Впервые институтские годы на всех курсах прошли собрания, посвященные повышению бдительности. Состоялось такое собрание и у нас на факультете, и устрашающие истории следовали одна за другой. Вот что рассказал, например, один из студентов. Однажды на перемене, войдя в пустую аудиторию, где скамьи поднимались амфитеатром, он заметил на галерке парня с девушкой, которые при виде открывающейся двери спрятались под скамью. Неизвестно, что они делали под скамьей…

Тут в зале послышались смешки.

– Надо бы проверить, не заложена ли в пол бомба, – закончил оратор.

– Зря смеетесь, – сурово произнес декан Тамбовцев, проводивший собрание, – у нас в уборных на внутренней стороне дверей нарисованы череп и кости. А это, товарищи, не просто хулиганство, это эсэсовская эмблема. Мы не можем мириться с фашистской пропагандой.

С целью пресечения вражеских козней, которые могут беспрепятственно вершиться за закрытыми дверями, во всех институтских уборных с кабинок сняли двери. Таким образом, борьба за бдительность увенчалась реальным мероприятием, о котором можно было отчитаться. Впрочем, возможно, это следует также рассматривать и как первый шаг к открытости нашего общества.

Постепенно опасность неприятельских диверсий в туалетах как-то рассосалась, и к концу нашего обучения двери вернулись на свое место.

Большинство аудитории во время обязательных выступлений на комсомольских собраниях дремало, играло в железку и в морской бой либо в лучшем случае выполняло домашние задания. На моей памяти лишь однажды сонный зал радостно встрепенулся, когда наивный Миша Семененко, литейщик с пятого курса, закончил свое выступление, не помню уже о чем, вдохновенно бросив в зал потрясающую фразу:

– Учтите, товарищи, в этом вопросе линия ЦК совпадает с моей.

Повеяло партийными дискуссиями двадцатых годов. Миша был замечен и оказался единственным литейщиком своего выпуска и москвичом, который при распределении на работу не был оставлен в Москве и отправился на периферию. Видимо, сочли целесообразным экспериментировать с этой партийной неэвклидовой геометрией подальше от Москвы. Парторг института тех лет, некий аспирант Дубов, невзрачный человек небольшого роста, линию ЦК от своей не отделял и, следуя вдоль этой линии неуклонно вверх, сделал большую карьеру, дослужившись до заведующего сектором ЦК КПСС. В партийной иерархии это был высокий пост, полагаю, значительнее заместителя министра, если сравнивать с административным аппаратом.

Несмотря на вынужденную демонстрацию уважения, командиры производства разных рангов и вообще люди, делающие конкретное дело, по моим наблюдениям, партийных функционеров недолюбливали, а некоторых ненавидели или презирали. И было за что: большинство этих бонз, таких же, как Дубов, уже с младых ногтей поняли, что партийная карьера обеспечивает максимум житейских благ при минимуме интеллектуальных усилий, конкретных знаний и ответственности. Именно они, не имея необходимых знаний, способностей и опыта, управляли жизнью страны на разных уровнях. Однако и среди них встречались вполне порядочные люди, как правило, попавшие на руководящую партийную работу уже с опытом успешной деятельности по основной профессии.

Но я увлекся и заглянул в сферы, которые от юного студента были пока очень далеки. Впереди были долгие годы учебы, немалая дистанция, которую надо было еще одолеть. Еще даже не полностью была перерезана пуповина, соединяющая со школой: жизнь alma mater и однокашников меня продолжала интересовать.