, я так и задохнулась при виде Криса, который во всей своей ослепительности шагал по длинному коридору мимо медсестер, спешивших кто с судном, кто с лекарствами в лотке, и просто разевавших на него рты.

Время как бы обратилось вспять, я будто смотрела на папу, на папу, каким я его лучше всего помнила — одетым в белый теннисный костюм. Я не смогла вымолвить ни слова, когда Крис обнял меня и зарылся загорелым лицом в мои волосы. Мне было слышно, как сильно и ровно стучит его сердце. Я всхлипнула, готовая разразиться потоком слез:

— Быстро же ты добрался!

Он не поднял головы, и его голос прозвучал хрипло.

— Кэти, — произнес он и только теперь поглядел мне прямо в глаза, — что с Кэрри?

Его вопрос поразил меня: разве он сам уже не понял?

— Неужели ты не догадываешься? Это опять треклятый мышьяк, я наверняка знаю! Чему тут еще быть? Неделю назад все было хорошо, и вдруг она свалилась, — здесь я не выдержала и разрыдалась. — Она хочет тебя видеть.

Но перед тем, как проводить его в маленькую палату Кэрри, я вложила ему в руку листок, найденный мной в дневнике, который она завела в тот день, когда встретила Алекса.

— Крис, она давно чувствовала неладное, но держала все при себе. Прочти это и скажи, что ты думаешь. — Он читал, а я неотрывно смотрела ему в лицо.

«Дорогие Кэти и Крис!

Иногда мне кажется, что вы и есть мои родители, но потом я вспоминаю настоящих маму, папу, и мама видится мне как во сне, который никогда не был явью, а папу я даже не могу себе представить без фотографии, хотя Кори помню, как живого.

Я кое-что от вас скрывала. И если бы я не написала этого письма, вы стали бы винить себя. У меня давно такое ощущение, что я скоро умру, и сейчас я уже не боюсь, как раньше. Мне не бывать женой министра. Я и до сегодняшнего дня не дожила бы, если бы вы оба, Джори, доктор Пол и Хенни не любили меня так сильно. Я давным-давно отправилась бы вслед за Кори, если бы вы не удерживали меня здесь. Ведь у всех, кроме меня, есть кто-то, кого можно любить. У всех, кроме меня, есть свое дело в жизни. Я всегда понимала, что никогда не выйду замуж. Всегда знала, что обманываю себя сказками о будущих детях: бедра у меня слишком узкие, чтобы рожать, да и маловата я для нормальной жены. Мне не стать никем особенным, не то что ты, Кэти, — ты можешь танцевать и рожать детей… И доктором, как Крис, мне не стать, была бы я ни то ни се, только путалась бы под ногами и всех огорчала тем, что несчастлива.

Поэтому прямо сейчас, еще до того, как вы начнете читать дальше, пообещайте не требовать от врачей, чтобы они как-нибудь попытались меня спасти. Просто дайте мне умереть и не плачьте. После того, как Кори ушел и оставил меня, все в моей жизни было не так, или по крайней мере у меня было чувство, что все не так. Не горюйте и не тоскуйте по мне. Единственное, о чем я жалею — мне не придется увидеть Джори танцующим на сцене, как Джулиана. Теперь я могу сознаться, что любила Джулиана так же, как Алекса. Джулиан не считал меня слишком маленькой, к он один дал мне на короткое время ощутить себя полноценной женщиной. Хотя это было грешно, я знаю, Кэти, было, что бы ты ни говорила.

С прошлой недели я все думаю о бабушке, вспоминаю, как она постоянно звала нас дьяволовым отродьем. Чем больше я думала, тем больше понимала, что она права: мне не следовало появляться на свет! Я порочна! Мне тоже надо было умереть, когда Кори умер от мышьяка на отравленных пончиках, которые нам дала бабушка! Вы и не предполагали, что я все знаю, да? Вам казалось, что пока я сидела на полу в уголке, я ничего не слушала и не замечала, а я и слышала, и замечала, просто тогда мне не верилось. А сейчас я верю.

Спасибо тебе, Кэти, за то, что ты была мне матерью и самой лучшей сестрой на свете. Спасибо, Крис, за то, что ты заменил мне отца и был моим самым лучшим братом после Кори, и спасибо Вам, доктор Пол, за то, что любили меня, хоть я и не росла. Спасибо вам всем за то, что вы не стыдились появляться со мной на людях, и скажите Хенни, что я ее люблю. Боюсь только, что и Господь меня не примет, раз я не вышла ростом, но вспоминаю об Алексе, он считает, что Бог любит всех, даже невысоких».

Она подписалась огромными каракулями, как бы компенсируя свой малый рост.

— Боже милосердный, — воскликнул Крис. — Кэти, что это значит?

Только теперь я открыла ридикюль и вытащила оттуда то, что обнаружила спрятанным в дальнем темном углу стенного шкафа в комнате Кэрри. Стоило ему прочесть название крысиного яда на пузырьке и увидеть пакет из-под пончиков, как его голубые глаза расширились, и он побелел. В пакете оставался всего один пончик. Лишь один. Слегка надкушенный. По его щекам покатились слезы, и теперь он уже неудержимо рыдал к меня на плече.

— О Господи… значит она посыпала пончики мышьяком, чтобы умереть той же смертью, что и Кори?

Я вырвалась от него и немного отступила назад, чувствуя себя совершенно обескровленной.

— Крис! Прочти письмо еще раз! Ты заметил, она написала, что сначала ей не верилось. А потом это — «теперь я верю». Почему же тогда она не верила, но поверила сейчас? Что-то произошло! Что-то произошло и заставило ее поверить, что наша мать была способна нас отравить!

Он недоуменно покачал головой. Слезы все текли у него из глаз.

— Но если все это время она знала, что еще могло случиться, чтобы убедить ее, ведь раньше она не верила, даже слыша наши разговоры, даже увидев, как погиб Мики!

— Что я могу тебе ответить? — закричала я в отчаянии. — Пончики были обильно посыпаны мышьяком! Пол отдал оставшийся на анализ. Кэрри их съела, зная, что это ее убьет. Неужели ты не понимаешь, что наша мать совершила очередное убийство?

— Кэрри еще жива! — громыхнул вдруг Крис. — Мы спасем ее! Мы не дадим ей умереть. Мы поговорим с ней, убедим, что надо держаться!

Я бросилась ему на шею, страшась, что уже слишком поздно, и со всеми силами души надеясь на обратное. Мы стояли в обнимку, общим страданием вновь превращенные в родителей, когда из палаты Кэрри вышел Пол. Суровое выражение его застывшего лица сказало мне все без слов.

— Крис, — спокойно произнес Пол, — как замечательно, что ты приехал. Жаль, обстоятельства столь прискорбны.

— Но ведь есть еще какая-то надежда? — воскликнул Крис.

— Надежда есть всегда. Мы делаем все, что в наших силах. Ты такой загорелый, прямо пышешь здоровьем. Иди скорее к сестренке и поделись с ней жизненной силой. Мы с Кэтрин чего только ей не говорили, чтобы заставить ее бороться и снова обрести волю к жизни. Но она сдалась. Алекс стоит на коленях у ее кровати и молится, чтобы она выжила, но Кэрри отвернулась и смотрит в окно. Думаю, она вряд ли осознает, что ей говорят и что с ней делают. Она уже так далеко, что не слышит нас.

Мы с Полом пошли вслед за Крисом, который вбежал в палату. Худая, как спичка, Кэрри лежала под несколькими тяжелыми одеялами, а ведь стояло лето. Казалось невозможным, что она так мгновенно постарела! Исчезла свежая, упругая, молодая округлость некогда румяных щек, а маленькое личико выглядело изможденным и осунувшимся. Ее глаза глубоко запали, из-за чего резко обозначились скулы. Она даже вроде бы стала еще меньше. Увидев ее состояние, Крис подавил крик. Он наклонился к ней, обнял и несколько раз позвал, гладя по волосам. К его ужасу сотни золотых прядей остались у него в руках.

— Боже милостивый, что же с ней сталось?

Когда он распутал волосы, обвившие его пальцы, я торопливо забрала их у него и аккуратно сложила в пластиковую коробочку. Статическое электричество притягивало их к пластмассовому дну и стенкам. Идиотская мысль, но я бы не смогла смотреть, как ее чудесные волосы сметают в кучу и выбрасывают. Это волосы блестели на подушках, покрывале, на белых кружевах ее пижамной куртки. Будто в оцепенении бесконечного кошмара я собирала их и тщательно укладывала в коробочку, а Алекс все молился и молился. Даже когда его знакомили с Крисом, он прервался лишь, чтобы коротко кивнуть.

— Пол! Что делается для спасения Кэрри?

— Все мыслимое и немыслимое, — ответил Пол тихим мягким голосом, каким разговаривают, когда смерть стоит у порога. — Бригада квалифицированных врачей работает двадцать четыре часа в сутки, чтобы ей помочь. Но ее красные кровяные тельца разрушаются быстрее, чем мы успеваем восстанавливать их количество переливанием.

Три дня и три ночи мы не отходили от постели Кэрри. Джори был у соседки. Все, кто любил ее, молились, чтобы она осталась в живых. Я позвонила Хенни и велела ей со всеми домашними и прихожанами ее церкви тоже молиться за нее. В ответ она отстучала на телефонной трубке свой сигнал: «Да! Да!»

Каждый день приносили цветы, заполнившие всю палату. Я не смотрела от кого они. Сидя рядом с Крисом или Полом, или между ними, я держала их за руки и беззвучно молилась. На Алекса я смотрела с неприязнью, полагая его во многом виноватым в том, что приключилось с Кэрри. Наконец я почувствовала, что не могу не задать ему главный вопрос. Улучив момент, я отвела его в уголок.

— Алекс, почему Кэрри решила умереть в самые счастливые дни своей жизни? Что она тебе сказала, и что ты ей сказал?

Убитый горем, он повернул ко мне растерянное, небритое лицо.

— Что я сказал? — переспросил он, моргая покрасневшими от недосыпания глазами.

Я повторила свой вопрос более жестко. С обиженным и сонным видом он помотал головой, словно желая утрясти роившиеся мысли, и попытался пятерней пригладить копну нечесаных темных кудрей.

— Кэти, видит Бог, я сделал все, чтобы уверить ее в своей любви! Но она не слушает меня. Она отворачивается и молчит. Я предложил ей выйти за меня замуж, и она согласилась. Повисла у меня на шее и несколько раз повторила: «Да, да, да!». А потом вдруг сказала: «Ох, Алекс, я недостаточно хороша для тебя». Я рассмеялся, сказал, что она — совершенство, что ее-то мне и надо. Что я сделал не так, Кэти? Что такого я натворил, ведь теперь она отворачивается и даже не глядит в мою сторону!

У Алекса была смазливая, благообразная физиономия, весьма подходящая для мраморного святого. Но он стоял передо мной такой уничтоженный, такой истерзанный, совершенно сраженный несчастьем, которым обернулась его любовь, что я растрогалась и постаралась его утешить, ведь он тоже любил Кэрри. Любил по-своему.

— Прости меня за резкость, Алекс. Но скажи, Кэрри тебе ни в чем не призналась? Его взгляд снова затуманился.

— Неделю назад я позвонил и попросил ее о встрече, но у нее был такой странный голос, будто стряслось что-то ужасное, о чем она не может рассказать. Я летел к ней, как сумасшедший, но она так и не впустила меня. Кэти, я люблю ее! Она все твердила мне, что мала ростом, что у нее большая голова, но по мне так она прекрасно сложена. Для меня она просто куколка, которая не понимает, до чего красива. Если Бог допустит, чтобы она умерла, мне больше никогда не обрести прежней веры! — Тут он закрыл лицо руками и расплакался.

Шла четвертая ночь после приезда Криса. Я прикорнула возле Кэрри. Остальные тоже решили прилечь, чтобы не упасть от измождения, и даже Алекс дремал на раскладушке в холле. Все спали, и тогда-то я услышала, как Кэрри меня окликнула. Я бросилась к ее кровати и встала рядом на колени, нащупав под одеялом маленькую руку. Теперь от этой руки осталась лишь кость, обтянутая такой прозрачной кожей, что сквозь нее отчетливо проступали сосуды.

— Дорогая моя, я так ждала, когда ты очнешься, — хрипло прошептала я.

— Алекс в холле, а Крис и Пол спят в ординаторской, позвать их?

— Нет, — шепнула она. — Я хочу поговорить только с тобой. Я умираю, Кэти.

Она произнесла это так спокойно, словно ей было все равно, словно она с этим смирилась и была даже рада.

— Нет! — с силой возразила я. — Ты не умрешь! Я не дам тебе умереть! Я люблю тебя, как собственного ребенка. Так много людей тебя любят и нуждаются в тебе, Кэрри! Алекс так тебя любит, он хочет жениться на тебе, и не пойдет он в министры, Кэрри, я сказала ему, что тебя это не устраивает. Ему вообще наплевать на карьеру, лишь бы ты была жива-здорова и его любила. Ему наплевать на твой рост, на то, сможешь ли ты иметь детей. Давай я позову его, и он сам обо всем тебе скажет…

— Не-е-е-ет, — едва выдохнула она. — Я просто хочу кое-что тебе рассказать.

Ее голос был так слаб, будто долетал из необозримой дали, из-за скопища мягких, округлых, невысоких холмов.

— Я встретила на улице одну даму, — теперь она говорила так тихо, что я наклонилась к ней, с трудом разбирая слова. — Она была так похожа на маму, что я догнала ее и взяла за руку. А она отдернула руку и так холодно на меня посмотрела. Она сказала: «Я вас не знаю», Кэти, это была наша мать! Она выглядела совсем как всегда, только чуть старше. На ней даже было все то же жемчужное ожерелье с фермуаром в виде бриллиантовой бабочки. Я помню это ожерелье. Кэти, если ты не нужна своей матери, то никому другому и подавно не нужна.

Она взглянула на меня и явно узнала, я видела это по ее глазам, но все равно отвернулась от меня, потому что знала, что я порочная. Оттого она и сказала, что у нее нет детей. И вы с Крисом тоже ей не нужны, Кэти, а ведь все матери любят своих детей, если только они не развратные нечестивцы… как мы.

— Ох, Кэрри! Не позволяй ей себя сломать! Она отказалась от тебя из любви к деньгам, а не от того, что ты скверная, порочная или нечестивая или какая-то там еще. Ты не совершила ничего дурного! Просто для нее имеют значение деньги, а не мы. Но и нам она не нужна. Ведь у тебя есть Алекс… есть Крис, Пол, я… и Джори, и Хенни… Не разбивай наших сердец, Кэрри, продержись подольше, чтобы врачи смогли тебе помочь. Не сдавайся. Джори так ждет свою тетушку, каждый день спрашивает, где же ты. Что же я ему скажу, если ты вовсе не стремишься жить?

— Джори я не так уж и нужна, — сказала она таким тоном, каким, бывало, разговаривала в детстве. — Вокруг него и без меня много тех, кто его любит и о нем заботится… А вот Кори, он меня ждет, Кэти. Я и сейчас его вижу. Оглянись через плечо: вон он стоит вместе с папой, и со мной они хотят встретиться больше, чем с кем-нибудь еще.

— Кэрри, перестань!

— Там хорошо, Кэти. Там, куда я иду. Везде цветы и красивые птицы, и я прямо чувствую, как расту… Смотри, я уже почти с маму, совсем такая, какой всегда хотела быть. И когда я окажусь там, никто больше не скажет, что у меня огромные, испуганные глаза, как у совы. Никто не назовет меня карлицей и не предложит меня слегка растянуть, потому что я уже совсем такая, какой хотела стать…

Ее слабый, дрожащий голосок замер. Глаза закатились и перестали мигать. Губы все еще были полуоткрыты, будто она хотела что-то еще мне сказать. Боже правый, она умерла!

А ведь все произошло из-за мамы. Из-за мамы, всегда выходившей сухой из воды! Всегда остававшейся при своем! И богатой, богатой, богатой! Ей разве что приходилось слегка всплакнуть от жалости к себе. Подумав об этом, я заголосила! Я помню, как я вопила. Я выла, пытаясь рвать на себе волосы, стараясь содрать с лица кожу, потому что так походила на женщину, которая должна была платить, платить, платить… платить за содеянное!

Жарким августовским днем мы похоронили Кэрри на фамильном кладбище Шеффилдов в нескольких милях от Клермонта. На этот раз дождя не было. Как, впрочем, и снега. Отныне смерть отметила своей печатью все времена года, кроме зимы, оставив мне для радости лишь холод да метель. Мы убрали Кэрри пурпурными и алыми цветами, которые она так любила. Над нами сияло ослепительно-шафрановое, почти оранжевое солнце, становившееся все более пунцовым по мере того, как оно клонилось к закату, окрашивая розовым небеса.

Я все сидела и сидела у могилы, хотя мраморная скамья подо мной была жесткой и неудобной. Мои мысли метались, точно сухие листья, подхваченные свирепым ветром ненависти. Наконец я собрала эти листья вместе, чтобы точно ведьминым помелом взбаламутить и вновь заставить кипеть поутихший было ядовитый напиток мести!

Из четырех дрезденских куколок осталось лишь две. И одна из них, вернее, один, ничего не станет предпринимать. Он поклялся делать все возможное, чтобы никого не губить, а напротив, бороться за жизнь, даже за жизнь тех, кто заслуживает смерти.

Для меня было невыносимо покинуть Кэрри одну ночью, первой ночью, которую ей предстояло провести в земле. Мне было необходимо побыть эту ночь с ней и каким-то неведомым образом ее успокоить. Я бросила взгляд туда, где подле родителей Пола и его старшего брата, умершего еще до рождения Аманды, покоились Джулия и Скотти. Интересно, подумала я, что мы, Фок-сворты, делаем на фамильном кладбище Шеффилдов? Что значило это для каждого из нас?

Было ли бы лучше для Кэрри, если бы Алекс не вошел в ее жизнь и не полюбил ее именно тогда, когда это случилось? А если бы она не высмотрела на улице маму и не побежала за ней, почитая за счастье всего лишь подержать ее за руку? Разве все сложилось бы по-другому? Да! Все сложилось бы совсем по-другому! Обязательно! Сразу после этой встречи она отправилась покупать крысиный яд, решив, что не имеет права на жизнь, если собственная мать отказалась от нее. И на пончиках оказались не какие-нибудь случайные крупинки: они были от души посыпаны чистым мышьяком!

Кто-то ласково звал меня. Кто-то мягко взял меня за локти и поставил на ноги. Обняв меня за талию и осторожно поддерживая, кто-то уводил меня с кладбища, где я намеревалась пробыть до восхода солнца.

— Нет, Кэти, — сказал Крис, — Кэрри ты больше не нужна. Зато нужна другим. Забудь о прошлом, забудь свои планы мести. Я вижу твое лицо, читаю твои мысли. Я готов поделиться с тобой своим секретом, как найти успокоение. Я и раньше пытался открыть его тебе, но ты не желала слушать. Но пришло время выслушать и поверить! Делай, как делаю я, заставляй себя забыть обо всем, что причиняет боль, помни лишь о том, что приносит радость. В этом весь секрет счастливого существования, Кэти. Забыть и простить.

Я обратила на него горький взгляд, полный холодного презрения:

— Прощать у тебя и в самом деле хорошо выходит, Кристофер, но вот забывать — что-то не очень получается. Он стал пунцовым, как заходящее солнце.

— Кэти, пожалуйста! Разве прощение не благородней забвения? Я просто стараюсь помнить лучшее.

— Нет! Нет! — Но я все-таки цеплялась за него, как грешник в шаге от преисподней хватается за соломинку спасения.

Не скажу наверняка, но мне показалось, что когда мы подходили к машине, припаркованной на шоссе, какая-то одетая в траур женщина с лицом, скрытым черной вуалью, скользнула за ближайшее к ней дерево. Спряталась, чтобы мы ее не увидели. Но мне хватило мимолетного взгляда: я заметила у нее на шее сверкающую жемчужную нить. И тонкая белая рука поднялась, по старой привычке завязав ожерелье в узел и тут же распустив его.

Так делала только одна из знакомых мне женщин, ей самое время было облачиться в траур и затаиться. Затаиться навсегда!

Пусть будут черны ее дни! Все до одного!

Я позабочусь, чтобы каждый миг, отпущенный ей в этой жизни, был беспросветно черен. Чернее дегтя, которым мне помазали голову. Чернее предметов в запертой комнате, чернее самых темных теней на чердаке, куда нас посадили, когда мы были малы и запуганы, когда так нуждались в любви. Чернее глубочайшей бездны ада.

Я довольно ждала своего часа. Да, довольно ждала. И если Крис попробует меня остановить, то даже ему будет не по силам предотвратить мою месть!