Вернувшись тогда из очередной ссылки к себе во Владимир и постепенно знакомясь с происходившими в мое отсутствие событиями местной церковной жизни, вдруг с горечью узнаю, что один прекраснейший человек из числа православных владимирцев — некто диакон Благоволин, немолодой уже мужчина, замечательной настроенности и несокрушимый в вопросах веры, — поползнулся и, попущением Божиим, принял какое-то участие в священнодействии с обновленцами: сослужил торжества ради обновленческому приходскому клиру при венчании одного своего родственника.

Надо же!.. Вот тебе, думаю, и несокрушимый!..

Очень я огорчился и при всей моей любви и симпатии к этому милому человеку принужден был пригласить его к себе и, еще раз убедившись в его виновности (которую он, впрочем, не пытался и скрывать или замалчивать), заявил ему, что я вынужден в качестве меры воспитания и наказания запретить его в священнослужении на две недели за молитвенное общение с раскольниками. Кроме того, предложил ему очистить совесть свою перед духовником.

Он все это со смирением прослушал, принял — и ушел…

Вскоре тут мне пришлось побывать в Москве, и я, конечно, не преминул воспользоваться этим обстоятельством, чтобы навестить Святейшего, находящегося в ту пору на излечении в частной клинике Бакуниной на Остоженке.

Прихожу. Святейший занимал там прекрасное помещение. Он принял меня с любовью и просто, как всегда и всех, усадил и много расспрашивал о церковных делах в нашей епархии; память у него была замечательная, и он с одного слова усваивал, о ком и о чем идет речь. Поэтому говорить с ним было легко, и беседа на любую тему сейчас же превращалась в самый задушевный и оживленный разговор.

Тут в сообщениях ему о разных крупных и мелких делах, с которыми я встретился у себя по приезде, упомянул ему, между прочим, и о том, что недавно пришлось мне запретить на две недели диакона Благоволина (которого он давным-давно знал) за общение, хотя и не злостное, с обновленцами.

Рассказал, как и что: все обстоятельства дела, хоть и незначительного, но для меня лично тягостного и неприятного по чувству любви моей к этому прекрасному и смиренному человеку.

Святейший внимательно слушал все подробности, склонив голову и смотря сосредоточено вниз, видимо не пропуская ни единого слова и что-то обдумывая.

Когда же я кончил свой рассказ, он молчал. А после небольшой паузы, не совсем для меня приятной, посмотрел на меня укоризненно и произнес тихо-тихо, но твердо и наставительно:

— Вы бы лучше его в архиереи готовили!..

И сокрушенно покачал головой. А я смутился.

Было это уже давно, незадолго до кончины Святейшего, но и сейчас помню хорошо эту нашу беседу.