Мы редко задумываемся о том, кому, собственно говоря, Восток Дальний, а кому – Ближний. Между тем это очевидно: Англии. В своей империи она вела отсчет от Лондона, полагая его центром мира и отправной географической точкой. Примерно то же в СССР произошло с При-Балтикой. Это название подразумевало провинцию у отвоеванного моря, которая расположена слишком близко в Западу, чтобы считать ее уж совсем своей.

– Какие у вас в Риге деньги? – спрашивали меня попутчики, когда я путешествовал по России автостопом.

– Талеры, – врал я на голубом глазу и так убедительно, что иногда мне верили.

Советская власть чувствовала себя здесь не совсем уверенно, что не мешало ей наслаждаться чужой красотой и устраивать КГБ в лучших районах. В Таллинне – на добротной улице Пагари. Сейчас здесь музей. Кабинеты следователей с лампой в глаза, камеры без окон, шкаф-изолятор, в котором можно только стоять, и то лишь втянув живот. На стенах – фотографии заключенных, на столе – книга отзывов. Перелистав всю, я не нашел кириллицы. Мне уже приходилось с этим сталкиваться. Соотечественники воспринимают подобные музеи, которые теперь есть в каждой освободившейся столице, как выпад и оскорбление.

– Русские – не палачи, а первые жертвы режима, – кричу я на братьев-писателей, – почему мы должны отвечать за его преступления?

– Не должны.

– Тогда пойдем вместе в музей оккупации.

– Сам и иди.

– Я уже был, – говорю я и показываю билет, но с собой мне никого увлечь до сих пор не удалось.

Чтобы приблизить три балтийские страны, власть, не дождавшись взаимности, постаралась избавить их от собственной истории и объединить в один край с туманным названием Прибалтика.

На самом деле три балтийские столицы разительно отличаются друг от друга. Общего у них только несчастное географическое положение – между могущественными и сердитыми соседями. Во всем остальном Таллинн, Рига и Вильнюс так же не похожи, как и страны, чьими столицами они являются.

– Запомните, – сказал мне вечно веселый эстонский предприниматель, – все, что вы должны знать о наших странах, исчерпывается несколькими словами: Эстония – это Финляндия, Латвия – Россия.

– А Литва?

– А Литва – это Литва.

Вооружившись этим афоризмом, я начал балтийское турне.

В тот Таллинн, что писался еще с одним «н», но уже выделялся фрондой, приезжали за правдой герои Аксёнова и находили ее за рюмкой приторного ликера «Кянукук», о чем я помню с тех пор, как прочел «Пора, мой друг, пора» в четвертом классе.

Намного больше в городе осталось от Довлатова. Несмотря на то что самую злую свою книжку Сергей написал об Эстонии, именно он, «сын армянки и еврея, объявленный эстонским националистом», стал русским патроном Таллинна. На нем примирились две общины, которым Довлатов служит мостом. Эстонские политики, в чем мне довелось убедиться, цитируют его книги по-русски и читают по-эстонски. Со спикером парламента я разговорился.

– Трудно управлять маленькой страной, – сказал он за рюмкой бежевого аквавита.

– Соседи с Востока беспокоят, – понимающе закивал я.

– Нет, со всех сторон, тут же все всех знают, бутылки сдавать пойдешь – обязательно кого-нибудь встретишь. Я и от охраны отказался – засмеют.

Миниатюрная столица на краю небольшой страны, Таллинн был редкой жемчужиной. Не разбавленная Ренессансом и не утопленная в барокко готика предстает дремучей, колючей и монохромной. Особенно в скандинавской, ободранной Реформацией версии. Тут можно было бы снимать Бергмана: белые стены, белые ночи, белесое море – не вопль, а стон духа. Но всю эту лишенную излишеств веру и эстетику преобразует безошибочно сказочный фон. Только здесь я впервые попал в музей марципана. Витрину украшали вылепленные из него же бюсты: платиновая Мэрилин Монро, позолоченный Элвис Пресли и угольно-черный Эдди Мерфи.

Приезжим Таллинн кажется игрушечным, местные не спорят и охотно подыгрывают. На Ратушной площади – знаменитый ресторан с меню крестоносцев: обильные специи, пиво на травах, вылечивающих нанесенный им же ущерб, официанты в некрашеных рубищах, оркестр пронзительных дуделок, сортир с незатейливой дырой и света мало. Вокруг гудит воскресный базар. Больше всего кукол, изображающих викингов.

– А я-то думал, – пристал я к продавцу, – что эсты были пиратами.

– Те же викинги, – парировал он, – горячие эстонские парни.

Момент истины настиг меня в Ратуше, которую нельзя не узнать из-за флюгера Старого Томаса.

– Кем он, собственно, был? – спросил я у кассы.

– Вымыслом, – вздохнула девица, но с ней тут же заспорили товарки, и я ушел в кривые двери, не дождавшись финала исторической дискуссии.

В просторном зале, где собирались отцы города с xv века, стояли бархатные кресла на полтора зада: дородство почиталось признаком успеха и гарантией надежности. На стенах висели наставляющие власть гобелены: они изображали суд Соломона. Но главное – из окон, если не слишком присматриваться к антеннам и питейному заведению «Тройка», открывался примерно тот же вид, что и несколько веков назад.

Я точно знаю, что Таллинн таким не был, когда я школьником приехал сюда впервые. Но я точно знаю, что он таким был задолго до того: гордый своей независимостью ганзейский город.

У ящерицы не могут вырасти крылья, только – хвост. Способность к регенерации присуща тем счастливым своей древностью городам, которым было что терять. Нью-Йорку, скажем, терять особенно нечего, вот он и растет дичком.

Рига – другое дело. Она – моя, даже тогда, когда я не узнаю хорошо знакомого. Например, стеклянные часы «Лайма», возле которых встречались влюбленные. Сперва власти заменили рекламу шоколадной фабрики надписью «МИР». Потом соорудили просторный сортир. Из него открывался вид на канал и оперу. Теперь на этом месте роскошный ресторан: карпаччо из лосося, телячьи щеки в бургундском. И так всюду. В клубе автодорожников «Баранка», где танцы венчала обязательная драка, открыли дегустационный зал с колониальным десертом: хлебный суп в кокосовом орехе. На базар, куда мы ходили лечить похмелье капустным рассолом, водят группы иностранцев, чтобы открыть им сокровенные тайны балтийского угря и латвийской миноги.

– У нас, – жалуется мне старожил, – все помешались: говорят только о еде.

Я догадываюсь – почему. Из трех столиц Рига – самая буржуазная. Если сокровища Таллинна сосредоточены в старом городе, то в Риге их, городов, два. Один – кривой, булыжный, с высокими амбарами, пронзительными шпилями, пузатой Пороховой башней, где меня ненадолго приняли в октябрята, и крепостью крестоносцев, которая была дворцом пионеров, пока в ней не поселился президент. Я не знаю другого места, где бы старина так умно и любовно укладывалась в жизнь, не мешая ей.

Но есть и другая Рига, та, что ЮНЕСКО назвала наравне с Барселоной важнейшим центром модерна, ар-нуво и югендстиля. Все три термина означают одно и то же: последнюю вспышку Запада накануне Первой мировой войны, выключившей, по слову английского дипломата, свет в Европе.

Надо честно сказать, что эту произвольную архитектуру авангард считал пошлой.

– Если деталь машины не работает, – говорил философ точности Витгенштейн, – она не деталь машины.

Лучшие рижские кварталы полны неработающих деталей, начиная с лифтов. Асимметричный, как волна, орнамент, самодельная мифология, каменная флора и цементный зверинец – все дома разные, но жить хочется в каждом. Заглядываясь на памятники исчезнувшей жизни, мы с завистью звали ее «буржуазной» еще тогда, когда не вслушивались в гордый корень. Бюргер – обитатель свободного города, который бережет свои права, умеет ими пользоваться, ценит уют и распространяет его на все, до чего дотянется.

Бывают города, что больше своих стран, и Рига, как Вена и Прага, один из них. Мне повезло в ней вырасти, другим – в ней жить.

Решив убедить в этом собравшуюся общественность, я заливался в микрофон соловьем.

– Рига – первый русский город в Европе, – начал я панегирик.

Двое латышей вышли, хлопнув дверью. Другие меня мягко поправили:

– Вы хотели сказать: первый латышский город в Европе.

– Латвийский, – заупрямился я, – ведь половина города – русскоязычных, и им повезло, как мечтал Егор Гайдар, оставаясь дома, попасть в Европу и в НАТО.

Отреагировав на аббревиатуру, двое русских вышли, хлопнув дверью.

– Чему ж тут радоваться? – уже не мягко возразили мне. – В Адажи для них казарму строят за 8 миллионов, лучше бы старикам помогли.

– Но, может быть, старики будут спать спокойнее, зная, что их не разбудят танки, как в Донбассе.

– Соловей НАТО, – фыркнул пожилой человек, но из зала не вышел.

– Видите ли, – сказал я, чтобы ему понравиться, – у меня была геополитическая мечта, общая с Путиным. Мы хотели, чтобы Россия вступила в НАТО. Только он от этой идеи отступился, а я, наоборот, разогнался и теперь мечтаю, чтобы в НАТО вошли все страны, как в ФИФА.

– А с кем же НАТО будет воевать?

– С теми, кто не соблюдает правил, не признает границ, играет руками, да еще в офсайде.

В зале воцарилось хмурое молчание и, не дождавшись аплодисментов, я отправился в Вильнюс.

Спускаясь к югу, чувствуешь себя так, будто пересек Альпы. Вильнюс, перепутавший Балтийское море со Средиземным, своей прелестью обязан итальянцам, которые его и строили. Таллинн входит в скандинавский круг столиц, Рига – в тевтонский, но Вильнюс, вопреки географии, принадлежит солнечной романской Европе, что бы он ни говорил на своем архаичном, восходящем к санскриту языке.

Больше всего Вильнюс отличается цветом от серого, как гранитный валун, Таллинна и красной, как черепица, Риги. Тут преобладают теплые оттенки охры, и интерьеры желтых костелов разогревают барокко до истерики рококо. Над католической роскошью нависает история Великого княжества Литовского. Самая большая держава Европы, которая простиралась от моря (Балтийского) до моря (Черного) и включала в себя Смоленск и Киев, эта Литва напоминает о себе свежими монументами, дворцами, музеями и рецептами: красной дичью, тминным квасом и медовухой зверской крепости.

Язычество в Литве закатилось лишь в xv веке. Примерно тогда, когда Леонардо писал «Тайную вечерю», в жематийской чаще убили последнего жреца. Помня об этом, я зашел в лавочку «Балтийский шаман». На куче янтаря спал жирный полосатый кот.

– Кис-кис, – вежливо сказал я.

– Laba diena, – поздоровалась вместо него раскрашенная хной девчушка в перуанской шляпе.

– Кто из вас шаман?

– Оба, но кот сейчас отдыхает.

– Что вы мне, как профессионал ворожбы, посоветуете?

– Янтарь, наш – на льне. Такой от всего спасает, от остального лечит.

Я купил браслет, прибавив на всякий случай оберег с балтийскими рунами и веночек из дуба.

– Священное дерево в нашей традиции, – сказал мне Марис, который помнил еще предыдущие названия всех улиц Вильнюса. – В двуязычной газете «Советская Литва» так и переводили: «Дуб наш парторг».

Уже завершая путешествие по трем столицам, я обнаружил – четвертую. Ею оказался Ужупис из республики Заречье на излучине Вильни, давшей имя расположенному неподалеку, метрах в трех, Вильнюсу.

Не в силах исправить этот неприглядный район, здешняя богема сменила его смысл и контекст. Ужупис объявил себя независимым и, обходясь без танков, добился более-менее официального признания. Отсюда можно послать открытку с собственным почтовым штемпелем, у них есть свой президент, свои послы и свой державный символ: ангел на колонне.

– Сколько человек живет в вашей стране? – спросил я у одного из тех, кто ее придумал.

– Около тысячи, но к ним надо прибавить все человечество. Гражданами Ужуписа считаются все, кто разделяют её конституцию, и я еще не встречал никого, кому бы она не нравилась.

Чтобы проверить сказанное, я отправился к невзрачной улочке, вдоль которой вытянулась конституционная стена со скрижалями на 28 языках. Выбрав русский, я внимательно изучил все 38 параграфов и три заповеди: «не побеждай, не защищайся, не сдавайся». С остальным спорить тоже не приходилось. «Каждый имеет право на любую национальность», гласила одна статья, «Каждый отвечает за свою свободу» – другая и «Каждый имеет право умереть, но не обязан», подытоживала третья. Мне больше всего понравился 13-й пункт: «Кошка не обязана любить своего хозяина, но в трудные минуты должна прийти ему на помощь».

Уезжал домой я гражданином Ужуписа, решив, что меня полностью устраивает конституция, которая не требует от своих котов и подданных ничего, кроме здравого смысла и его отсутствия.