Тысяча девятьсот пятьдесят первый год ознаменовался не только моим поступлением в институт, но и разными неприятными событиями. Театр собирался ехать на гастроли в ГДР, и в этот раз вместе с Павой должна была поехать и Галя, которая перешла из музея в труппу помощником режиссера. Театральным людям известно, что должность эта чисто техническая. Галю это уязвляло, и малознакомым людям, интересовавшимся ее функциями в театре, уклончиво отвечалось, что она на режиссерской работе. Режиссерские способности, которые у нее, несомненно, были, нейтрализовались ее бескомпромиссным характером, что мешало нормальным отношениям с людьми, от которых в театре многое зависело. Способности остались нереализованными, и карьера ее в театре не состоялась.

О предстоящих гастролях объявили заранее, состав труппы был известен, поэтому, когда оказалось, что Паву и Галю органы не пропустили, об этом стало известно всем знакомым, и телефон у нас дома стал звонить намного реже. Скорее всего, дело было в том, что, по логике органов, Пава и Галя могли стать так называемыми невозвращенцами, так как у них не оставалось в СССР близких родственников, то есть заложников, а меня в расчет не принимали, поскольку я не был официально усыновлен. Причина запрета на выезд, конечно, так и осталась неизвестной, но возникло опасение, что органы раскопали истину о Павином происхождении из буржуазной семьи и о родственниках за границей, о чем Пава в анкетах не писал.

Конечно, уже само утаивание от советской власти порочащего факта своей принадлежности к враждебному классу собственников было преступлением, за которое органы могли жестоко покарать. Помню смятение, охватившее Паву и Галю, когда они прочитали в недавно опубликованном биографическом очерке Юрия Олеши фразу о том, как он шел по Греческой улице мимо кондитерской Мелиссарато.

– Ну, Юра, удружил! Как он мог об этом написать! – переживал Пава.

Сейчас это может показаться смешным, а тогда Пава колебался: не стоит ли покаяться в грехе умолчания Образцову. На семейном совете решили, что не стоит.

Конечно, вряд ли чекисты интересовались творчеством этого необыкновенного писателя, но ведь доброжелателей, следящих за литературными новинками, вокруг было немало.

Олешу Пава хотел отругать, но так и не позвонил. Несмотря на тесную дружбу с детских лет, последние годы они не общались. Олеша после выхода романа «Зависть» стал очень знаменит и даже временно богат, а Пава был скромным человеком, старался быть как можно менее заметным и свое общество никому не навязывал. К тому же Олеша уже перед войной начал сильно пить, а Пава после актерских возлияний во времена работы в провинциальных театрах теперь в любом застолье больше одного бокала вина никогда не выпивал.

Запрет на заграничную поездку Паве и Гале мог означать что угодно, но ясно было, что они под подозрением. Это было страшно. Чтобы не привлекать лишний раз внимание органов к подозрительной семье, Паву перестали включать в состав труппы, отправляющейся на гастроли за границу, а в его роли вводились дублеры, что, конечно, актерское самочувствие не улучшало. Это продолжалось до конца пятидесятых годов, когда наступившая политическая оттепель вновь открыла перед ним дорогу за рубеж.

Очень скоро возник еще один повод для тревоги: арестовали актрису Елизавету Эмильевну Оттен. Как я уже говорил, труппа театра делилась на две части, Оттен работала вместе с Павой и была в дружеских отношениях с нашей семьей. Это была прекрасная актриса, уже немолодая одинокая женщина, на шестом десятке, проживавшая с племянником, актером МХАТа, которого она воспитала. Стало известно, что ее отправили на десять лет в лагерь за связь с иностранцами, чуть ли не за проституцию. Пава и Галя вместе с товарищами по труппе, актерами Жоржем и Евой Синельниковыми, регулярно собирали ей посылки, отправлять которые для конспирации ездили куда-то в Подмосковье. А по ночам ворочались, смотрели на часы, зачастую не спали до рассвета, прислушиваясь к шагам на лестнице.

Это продолжалось почти год. Елизавету Эмильевну выпустили уже через несколько месяцев после смерти Сталина и реабилитировали. Стало известно, что посадил ее племянник, которому захотелось получить комнату воспитавшей его тети в единоличное пользование. Возможно, эти потрясения способствовали заболеванию раком, который и свел ее в могилу. Весной 1962 года я встретил ее на улице Горького. Был яркий солнечный день, по тротуару текли ручьи; сильно исхудавшая, она светилась счастьем.

– Знаешь, – сказала она, – я, кажется, иду на поправку. Мне стало гораздо лучше.

Через несколько недель она умерла.

Хорошо, что судьба подарила ей перед уходом какие-то радостные дни.

Много лет спустя мне на глаза попался сборник рассказов о борьбе буржуазных разведок против советской власти. С удивлением я нашел в нем имя Елизаветы Эмильевны Оттен, молодой актрисы Художественного театра, у которой в 1918 году некоторое время квартировал известный английский разведчик и авантюрист Сидней Рейли, он же, по неподтвержденным данным, загадочный одесский еврей Зигмунд Розенблюм. В воспоминаниях Нины Берберовой «Железная женщина» о знаменитой Муре, баронессе Будберг, Елизавета Эмильевна упомянута с искаженной фамилией Оттон. Берберова пишет, что дальнейшая судьба ее неизвестна, и скорее всего она была расстреляна.

Однако, арестованная вместе с Рейли, Елизавета Эмильевна была признана судом невиновной. Видимо, этот нетипичный для советского правосудия вердикт и пытались исправить, выжидая, как в сказке, тридцать лет и три года.