Едва я это сказала, он закричал:

— Нет! Почему ты не оставишь прошлое в покое?

— Потому что я не такая, как ты, Кристофер! Тебе нравится делать вид, будто Кори умер не от отравления мышьяком, а от воспаления легких, так тебе удобнее думать! Но именно ты убедил меня в том, что это ее рук дело! Так почему бы нам не поехать туда и не проверить, есть ли в какой-нибудь больнице заключение о смерти Кори?

— Кори мог умереть и от воспаления легких. У него были все симптомы.

— Как нескладно он это сказал, знал ведь, что защищает ее.

— Подождите минутку, — сказал Пол, который сидел тихо, пока не увидел, что у меня из глаз уже летят молнии. — Если Кэти считает, что должна это сделать, зачем ей мешать, Крис? Правда, если ваша мать поместила. Кори в больницу под чужим именем, это будет трудно проверить.

— Она и на надгробье написала вымышленное имя, — сказал Крис, бросив на меня долгий, полный ненависти взгляд.

Пол стал размышлять вслух о том, как нам найти могилу, если мы не знаем имени. Я решила, что знаю ответы на все эти вопросы. Если она положила Кори в больницу под чужим именем, то под этим же именем он и похоронен.

— Послушай, Пол, раз ты врач, то ты ведь можешь получить доступ к больничным книгам?

— Ты действительно этого хочешь? — спросил он. — Это наверняка пробудит неприятные воспоминания и, как сказал Крис, разбередит залеченные раны.

— Мои раны не залечены и никогда не залечатся! Я хочу положить цветы на могилу Кори. Я думаю, Кэрри будет спокойнее знать, где он похоронен, и мы сможем время от времени ездить к нему на могилу. Крис, ты можешь в этом не участвовать, если тебе это так не нравится!

Пол пытался выполнить мои желания, даже несмотря на то, что Крис был против. Крис все же поехал с нами в Шарноттсвилль и сидел с Кэрри на заднем сиденье. Пол заходил в больницы и очаровывал медсестер настолько, что они давали ему просмотреть записи. Мы с ним изучали их, а Крис и Кэрри ждали снаружи. Мы выяснили, что два года назад в конце октября ни один восьмилетний мальчик не умер от пневмонии. И не только это: на кладбищах не было записей о том, что в это время был похоронен ребенок такого возраста! Но все же я упрямо прошла все кладбища, подозревая, что мама могла солгать и написать на могиле имя Доллангенджер. Кэрри плакала, ведь Кори должен был быть на небесах, а не в промерзшей кладбищенской земле.

Бесполезная, никчемная трата времени! Мир считал, что ни один восьмилетний мальчик не умер в октябре или ноябре 1960 года. Крис настаивал на нашем возвращении. Он пытался отговорить меня от поездки в Фоксворт Холл.

Я развернулась и метнула на Криса злобный взгляд.

— Я хочу попасть туда! У нас еще есть время! Что же, проехать такой путь и не увидеть дома? Хоть раз при свете дня и снаружи, почему бы нет?

Криса уговорил Пол, объяснив ему, что мне надо было увидеть дом.

— По правде говоря, Крис, я и сам бы хотел на него посмотреть.

Крис, угрюмо сидевший рядом с Кэрри, наконец сдался. Кэрри заплакала, когда Пол направил машину в сторону горной дороги, по которой мама и ее муж должно быть проезжали сотни раз. Пол остановился у заправки, чтобы узнать дорогу к Фоксворт Холлу. Мы легко бы показали путь, если бы знали, где проходит железная дорога, и где почтовая станция.

— Прекрасная местность, — заметил Пол. Наконец мы выехали к величественному дому, который одиноко стоял на холме.

— Это он! — закричала я, придя в неописуемое волнение.

Он был огромен, как гостиница, два крыла отходило от центральной части из розового кирпича. На всех окнах были черные ставни. Черная шиферная крыша была такой крутой, что я даже испугалась, как же мы отваживались по ней гулять? Я насчитала восемь дымовых труб и четыре окна спален верхнего этажа.

— Посмотри туда, Пол, — сказала я, указывая на два окна в северном крыле, где мы так долго были заточены, бесконечно дожидаясь смерти дедушки.

Пока Пол смотрел на эти два окна, я подняла глаза на окна спален и увидела, что упавшая половина ставни была заменена. На доме не было следов пожара. Дом не горел! Господь не послал ни малейшего ветерка, который раздул бы пламя свечи, от которого бы загорелся бумажный цветок. Господь не собирался карать ни мать, ни бабушку!

Вдруг протяжно завопила Кэрри.

— Я хочу маму! — кричала она. — Кэти, Крис, ведь мы здесь жили с Кори! Пойдемте внутрь! Я хочу к маме, позвольте мне увидеть мою настоящую маму!

Было так ужасно слушать ее крики и просьбы. Как она могла помнить дом? Когда нас привезли, было так темно, близнецы почти спали и не могли ничего видеть. В то утро, когда мы убежали, едва рассвело, и выходили мы через заднюю дверь. Что же подсказало Кэрри, что это было когда-то нашей тюрьмой? И тогда я поняла. Дело было в Домах, которые стояли дальше по улице. Мы были в конце тупика, а наш дом стоял выше всех остальных. Мы часто выглядывали из окон нашей запертой комнаты и рассматривали эти прекрасные дома. Нам это запрещалось, и все же время от времени мы осмеливались.

Что доказало наше долгое путешествие? Ничего, кроме того, что наша мать была лгуньей. Я размышляла над этим целыми днями, думала я об этом и когда сидела на скамеечке в душе, а Пол, расчесав мне волосы, начал их осторожно мыть. Они были такими длинными, что мне трудно было забирать их вверх и промывать всю голову. Он делал так, как я его учила: намыливал их от головы к концам, потом он их сушил, расчесывал и укутывал меня ими, как огромной шелковой шалью, а я стояла обнаженная, прикрытая лишь волосами, как когда-то должно быть, стояла Ева.

— Пол, — спросила я, опустив глаза, — ведь то, что мы делаем, не грешно, правда? Я все думаю о бабушке и о ее разговорах о зле. Скажи мне, что все оправдано любовью.

— Подними глаза, Кэти, — ласково сказал он, вытирая мне лицо полотенцем. — Посмотри, что ты видишь — обнаженного мужчину, такого, каким замыслил его Бог.

Когда я подняла глаза, он взял мое лицо в руки, приподнял меня и придвинул ближе. Крепко держа меня в объятиях, он продолжал говорить, и каждое произнесенное им слово убеждало меня в том, что наша любовь прекрасна и правильна.

Я не могла говорить. Внутри меня все рыдало, ведь я так легко могла стать ханжой, которую моя мать хотела из меня сделать.

Я чувствовала себя ребенком, позволяя ему вытирать и расчесывать мои волосы, и как угодно целовать и ласкать меня, пока наконец не вспыхнула вновь наша страсть, и он не поднял меня на руки и не отнес к себе на кровать.

Утолив желание, я лежала в его объятиях и думала обо всем, что я могу делать. О тех вещах, которые шокировали меня, когда я была ребенком. О вещах, которые казались мне мерзкими и отвратительными, потому что я видела в них просто действия, а не выражение чувств. Как странно, что люди рождаются такими чувственными и столько лет это в них глушат. Я вспомнила, как его язык впервые проник в меня, как меня пронзило словно током.

О, я могла целовать Пола всюду и не чувствовать никакого стыда, ведь любить его было прекрасней, чем вдыхать аромат роз солнечным летним днем, прекрасней, чем танцевать под изумительную музыку с лучшим из партнеров.

Вот чем была для меня любовь к Полу, когда мне было семнадцать, а ему сорок два.

Он воссоздал меня, собрал по кусочкам, и я все глубже запрятывала чувство вины, которое испытывала перед Кори.

Была еще надежда для Криса, он был жив.

Была надежда для Кэрри, что она вырастет и тоже найдет свою любовь.

И, может быть, если все будет хорошо, была надежда для меня.