Смерть главного идеолога не остановила развернувшуюся во второй половине сороковых годов кампанию борьбы с безродными космополитами, которыми оказывались главным образом евреи. Но в нашем классе, где учились «дети разных народов», никаких конфликтов на национальной почве не возникало. Евреев в классе было много, больше, чем по царской процентной норме, но, по-моему, никому из нас не приходило в голову подсчитывать процентное соотношение. Сейчас я, вспоминая, насчитал среди одноклассников представителей семи или даже восьми национальностей, включая одного чеха, который жил с родителями в гостинице «Националь» (ассоциация ненамеренная) и один год в девятом классе учился в нашей школе. Чех, высокий красивый парень с непокорным светлым чубом, прибегал в школу, как и я, в последнюю секунду перед звонком. Он бежал от «Националя» вверх по улице Горького, держа в руке перед глазами часы с секундомером. Я мчался от Петровки по Столешниковому, у Моссовета мы радостно сталкивались и остальные метров триста преодолевали вместе, поддерживая и укрепляя на этом отрезке советско-чехословацкую дружбу.

Не знаю, правда, можно ли было считать эти кроссы проявлением пролетарского интернационализма, потому что фамилия чеха была Бельфер, а может быть, и Бельфин, точно не помню, и, возможно, он также был евреем, хотя и чешским. Тогда, конечно, политически правильно было бы отнести наши утренние встречи к первым росткам космополитизма.

Помню, однажды военрук, то есть руководитель начальной военной подготовки, на родительском собрании, возмущаясь нашей распущенностью, кричал:

– Вот откуда берутся космополиты!

Но, мне кажется, этот немолодой отставной офицер, бурбон, понимал термин буквально, не вдаваясь в его скрытый смысл. Эзопов язык был слишком сложен для человека, учившего нас маршировать, а также необыкновенно актуальному умению разбирать и собирать винтовку Мосина, трехлинейку, поступившую на вооружение русской армии в 1891 году.

Будущие защитники родины должны были не только научиться ходить строем, но и иметь правильные политические взгляды или, лучше всего, собственных мыслей не иметь, а читать газету «Правда», где все, что надо было знать гражданину СССР о внутренней и внешней политике государства, излагалось ежедневно в доступной форме. Поскольку партийное руководство не было уверено, что школьники вместо Дюма и Жюля Верна будут регулярно читать передовицы «Правды», полагалось раз в неделю проводить так называемые политинформации, то есть перед уроками, как бы вместо молитвы, кто-либо из нас, заранее подготовившись по газетным статьям, делал обзор международных событий и очередных достижений в построении социализма в нашей стране.

Идеологическое воспитание продолжалось и на комсомольских собраниях, которые я счастливо избегал вплоть до десятого класса. Незадолго до окончания школы мне объяснили дома, что моя биография и так уже запятнана пребыванием на оккупированной территории и отсутствие комсомольского билета может помешать получению высшего образования. Я недолго упирался и, подавая заявление о приеме в комсомол, не испытывал душевных мук от собственного конформизма.

Наши маленькие комсомольские вожди – Женя Лагутин, записной отличник с отчетливыми задатками партийного карьериста, и Вася Грабин, унаследовавший, видимо, дисциплинированность и ответственность от отца, генерал-полковника, главного конструктора артиллерийских систем, – меня в свою компанию приняли, попеняв попутно за дружбу с разгильдяями Федоровским и Суходревом, которые, по-моему, единственные в нашем классе в комсомол не вступали. В райкоме ВЛКСМ я бойко ответил на стандартные вопросы, продемонстрировал свой политический кругозор и получил комсомольский билет.

Другим документом, подтверждавшим мою принадлежность обществу, в котором я жил, стал паспорт, полученный по достижении совершеннолетия. Перед его получением Галя решила попытаться дать мне русскую фамилию и тем облегчить жизнь. Она пришла к начальнику соответствующего отделения милиции с моей метрикой, где родителями были указаны мать – Барановская Ольга Яковлевна и отец – Бродский Яков Борисович. Национальность родителей и ребенка, в соответствии с законами тридцатых годов, в метрике не указывалась.

– Можно ли, – спросила Галя, – паспорт выдать на материнскую фамилию в память о маме, погибшей в годы войны?

– К сожалению, я не вправе изменить фамилию мальчика, записанную в метрике, – ответил доброжелательный, все понимающий милиционер. – А вот национальность я могу указать по матери, которая, очевидно, была русской.

Так у меня в паспорте в пресловутой пятой графе появилась запись – русский.

Членство в комсомоле ничего в моей жизни не изменило, за исключением необходимости посещать комсомольские собрания и выслушивать разнообразные прописные истины из уст своих умных и активных одноклассников. Впрочем, в десятом классе возникла возможность заняться общественной деятельностью: старшеклассников нашей школы пригласили войти в состав актива Центрального детского театра, желая, очевидно, укрепить связь театральных деятелей с реальной жизнью школы. Я посмотрел спектакль «Ее друзья» по ранней пьесе Виктора Розова, насквозь фальшивое произведение о слепнувшей девушке, которой друзья помогают утвердиться в жизни. Участвовать в обсуждении спектакля с ходульными персонажами и находить какие-то обтекаемые выражения, чтобы не обидеть театральных людей, мне решительно не хотелось, и на этом моя дружба с детским театром закончилась, так и не начавшись. Однако некоторым моим сверстникам, умеющим говорить правильные, то есть соответствующие духу времени, слова очень нравилось чувствовать себя причастными к большому искусству.

Особенно это нравилось Андрею Передерию, который сделался в этом активе, кажется, главным экспертом по школьным делам и чувствовал себя в этой роли как рыба в воде. Театральная деятельность ему, очевидно, льстила. Андрей был высокий, упитанный юноша, блондин с крупными чертами лица, очень довольный жизнью. А она его баловала: он был из богатой семьи академика и на переменках уплетал аппетитные бутерброды с ветчиной, которая в те годы была деликатесом и не каждому из нашего класса была доступна в повседневном меню. Однако в этом молодом человеке приятной, располагающей внешности таились темные силы, проявившиеся чуть позже. А в школе на поверхность выплывали лишь мелкие пакостные черты характера, например, в те редкие дни, когда материал урока был ему знаком, он любил подсказывать отвечающему, специально делая это заметным для учителя. Стремление быть на виду было ему присуще, и однажды на первомайской демонстрации, когда мы проходили мимо Мавзолея, на котором в окружении свиты стоял Сталин, он, будучи правофланговым, закричал:

– Товарищу Сталину ура!

Неизвестно, услышал ли вождь, но руководители нашей школьной колонны были довольны.