Если театр, как известно, начинается с вешалки, то новое место работы – с отдела кадров. Так же, как и вешалки, эти советские службы похожи друг на друга. Маленькие комнаты с затертыми полами, древняя канцелярская мебель. На стене обязательный портрет текущего генсека, гипсовый бюст Ленина на тумбочке, покрытой кумачом, и несгораемый шкаф. И начальники этих служб стандартны, как бюсты вождя: отставные военные или спецслужбисты средних лет с бесцветными, не запоминающимися лицами и зычными голосами, привыкшими отдавать команды.

Именно таким был и отдел кадров завода, где директором товарищ Оболенский. Я вошел, еще щурясь от яркого августовского солнца, натолкнулся на выходящую пожилую женщину и растерялся.

– Вам что? – строго спросила сидящая за столом почтенная дама в очках.

– Я по распределению, – пробормотал я застенчиво.

– Даша, – крикнула дама, – дай молодому человеку бланки.

Меня усадили заполнять анкету и писать автобиографию. Жизнеописание уложилось в две рукописных страницы, где тяжесть пребывания на оккупированной в годы войны территории автор надеялся уравновесить окончанием школы с медалью и сообщением о том, что в органах царского суда и прокуратуры, а также в белой армии он не служил.

Переписав эти важные документы, как было предписано, то есть аккуратно и без помарок, я отдал их почтенной даме в очках, которая, быстро просмотрев текст, понесла бумаги вместе с моим дипломом и паспортом к начальнику в кабинет.

– Вы приняты на работу в отдел главного металлурга инженером с окладом восемьсот восемьдесят рублей, – сказала дама, выйдя из кабинета. – Работать начинаете завтра в восемь тридцать, а сейчас возьмете разовый пропуск и пойдете представиться главному металлургу завода Алексею Ивановичу Байкову.

За проходной начинался новый мир, гражданином которого мне завтра предстояло стать. Улицы, разделяющие потемневшие от времени корпуса, были чисты и безлюдны. На открытой площадке стояла готовая продукция – выкрашенные в зеленый защитный цвет большие прожектора, печально напомнившие мне Одессу военных лет.

Байков, пожилой, на мой взгляд, плотный мужчина лет сорока пяти с совершенно лысым лакированным черепом, сидел за письменным столом в большой неуютной комнате, где стояли громоздкие чертежные станки – кульманы. За станками работали люди, которых с завтрашнего дня я мог называть сослуживцами. Было тихо.

– О, вы из Станкина, – сказал он. – У нас уже работает один ваш выпускник. Здесь у нас все молодые, я самый старый. Вы будете конструировать прессформы для литья по выплавляемым моделям.

Студенческая вольница кончилась, начиналась взрослая, трудовая жизнь. Трудиться полагалось шесть дней в неделю по восемь часов в день. Новизна бытия привлекала, но вставать рано утром было тяжело. Чтобы не опоздать на работу, надо было выйти из дома в половине восьмого, а встать, соответственно, на час раньше. В театральной семье, проживающей в одной комнате, где день после вечернего спектакля заканчивался не раньше полуночи, такой режим гарантировал постоянное недосыпание. Но привыкнуть, особенно в молодом возрасте, можно ко всему. Я выбегал из дома на две-три минуты позже критического момента; троллейбус, ходивший по Петровке, привозил меня на Театральную площадь, оттуда я мчался к Политехническому музею, где была конечная остановка троллейбуса, доставлявшего меня к заводской проходной.

В «те баснословные года» пробок в Москве не было, троллейбусы ходили регулярно, и время путешествия на работу можно было рассчитать довольно точно. От проходной следовало еще пробежать метров триста по заводской территории и влететь в табельную в последнее мгновение, чтобы успеть снять свой алюминиевый номерок с табельной доски перед ее закрытием. После этого можно было перевести дух, не торопясь подняться на второй этаж и проследовать к своему кульману.

В суть дела я вошел довольно быстро. Я был рад тому, что работать начал у чертежной доски, а не в литейном цехе. Откровенно говоря, получив направление на завод, я малодушно побаивался назначения мастером в цех, где пришлось бы руководить пролетариями, которые, несомненно, знали о своей профессии значительно больше, чем свежеиспеченный инженер. Искусству руководить людьми, тем более людьми из той среды, которую я совершенно не знал, нас в институте не учили. Знание высшей математики и сопромата здесь было излишним и даже неуместным, а моя интеллигентская внешность и подлая моложавость, не прикрытая бородой или хотя бы усами, не способствовали бы взаимопониманию с рабочей бригадой, по крайней мере на первом этапе.

Я впервые соприкоснулся с миром, который прежде был мне известен только по литературе и кино. Реальные люди оказались не очень похожими на литературных персонажей и киногероев. Это были «честные производственники», как однажды написал об этой среде Евгений Евтушенко. Они прожили свои еще довольно молодые жизни в трудных материальных условиях. Все жили в коммунальных квартирах, где в одной комнате ютились два, а то и три поколения семьи; с детства они не имели личного пространства и потому не испытывали потребности в нем. Это формировало психологию, где индивидуализму не было места. Большинство имело за плечами только техникум; для выполняемой работы этого образования было достаточно. Их общий культурный уровень был невысок, однако, видимо, существовало какое-то глубинное, инстинктивное нравственное чувство, которое, например, не позволяло бездумно включиться в хор хулителей Пастернака, когда развернулась его травля. Разумеется, «Доктора Живаго» никто не читал, да и само имя Пастернака, как и его стихи, были им неизвестны, но поток мерзостей, изливавшийся с газетных страниц и по радио, воспринимался с недоумением и с желанием понять, что же из себя в действительности представляет автор и его произведения. К советской власти они особых претензий не имели и относились спокойно как к неизбежному злу, не отличая эту власть от любого далекого начальства.

Изготовление прессформ, сложных и дорогих изделий, поручалось лекальщикам, рабочей аристократии. Это были наиболее квалифицированные рабочие, имеющие высокий разряд, трезвую голову и золотые руки, способные обрабатывать металл с микронной точностью. Все они были уже люди в годах, ибо чтобы стать лекальщиком, нужны не только способности, но и длительный опыт. Я часто бывал у них в цехе, показывая свои чертежи, обсуждая разработанную конструкцию и получая дельные, доброжелательные, почти отеческие советы без всяких попыток поддеть молодого неопытного инженера.

Конструкция прессформы обсуждалась и с технологами, и частым гостем у нас в бюро был технолог Кабиков, которого, несмотря на возраст, все звали Жорой. Он пришел на завод еще юношей, теперь ему было уже около сорока лет, а выглядел он старше, имел нездоровый, желтоватый цвет лица и озабоченный вид, был худ, даже изможден, лысоват и всегда неряшливо одет. Его обременяла большая семья, чтобы прокормить которую он регулярно сдавал кровь, ибо заработка не хватало. Видно было, что жизнь уже сломала его и он не ждал от нее ничего радостного, разве что периодически небольшую прибавку к зарплате.

Перспектива превратиться постепенно в подобие Жоры Кабикова ужасала меня.

«Вот так и жизнь пройдет, – думал я, подремывая зимним вечером в троллейбусе по дороге с работы. – От прессформы к прессформе».

Вспомнилась недавняя встреча у гостиницы «Метрополь» с моим одноклассником Виктором Суходревом, с которым я в школе приятельствовал и который, окончив военный институт иностранных языков, мгновенно взлетел на самый верх, был теперь личным переводчиком Хрущева, дипломатом, ездил с ним по заграницам и мелькал, хоть и на заднем плане, на телевизионных экранах.

Был вечер, стоял крепкий мороз. Виктор в модном пальто светлого габардина на меху и модной же меховой шапке пирожком неторопливо шел под руку с красивой девушкой в мехах. Он был добродушен, вальяжен, элегантен и чрезвычайно доволен собой. Я возвращался с завода, выглядел, вероятно, пролетарием, был голоден и на какой-то миг с иронией увидел мысленно сцену из всем известного чеховского рассказа, почувствовав себя при этом «тонким».

В глазах молодого человека, обитающего на советском Олимпе, заводской инженер был существом, несомненно, второсортным; мое чуткое ухо уловило легкую интонацию снисходительности. Для меня деятельность в рядах чиновного обслуживающего персонала, пусть и самого высокого ранга, не являлась мерилом успеха. И все же явственный вид житейского благополучия, достигнутого сверстником, заставлял серьезно задуматься о своей дальнейшей карьере.

Трехлетний срок, который полагалось отработать на заводе по распределению, казался бесконечным. На заводском совете молодых специалистов я выразил разочарование невозможностью применить на практике знания, полученные в институте.

– Эх, друг мой, – сказал главный технолог завода, руководивший советом, – и в моей должности не нужна высшая математика. Но в нашей работе есть другие интересные стороны. Поработаешь и лучше поймешь, какая деятельность тебе по душе.

Молодыми специалистами руководители завода дорожили. Однажды к нам в отдел зашел директор завода Оболенский, совершавший обход цехов и служб. Ему было уже под пятьдесят, но он только недавно окончил вечерний институт и, таким образом, тоже мог считаться молодым специалистом. Но, конечно, он уже был известным в Москве руководителем, сделавшим честную карьеру, пройдя ее поэтапно на технических должностях, не используя партийные рычаги и вступив в партию лишь на пятом десятке, уже будучи главным инженером одного из московских заводов. Это был высокий жизнерадостный человек, расположенный к людям, которые испытывали к нему инстинктивное доверие. Увидев меня, знакомого ему по совету молодых специалистов, он подошел к кульману и положил руку мне на плечо.

– Как тебе работается? – спросил он.

– Хорошо, – ответил я.

– Ну, смотри, – сказал Оболенский, – завод на подъеме, если работа не нравится, приходи, что-нибудь придумаем.

Ограничить свою трудовую жизнь масштабом завода мне было не интересно; кроме того, претила рутина, однообразность и повторяемость усилий для выполнения плана, изо дня в день, из месяца в месяц. Стандарт поведения молодого человека, не желающего строить свою карьеру в системе линейного персонала, то есть от мастера к начальнику цеха и далее по ступенькам к начальнику производства, а если повезет, то и выше, предписывал поступление в аспирантуру. Но стандартность, как и однообразие, нагоняли скуку. Мне были интересны различные сферы жизни, а для серьезных занятий наукой следовало надолго сосредоточиться на решении какой-то одной конкретной проблемы. Кроме того, имея практический склад ума, я боялся, что в лучшем случае стану научным сотрудником, а не ученым. Это меня не прельщало.

Думая о карьере на годы вперед, невозможно было забывать и текущую материальную сторону жизни. Всю свою маленькую зарплату за исключением небольших карманных расходов я отдавал в семью, радуясь возможности наконец-то облегчить жизнь моим приемным родителям. Несмотря на то, что уже через несколько месяцев меня произвели в старшие инженеры, зарплата все равно оставалась крошечной. Небольшой денежный ручеек струился из ВИНИТИ, то есть из института научно-технической информации, где подрабатывали многие инженеры и научные работники, знающие языки. ВИНИТИ регулярно выпускал экспресс-информацию с аннотациями информационных и научных статей, опубликованных в иностранных журналах. Статью следовало прочитать и ее суть кратко, в одном-двух абзацах изложить на русском языке. Если аннотация привлекала внимание специалиста, он мог запросить статью, а при необходимости и ее перевод. Я составлял аннотации англоязычных статей по своей литейной специальности, что пополняло кошелек и одновременно несколько расширяло мой технический кругозор.

Эта скромная деятельность, показавшая практическую пользу от знания иностранных языков, была дополнительным стимулом для занятий французским, к которому я всегда чувствовал склонность. Начало было положено в небольшой группе, организованной в Театре Образцова. В группе занималось несколько актеров, в том числе и Зиновий Гердт. Его артистическое чутье мгновенно улавливало интонацию и акцент чужого языка, что способствовало успеху спектакля «Необыкновенный концерт» в зарубежных гастролях, где Гердт неизменно играл роль конферансье на языке той страны, где проходили гастроли.

Преподавала нам княгиня Волконская, мать молодого композитора Андрея Волконского, создателя ансамбля «Мадригал». Их семья, жившая в эмиграции в Швейцарии и во Франции, вернулась на родину в конце сороковых годов. К счастью, Волконских миновала судьба многих реэмигрантов, отправленных в вынужденное путешествие на острова известного архипелага. Кира Георгиевна преподавала хорошо; за несколько месяцев я прошел программу средней школы и овладел языком в достаточной степени, чтобы поступить на четырехгодичные курсы иностранных языков.

Выучить иностранный язык было сравнительно несложно. Значительно сложнее было в нашей отгородившейся от остального мира стране найти ему практическое применение. Деловых контактов с иностранцами у рядового инженера номерного завода быть не могло, а личных не должно, поэтому знание языка было пассивным и его использование ограничивалось чтением художественной литературы в оригинале, а также газеты французской компартии L’Humanité, которая освещала мировые события интереснее и полнее, чем газета «Правда» и даже газета английских коммунистов Morning Star. Иностранные газеты, не принадлежавшие компартиям, у нас купить было почти невозможно.

Между прочим, иностранный язык, но главным образом немецкий, пригодился бы в первые послевоенные годы, когда на заводе работали немецкие инженеры, принудительно вывезенные из Германии. Они вернулись домой только в 1955 году, за год до моего прихода на завод, когда канцлер Аденауэр договорился с советским правительством о возвращении на родину военнопленных и прочих перемещенных лиц. На заводе остались о них хорошие воспоминания; немцы за десять лет перестали удивляться советскому образу жизни, но не замечать наше разгильдяйство так и не научились. Один из заводских инженеров, смеясь, рассказал мне, что, наблюдая из окна, как для прокладки новых коммуникаций ломают положенный в прошлом месяце асфальт, немецкий специалист меланхолично заметил, что в России никогда не будет безработицы.

Здесь в скобках замечу, что за прошедшие шестьдесят лет в этой области изменилось только то, что к разгильдяйству добавилась безработица.