Глава 2
— Э-э… что тут у нас? — Майор Рыльчин сидел напротив, скреб подбородок и бегал глазами по тексту экспертного осмотра № 16079–17. Дочитал, вернулся назад. — Ни второй подписи, ни печати… Кто прозектор? И вот это вот: «На границе роста волос, тымс-тымс-тымс, в затылочной области слева на границе с задней поверхностью шеи», тымс-тымс-тымс… где же это? А-а. «При дальнейшем исследовании в подкожном пространстве обнаружены следы кровоизлияния, предположительно вызванные уколом, произведенным в левую позвоночную артерию. Предполагается введение препарата». О как! «Для установления препарата, введенного в организм умершего, произведен забор биологического материала». — Он пробежал глазами до конца документа. — Подпись: заведующая танатологическим отделением бюро судмедэкспертизы Холодивкер Е. В. И чего?
Холодивкер Евгения Валерьевна, тяжеловесная брюнетка неопределенного возраста в очках, сгорбившись, сидела за столом и печатала на компьютере отчет о вскрытии.
— И чего? — повторил Рыльчин.
Она отодвинула клавиатуру и оценивающе посмотрела на него.
— Майор, вы не могли бы выразиться яснее?
— Ну это. След от инъекции, откуда он, что значит?
— То и значит!
— Ох-хо-хо… — Майор тяжело вздохнул, отложил в сторону бумагу, потянулся, всем своим видом показывая, что он здесь основательно и надолго. Потом вдруг встал и перед тем, как выйти из кабинета, коротко спросил:
— Точно, что ли, укол? Может, царапина? Или прыщ? А все, что вы там понаписали про мозг, — от старости? Человек-то в годах сильно.
— Совершенно точно. Я не след и не царапинку обнаружила на поверхности, а кровоизлияние в мягких тканях в зоне инъекции, понимаете? — Женя опять опустила голову в журнал.
Он пришел в морг час назад и бесцеремонно начал поторапливать, требовать заключение на смерть Волохова. Труп был сложный, в сопроводиловке из «Скорой» было написано «острая сердечно-сосудистая недостаточность». Давление, стресс, сердце или просто старость? Что же случилось?
Вскрытие проходило обычно — она не делала исключений для звезд. Стерильная одежда, длинный фартук, волосы под косынкой, перчатки и слепящий холодный свет. Тело на металлическом столе, щипцы и скальпели, разложенные в удобном для нее порядке. Лаборант Паша включил компьютер — каждое ее слово записывалось в протокол, как и положено при любом вскрытии.
— Жень, ты сегодня что-то молчишь? Заболела? Заскучала? Повеселить тебя? — Боря, санитар, как заправский мясник, без тени трагизма длинным ножом перерезал реберные хрящи.
— Да, замолчишь тут. Тебе все по барабану — пришел, пошутковал смену и на гульбу. А меня сейчас замотают с этим трупом. Ты ж видишь, кто это? Давай, Пашка, записывай.
«Кожный покров бледный, суховатый, дрябловатый, холодный во всех областях, — диктовала она лаборанту. — Трупные пятна синюшно-фиолетовые, интенсивные, разлитые, расположенные на задней поверхности туловища и конечностей, отсутствуют в лопаточных и ягодичных областях. При надавливании на них пальцем бледнеют и восстанавливают свой цвет через 6–8 минут. Трупное окоченение хорошо выражено во всех исследуемых группах мышц. Волосы на голове седые, редкие, длиной до 2,0 см. Волосистая часть головы и лицо без повреждений. Кости свода черепа, лица, хрящи носа на ощупь целы, веки сомкнуты, глазные яблоки упругие…»
Боря, не останавливаясь, руками, оплетенными наколками с драконами, уже поднимал грудную клетку.
— А нам какое дело до него? По мне, трупы все одинаковые, и моя скромная задача — вам, Евгения Валерьевна, его хорошенечко «подать». Вот, пожалте внутренности осмотреть, товарищ судмедэксперт Холодивкер.
Женя по очереди извлекала органы для описания — тяжелое сердце, ажурные легкие, рыхлую мышцу желудка, темную тусклую печень — они были сильно изношены, видны признаки хронических заболеваний, и причиной смерти могло быть любое. Она уже была готова склониться к версии «общая изношенность организма».
— Старость, вот что его убило, похоже.
— Не старость нас губит, а жадность, дорогая профессорша. Просил у тебя косарь до пятницы — а ты не дала!
— Ты прежний верни сначала, бесстыдник. Голову готовь, я пока перекурю.
Холодивкер вышла, достала сигарету и занялась привычным делом — уговаривать себя, что все смертны, смертны более-менее одинаково, вот вчера человек сидел «в телевизоре» и его обожали миллионы, а сегодня вместо гримеров-режиссеров-операторов и поклонников — только Боря с пилой Джигли, лаборант Пашка и она, Женя Холодивкер.
Но что-то было не так!
Боря уже подключил пилу, надел защитные очки, разрезал мягкие ткани, отогнул, потом быстро распилил череп по линии от уха до уха, снял кость и вынул мозг.
— А теперь — десерт.
— Помолчал бы, а? — Женя рявкнула на Борю, не взглянув.
В норме мозг был светло-серого, с перламутровым оттенком, цвета, но в этот раз Женя увидела плотные кровяные сгустки на нижней поверхности. Пришлось под струей воды осторожно отмывать каждый бугорок, чтобы найти источник такого сильного кровотечения. Казалось, вся кровеносная система мозга в одно мгновение взорвалась, будто ее изрешетили мелкими пулями или прожгли кислотой — множество мелких разрывов сосудов вмиг залили кровью все свободное пространство. Одно уже можно было сказать с уверенностью — смерть Волохова была быстрой.
Она одернула лаборанта.
— Не спи, Пашка, пошла картина маслом: наблюдается обширное субарахноидальное кровоизлияние на нижней поверхности головного мозга. Смерть наступила от попадания крови из субарахноидального пространства в желудочки головного мозга.
Лаборант еле успевал громко стучать по клавиатуре всеми пальцами сразу.
После восьмидесяти лет это было не редкостью — у пожилых людей сосуды истончены, мелкие аневризмы часто не выдерживали и разрывались. «Скорая» в таких случаях доехать не всегда успевала. Но сейчас разрывов было слишком много. Ни одного сосуда в мозге не было возможности освободить, вычленить из кровяной массы, чтобы отослать на анализ. Может, отрезок артерии забрать из шейного отдела?
Женя коротким скальпелем аккуратно освободила шейные позвонки. Кусачками отделила хрящевые отростки и увидела позвоночные артерии — именно они питают мозг кровью. Правая оказалась целой — ровной белой трубкой лежала вдоль позвоночника, а левая была также изранена, изрешечена отверстиями. Странно — откуда такая несимметричная картина? Женя сделала разрез до плечевых суставов, подняла кожу и пошла вдоль артерии выше. Ткани у левой артерии оказались наполнены кровью — внутренняя гематома. При внешнем осмотре ее было совсем не видно. Женя отвернула кожу обратно, взяла лупу и только сейчас ровно над местом гематомы увидела небольшую красную точку. След от укола.
— Не нравится мне этот укол, — пробормотала она едва слышно и добавила полушутя: — Уж не убийство ли?
Глаза лаборанта округлились, руки замерли. Боря снял маску и размашисто зааплодировал.
— Вот ты и нашла геморрой на свою голову! С чем тебя и поздравляю!
— Черт.
Женя перевела дух и скомандовала:
— Отставить шуточки! Препараты на анализ.
— Яволь, майн хенерал, — Боря вытянул руки по швам.
— Кровь, моча — на стандартный газхром, проверим на алкоголь. Дальше, на гистологию: мозг, сердце, почки, печень. На химию: фрагмент печени, желудок с содержимым, почку, кровь, мочу. С газхрома ответ будет дня через три-четыре. Гистология дней через десять, а общая химия только недели через три, а то и четыре.
Женя описывала этот труп с начала рабочего дня, то есть с восьми утра. Обычных повреждений криминального характера, других признаков внешнего воздействия на трупе не было. Зато наблюдались отчетливые признаки внешнего воздействия на саму Женю Холодивкер. С утра начались звонки из управления здравоохранения, затем пришел главврач — раз в год, какая честь, покрутился, спросил что-то неважное и ушел. Днем приехали телевизионщики. Внутрь их, конечно, не пустили, они раскинули лагерь прямо за воротами — ждали сенсации. Да кто им скажет сенсацию? Наивные. Зинаида Петровна, техничка, сначала шумела на них с крыльца, а потом сжалилась: вынесла промерзшей бригаде чай, покрутилась перед камерой.
А затем явился этот майор. Представился следователем ОВД «Пресненское» Рыльчиным. Женя попросила подождать, но он повел себя чрезвычайно брезгливо и как-то по-начальственному, а это было неправильно. В морге ретивых не любили. А этому, похоже, фуражка голову сдавила, кислород не поступает, а из человеческого только отпечатки пальцев остались. Только рапорт, только звание, только хардкор.
Рыльчин стоял в коридоре, дверь за собой не закрыл, и Женя слышала, как он говорит по телефону:
— Да. Да, заключение заберу. Э-э-э, да. Есть. Что делать?
«Ох, майор, лучше бы ты дверь закрыл и сразу домой пошел!» Женя дубасила по клавишам, дописывая заключение, стараясь заглушить неприятное ожидание. Сейчас начнется: «Гражданка Холодивкер, присаживайтесь, поговорим…»
— Евгения Валерьевна, еще несколько минут вашего внимания. Давайте присядем.
— Я вообще-то сижу. Как вы смягчились-то сразу, стряслось что?
— Вы опытный работник, — с нажимом начал Рыльчин. — Мне о вас сказали: самый лучший наш судмедэксперт. Это вне всяких сомнений. — Его тон вдруг ни с того ни с сего изменился. Он почти крикнул: — И что ж это вы делаете? Я вас спрашиваю, это что такое?
— Майор, я начинаю за вас волноваться. — Женя смерила его взглядом. — Что-то вы раскраснелись! Водички? Мы тут хорошо знаем, что бывает от повышенного давления. Может, оставим эту неловкую прелюдию? Перейдем к делу, у вас же дело ко мне, правильно?
— Душа моя, Евгения Валерьевна, дело-то у нас с вами общее. — Рыльчин опять стал благодушным. — Охранять спокойствие граждан нашей родины. Спокойствие!
Женя нахмурилась, но Рыльчин продолжал:
— Следственный комитет все бумаги проверяет, ну как полагается, когда труп известный, обычная история. Дело мы как бы не возбуждаем…
— Это как это «как бы»?
— Оснований никаких нет. Вот никаких. Труп наш — человек пожилой, уважаемый, в авторитете. Культурное сообщество взбудоражено, международная общественность волнуется, пресса набежала, то, сё. На виду, значит. К нам пристальное внимание. А мы им тут — укол неизвестного происхождения.
Рыльчин замолчал, сглотнул. Почесал подбородок. «Нет, майор, еще давай аргументы! Так просто не отделаешься!» Женя безучастно смотрела на собеседника.
— Вот отчего оно всегда так, — был вынужден продолжить Рыльчин. — Как большой человек, так возле него криворукие дурни? Например, был Иван Грозный, а при нем Малюта Скуратов. Вот еще Сталина возьмите — великий лидер, мир спас, а при нем такие бездари: Берия, Ягода. Всегда помощнички дело портят. И вляпываешься ты в историю, как сволочь, хотя и не виноват совсем. Да-а-а, вот так и гибнет репутация…
— Это вы сейчас о ком? — Холодивкер изобразила вежливый интерес.
— Да вот наваляли ваши прозекторы, труп попортили, а вы, Евгения Валерьевна, теперь вынужденно их покрываете и выводы всякие притягиваете. Как мне вам помочь, дорогая Евгения Валерьевна? Я готов, да ума не приложу. А ведь раздуют! Пресса же теперь везде нос сует. Ну с чего бы укол? В квартире чистота, следов драки или ограбления не имеется. Так пишем «по естественным причинам»? Хорошо?
— Майор… как вас?
— Анатолий Сергеевич.
— Анатолий Сергеевич, я тоже очень хочу вам помочь…
— Ну и славненько! Значит, «по естественным…».
— Ага! Вы сейчас естественно встаете и естественно покидаете наше учреждение, чтобы в следующий раз прибыть сюда в строго отведенный богом срок. Искренне желаю, чтобы не скоро. А я остаюсь исполнять мои профессиональные обязанности.
Холодивкер аккуратно выложила из кармана на стол маленький диктофон, на который обычно начитывала протоколы осмотра тел.
— Или включаем?
Рыльчин поджал губы и покачал головой.
— Э-э-э, Евгения Валерьевна, не осознаёте вы! Не понимаете всей меры ответственности. Вы же не только нам — вы себе головной боли добавляете! Неизвестно, как оно вам еще выйдет, это заключение.
Холодивкер потянулась к принтеру, достала свежеотпечатанные страницы, подписала в двух местах, смачно стукнула штампом и протянула Рыльчину.
— Рада была видеть!
Рыльчин так весь и подобрался, словно его ударили по щеке. Хотел зло ответить, но сдержался с видимым усилием. Взял заключение, скомкал, как будто намереваясь выбросить, и быстро вышел, не прощаясь.
«Эх, сразу надо было включать запись!» Женя потянула из кармана пачку сигарет, но в этот момент в комнату заглянула Зинаида Петровна.
— Ты бы пообедала, Жень? С утра сидишь, головы не поднимаешь.
— Не хочу, Зинуль, вот поверишь, совсем!
Женя была вынуждена признаться себе самой, что этот тип из «Пресненского» испортил ей настроение. Страха не было — только горькое чувство, что ты работаешь зря. Что истина никому не нужна. Равнодушие — вот главный диагноз, что бы там в учебниках ни писали и ни говорили на конференциях. Она сидела за столом и смотрела прямо в стену, выкрашенную в «убедительный зеленый» — ремонт, который они с коллегами сделали сами, избавляясь от штатного синего, который в свете галогеновых ламп становился практически черным. Все-таки случались моменты, когда она жалела, что выбрала эту профессию.
Нет, здесь не равнодушие. Злой умысел, в итоге заключила она.
Майор Рыльчин за рулем машины быстро набирал на телефоне сообщение: «Нужен другой СМЭ. У этой без шансов».
* * *
Инга проснулась от холода. Поискала глазами будильник, смогла рассмотреть только часовую стрелку — одиннадцать. От боли закрыла глаза. Виски резало острыми спазмами, в животе болело и справа, и слева. Ледяной воздух с улицы вместо свежести вызывал жар.
Сколько же мы вчера приняла?
Инга откинула одеяло и увидела, что завалилась спать в штанах.
Ну и ладно, одеваться не надо. Вставай, пьянь безработная. Тебя ждут великие дела, и первое на сегодня — борьба с похмельем.
Если сейчас не позавтракать, то через час отравленный алкоголем организм почувствует недостаток серотонина, и мозг зальют отвратительное чувство стыда и депрессия. Не самое лучшее начало для новой жизни — без редакции и без работы. Она встала, прошла босая на кухню, постояла на холодных плитах, прижалась лбом к стеклу.
Сделала себе кофе.
Это не головная боль, это раненое самолюбие.
Вчера из офиса «QQ» они вышли вместе — Инга Белова и Олег Штейн — опальные журналист и фотограф, уволенные одним днем без права на обжалование. Не говоря друг другу ни слова, пошли в бар «Унесенные ветром». Долго молчали под грохот музыки, несущейся с танцпола.
— Мы не безработные, мы — фрилансеры, — сказал Олег, когда в нем уже было минимум сто пятьдесят односолодового.
— Фрилузеры мы, а не фрилансеры. Тебе теперь только в папарацци. Будешь подлавливать селебриков без трусов или под кайфом.
— Легко. Тебя первую. Под кайфом. Марьиванна может составить нам компанию. — Он постарался поймать ее взгляд. — Как ты на это смотришь?
— Фу. Я не по этой части, никаких оргий, — Инга наконец улыбнулась, впервые за этот кошмарный день. — Ты мне лучше скажи, кто материал слил? Ты же не сгонял снимки?
— Должен тебе признаться… — Штейн не смотрел на нее, хлебнул виски.
Инга похолодела.
Ты не мог! Только не ты!
— Я, когда Туми фотошопил, перебросил все на свой рабочий комп и забыл удалить. Как-то не подумал…
— Ты идиот? — Инга приблизила свое лицо к нему. — В офисе у тебя не было ничего своего! Если ты сгрузил фотки, значит, с сервера их кто угодно мог скачать! Это все равно что слить! — Она хлопнула себя по лбу. — Ты представляешь, сколько стоят эти снимки? Кто-то на нас неплохо заработал!
Инга отвернулась от него, скорбно покачала головой. Олег встал, и теперь — высокий, взлохмаченный — стоял рядом, опустив голову. Инга молча подняла стакан и вдруг широко улыбнулась ему.
— Слушай, а пошло оно все! — Она тоже встала, сунула ему виски. — Я только сейчас поняла, как мне там осточертело. Кто с кем спит и кто что носит! Элитарное издание, блядь!
— Зато бабло.
— Нуда, платили неплохо. Я ведь к ним из-за этого и пошла. — Она вздохнула. — Семь лет жизни! Господи, мне уже тридцать восемь…
— Ага, Пушкина в твои годы уже грохнули. — Он увернулся от оплеухи, было видно, как Штейна отпустило. — Вернешься в серьезную журналистику?
— Да где ты ее видишь, эту журналистику? — Инга махнула рукой. — Давай лучше выпьем.
— Не чокаясь, — кивнул Штейн.
До дома она добралась глубокой ночью, прошла на кухню, не зажигая света, натыкаясь на все углы, и выпила прохладной воды из пластиковой бутылки.
Ближе к обеду Инга позвонила Кате, но телефон дочери был недоступен, видимо, разряжен. Катька пришла из школы и, едва буркнув приветствие, слишком короткое даже для дежурного, заперлась в своей комнате.
— Кать, — примирительно позвала Инга.
— Могла бы вчера позвонить, предупредить, что ночью заявишься! Я тебе сто раз звонила! Трубку лень взять, да? — зло крикнула дочь из-за двери. — Где тебя искать, если ты к утру не явишься?
— Начинается.
— Уйду от тебя к папе жить!
— Папа у тебя образцовый, это ты правильно говоришь, — ответила Инга уже из своей комнаты.
Так и просидели до вечера, дуясь друг на друга и совершая редкие пробежки к холодильнику.
Инга задремала. Ей успел присниться поезд — метались тени, стучали колеса, какие-то люди проходили мимо, двое из них остановились над ней, и один прошептал: «Это она?» Ей хотелось вскочить, открыть глаза, но мучительная тяжесть, точно наркоз, держала ее в плену. Поезд издал длинный гудок, постепенно переходящий в звон. И она плавно поднялась из глубины сна на поверхность. Звонили в дверь. Катькины подружки, решила Инга и перевернулась на другой бок. Звонок повторился. Вместо того чтобы открыть, Катя прошлепала в ванную.
— Это к тебе. Я никого не жду, — бахнула дверью, включила воду.
За дверью стоял Олег.
— На военное положение перешла? Дверь по особому звонку открываешь? Да-а, видок у тебя, — оценил он бесформенные штаны и растянутую майку Инги. Сам же, несмотря на похмелье, был свеж, выбрит и одет как для свидания.
— Ты куда такой нарядный?
— Закатная фотосъемка. Я к тебе на минутку.
— Свадьбы, бармицвы, похороны?
Штейн по-хозяйски прошел в ее комнату.
— Я знаю, куда мы с тобой пойдем, не дрейфь. В «Вышивку и рукоделие». Обрушим репутации розовых мохеровых кофточек. Не, я серьезно — там же одни добрые женщины с пяльцами. Не выгонят же?
— Добрые? Вязаные кофточки — это отдельная субкультура. Как готы. Опутают нас, как шелкопряды…
— Как ты сказала? Шелкобля?…
— Пряды, балбес! — Инга засмеялась. — Нет, я с наймом завязала. Лучше стрингером, но независимым.
— Не возражаешь? — Олег взял ее ноут. Инга жестом показала: тебе все можно. — Покажу тебе кое-что.
Инга села рядом. На экране было открыто сразу несколько страниц.
— Можно видеоблог замутить. — Штейн листа л страницы. — Ты баба эффектная, я талантливый. Одинаково хорошо снимаю и фото, и видео, монтажную программу раз плюнуть освоить, даже тебе. Сейчас новые появились — космос! Вот, например…
Снизу всплыло рекламное окошко:
Indiwind
Подключен (-а)
задай вопрос разработчику сайтов
быстрый монтаж
спецэффекты титры для блога
внеси в вайтлист
Инга закрыла окошко. Она без интереса смотрела в компьютер.
— Давай! — Штейн хлопнул Ингу по плечу. — «Бывшая королева глянца рассказывает: дьявол больше не носит „Прада“». Представляешь, сколько козлов набежит? Рекламу пустим. И месть, и бабло в одном флаконе.
Снизу опять всплыло окошко:
Indiwind
Подключен (-a)
помогу разместить контекстную рекламу в блоге
Инга раздраженно кликнула на крестик.
— Не знаю, надо думать.
Опять тренькнул компьютер.
Indiwind
Подключен (-а)
не закрывай знаю как помочь
— Вот черт! Как будто следит за нами! — Она навела мышку, подумала и на всякий случай отправила линк в закладки.
— Это правильно! — одобрил Штейн. — Авось пригодится.
На кухне Катька врубила телевизор на полную мощность, перебрала несколько каналов, натыкаясь на рекламные ролики, остановилась на новостях.
— Тихо! — Инга нахмурилась.
— «… году жизни скончался заслуженный педагог, профессор Московского государственного университета, журналист, драматург, писатель и ведущий программы „Культурология“ Александр Витальевич Волохов. Вклад…» — Катя переключила канал.
Инга выскочила из комнаты.
— Катя, оставь новости!
— Ой, да сколько хочешь. Привет, Олег Аркадьевич, — небрежно сказала Катя, откусывая сморщенное кривое яблоко. — С ужином у нас напряг, угостить нечем, хозяйство в упадке, сами видите.
— «… вашему вниманию фрагмент последнего интервью мастера, которое он дал незадолго до своей кончины».
Инга замерла перед экраном.
Как это нелепо — узнать о смерти друга из новостей.
Сдержанно улыбаясь, на нее смотрел Александр Витальевич. Он сидел в кресле, положив ногу на ногу, обыкновенно, слегка небрежно, вот улыбнулся чуть доверительнее. У Инги выступили слезы — до того это была знакомая и не предназначенная для широкой публики улыбка.
— Вы профессор, писатель, драматург, сценарист, телеведущий, киновед. А сами кем себя считаете в первую очередь? — Внизу бежала строка: «фрагмент интервью предоставлен Starjest.com».
— А это зависит от того, в какой момент вы спросите. Когда пишу эссе — писатель. Когда пьесу — драматург. И тот и другой ненавидят критиков. Но когда я пишу рецензию — я превращаюсь в того самого презренного и беспощадного критика! Словно сам с собой в шахматы играю.
Инга провалилась в картинку, пожирая глазами детали. Интервью проходило у Волохова дома. Над диваном висел любимый натюрморт Зверева, на столе — стеклянное пресс-папье работы Пола Стэнкарда с замурованными ромашками, лютиками, маками и пчелами.
— Там, в пресс-папье, будто застывшее лето, его Волохов называл CarpeDiem, — зачем-то объяснила она подошедшему Штейну.
— Вот же черт, — тихо выругался он. — А был такой живчик, несмотря на возраст. Ему ведь уже за восемьдесят перевалило?
Инга кивнула. Волохова она знала лет двадцать — со второго курса университета, где училась на журфаке. Он вел зарубежную литературу и культурологию — преподавание было его основной деятельностью вплоть до того знаменательного дня, когда Инга предложила ему вести постоянную колонку «QQ». Среди скроенных по единому шаблону райтеров глянцевых статей Александр Витальевич был единственным живым и проницательным автором. Он писал заметки о живописи, театре и кино. Почти сразу его пригласили на телевидение — требовалась «образовательная передача о культурных событиях и их историческом контексте», формат — диалог. На роль просвещенного собеседника Александр Витальевич подходил идеально. Он сам выбрал название — «Культурология», как намек на свою университетскую работу. Преподавать он продолжал, хоть и гораздо меньше.
Фрагмент интервью закончился, ведущий новостей сообщил:
— Александр Витальевич Волохов был выдающимся профессионалом, вырастил целую плеяду журналистов. Его вклад в журналистику и киноведение трудно переоценить. Прощание состоится 21 марта в 15 часов в ритуальном зале Центральной клинической больницы.
Раздался переливчатый звон — ожил печальный домашний телефон. Инга успела забыть, где он стоит.
— Привет, — услышала она голос Веры, однокурсницы, — ты что, мобильный совсем отрубила? Невозможно дозвониться.
Инга пожалела, что взяла трубку. Ни с кем разговаривать не хотелось. Она готова была сослаться на занятость и дать отбой, но Вера неожиданно выпалила:
— Прикинь, Софья Павловна совсем из ума выжила!
— Что еще случилось? — Сейчас Инга меньше всего хотела говорить о бывшей жене Волохова, да еще в таком тоне.
— Хороший психиатр нужен этой маразматичке, вот что.
— Вер, ты новости вообще смотрела?
— Дав курсе я.
— Она что, так тяжело переживает потерю мужа?
— Потерю имущества она переживает гораздо больше! Не жила с ним уже миллион лет — а всегда ведь держала руку на пульсе.
— Не тараторь, объясни внятно, что случилось? Я ничего не понимаю.
— Я сама не понимаю, только она утверждает, что мы Волохова обворовали! Узнала, что мы были у него недели две назад, и вот звонит мне, бьется в истерике, уголовкой угрожает. Я так и села от неожиданности. А потом она бросила трубку, я даже не успела спросить, что именно пропало. Ин, что делать будем?
