До сих пор я был в Хорватии только однажды, в Дубровнике. На дворе стоял 1984 год, и я нервно озирался на пограничников с чересчур знакомыми красными звездами. Социализм еще продолжался, в магазине продавали немытую картошку. Город, однако, был очарователен и жене понравился.

– Красивее, – задумчиво сказала она, – я мужчин в жизни не видала.

Понятно, почему в следующий раз я оказался здесь тридцать лет спустя и один. Истрия, впрочем, не совсем Хорватия. Этот спрятавшийся под мышкой Италии полуостров принадлежит не столько политической географии, сколько античной истории. Когда-то здесь жили загадочные, как этруски, иллирийцы, не оставившие нам о себе ни одного слова, кроме названий.

Потом – и долго – римляне. Восхищенные этой дивной частью Адриатики, они держали в Пуле флот – и пенсионеров. Ветеранам-легионерам раздали землю на мягких холмах, дружно спускающихся к ласковому и зимой морю. Неспешная жизнь, неширокие улицы, карманный форум, умеренная арка, короткий портик, скромный храм, нежаркое солнце – особенно в мой любимый мертвый сезон, который, хочется верить, тут никогда не кончается.

Но это не так, потому что каждую осень в Римской империи наступали праздники, и тогда пустующую в остальное время арену заполняли 25 тысяч зрителей – весь город с рабами и окрестностями. Третий по сохранности (после Колизея и Веронского) амфитеатр добрался до наших дней в таком безупречном состоянии, что гладиаторов можно выпускать хоть сегодня.

– Мы так и делаем, – похвастался экскурсовод, – заливаем арену льдом и зовем хоккеистов.

– А кто играет?

– Австро-венгерская лига.

Я не стал, привыкнув к причудам балканской геополитики, переспрашивать и представил себе, как поразило бы это чудо римлян.

– Самой дорогой частью их застолья, – поделился я ненужными знаниями, – были не откормленные рабами мурены, не таинственный соус гарум, не персики персов и страусы нубийцев, а Aqua Neronis: вода со льдом, которую, загоняя лошадей, доставляли с гор в ящиках-термосах, обитых верблюжьей шерстью.

– Да, ему бы понравилось, – согласился гид.

– Кому?

– Нерону. Он здесь бывал, да и другие императоры любили навещать наши края.

– Их можно понять, – согласился я и вышел на середину арены, присыпанной песком, чтобы кровь легче было убирать. Решив испробовать судьбу бойцовского раба или христианского мученика, я поприветствовал, как показывают в Голливуде, ложу принцепса и принялся ждать последнего боя.

Снизу занимавший полнеба амфитеатр казался непомерно огромным. Особенно – по сравнению с той мелкой фигуркой, которой предстояло погибнуть на забаву собравшихся. Отсюда парадная смерть не представлялась нарядной. Поежившись от перспективы, я, чтобы приободриться, заорал по-нашему:

– Кто жена капитана?

– Анна, – не торопясь ответило эхо.

– А генерала?

– Алла.

Поделившись с амфитеатром привычными ему сплетнями о военных, я покинул арену, покоренный сильными чувствами и внушительным зрелищем.

Венецианцам она тоже нравилась, и они хотели ее разобрать и перевезти на Лидо, но горожане не дали, решив, что им нужнее. То, что Венеция не взяла силой, она наверстала любовью. В Истрии вас повсюду встречают каменные львы, как на Сан-Марко, и каждый держит в лапах открытую книгу. Это значит, что город сдался на почетных условиях и пользовался привилегиями союзников, которых не слишком донимали венецианские купцы-оккупанты.

С тех пор так и повелось. Запутавшись в эпохах и народах, Истрия была тайной любовью всех, кто ею владел или пользовался. За исключением Джойса. Одной зимой он учил здесь английскому морских офицеров габсбургской империи. В Пуле тогда жило 80 тысяч космополитов и выходили газеты на семи языках – как в «Поминках по Финнигану», но Джойсу все равно не понравилось.

– Адриатическая Сибирь, – жаловался он, демонстрируя полное невежество относительно Сибири настоящей.

В отместку за клевету Пула посадила писателя коротать вечность за столиком кафе у римских ворот на Сергиевской дороге. Заметив свободный стул, я уселся рядом с бронзовым Джойсом и прочел ему на ухо стихи другого изгнанника:

Все империи расплавляют в себе племена и расы, но здесь их было так много, что легко сбиться со счета. Хорошо еще, что мне помогли местные.

– Римская, Византийская, Венецианская, Австро-Венгерская, Югославская, Евросоюзная, причем каждая хуже предыдущей.

– Понятно, – поддакнул я, кривя душой, – сперва – Золотой век, потом Серебряный и так далее, пока не докатились до Каменного.

– Стеклянного, – поправили меня, – теперь жизнь на нас смотрит только с экрана.

Но мне Истрия нравилась «в реале», если можно так выразиться о крае, расположившемся в том аллегорическом пространстве, что и персонажи Карло Гоцци, Евгения Шварца и Федерико Феллини.

– Вот, кстати, и Сарагина из «8 1/2», – воскликнул я, увидав безумную старуху в черных чулках, но без юбки.

На нее никто, однако, не обратил внимания, ибо странностей в Пуле и без нее хватало. Скопившись за тысячелетия, они сложились в город, ускользающий от определений. Одна культура в нем просвечивает сквозь другую. Древности укутаны неплотными покровами прошлого, преимущественно – итальянского. Поэтому улицы Пулы носят дважды знакомые имена: латинские и славянские. Так, «Dante Trg» был площадью Данте, и казалось естественным, что ресторан на ней назывался «Помпейским».

– Писатель? – узнал меня по значку Книжной ярмарки официант и принес чернил, правда – есть, а не писать. Справившись с кальмарами, я попросил хозяина поделиться главной гордостью Истрии: трюфелями.

– Tartuffo! – одобрил он выбор и принес серый суп, напоминающий разведенное картофельное пюре. Но стоило окунуть в него ложку, как аромат проник в ноздри, защекотал нёбо и взорвался на языке. Осенние (а значит, вошедшие в полную силу) белые (а значит, бессовестно дорогие) трюфели не меняли вкус блюда, а составляли его: острый, безошибочный, неописуемый и благородный, как белужья икра и самое лучшее, аристократически сухое шампанское. Мне, однако, принесли мальвазию. Молодое зеленое вино, как тот же трюфельный суп, прикидывалось незатейливым, но обладало тайной. С последним глотком ее открывал абрикосовый привкус – как будто плодовое дерево поделилось с виноградной лозой.

Почав истрийскую кухню с верхнего этажа, я медленно спускался к базару. Ажурная, как Эйфелева башня, конструкция степенно бурлила народом. Аккуратные старушки, приценившись для вида к угрям, покупали сардины и запивали торговлю чашкой эспрессо.

На втором этаже серьезно обедали – без помпы и своим. Не торопясь, я начал с адриатической «хоботницы», которую греки зовут «хтоподом», но жарят точно так же – на гриле, с лимоном. Простота этого архаического блюда, как, собственно, все гениальное, обманчива. Чтобы смягчить осьминога, рецепт требует отрезать ему клюв, выколоть глаза и шмякнуть о мраморный пол. Дальше были хорватские щи-иота, рыбный гуляш со сладкими креветками и полентой и местная разновидность отечественной тюри: уникальный для этой местности винный суп. Его готовят из поджаренного хлеба, оливкового масла и красного вина, а пьют из кувшина, пуская сосуд по кругу. На десерт мне достались палачинки – пористые блины с вареньем из айвы.

Завершила обеденный перерыв рюмка пахучей траверницы, настоянной на всей флоре сразу, включая полынь.

– Чернобыль, – перевел я название травы на украинский, но от благодушия мне не поверили.

Найдя такой базар, я не мог не полюбить выросший вокруг него город и почти решил остаться в нем навсегда. Тем более что мне удалось подружиться с дерзкими кошками Истрии, которые возмущенно мяукали, когда я прекращал их гладить. Сытые и довольные, они привыкли к рыбе – до моря лапой подать. Усевшись на пляже, мы смотрели, как от пристани отчаливает рыбак, ловко управляясь с веслом по-венециански: стоя, словно в гондоле. Другой баркас, никуда не собираясь ввиду понедельника, устроил себе санитарный день. На мачте сушились черные тряпки. Среди них мне почудился пиратский флаг.

Литературный праздник разворачивался в тенистом от пальм саду, где стоял помпезный Дом офицеров. В xix веке здесь играли в бильярд австрийские адмиралы, в xx – югославские, сегодня, в наконец-то мирной Хорватии, собрались писатели. Их встречала двухэтажная покровительница ярмарки: голая, как леди Годива, резиновая женщина, оседлавшая книгу.

– ПУФКа, – представили ее мне, но разобрать аббревиатуру я не успел, потому что заиграл дуэт ударника с ударником.

– Национальный гимн? – спросил я.

– Скажете такое, – поджала губы соседка, и я больше не решался шутить над молодым и потому особенно обидчивым патриотизмом.

– Что делать, – вздохнула она, – хорваты – параноики, мы все еще боимся, что нас с кем-нибудь перепутают.

Я не успел оправдаться, потому что начались речи.

– Signore e signori, – начал мэр по-итальянски, но тут же перешел на восточноевропейский, – Хонеккер, говоря о триумфальном шествии коммунизма, уже победившем на одной пятой планеты, обещал, что скоро эта доля станет одной шестой, потом – одной седьмой и наконец – одной десятой.

Анекдот понравился всем, и, почувствовав себя среди своих, я решил не сходя с места узнать всю правду о Тито.

– Он для вас – как для нас Сталин?

– Ну как вы можете сравнивать?! Наш-то был красивым мужчиной, охотник. Жалко, что его подменили.

– Кто???

– Ваши. Вернувшись из СССР, Тито начал играть на рояле. Крестьянский парень? Вряд ли. Значит, подменили.

Я принял новые сведения без возражений, вспомнив, что Истрия не только входит в балканскую зону магического реализма, но и считается родиной фольклора, начиная с вурдалаков.

Но больше них меня интригует волшебный язык южных славян, к которому я научился относиться настороженно. А как иначе, если «усердных» здесь называют «вредными», а «понос» означает «гордость»? С остальным тоже не проще. Каждое слово будто взято из летописи. Каждое предложение оборачивается стихами, причем Хлебникова. Эта причудливая речь, понятная и непонятная сразу, звучит как живое ископаемое и внушает гордость за славянские древности.

На таком лингвистическом фоне русский язык кажется беспринципной эклектикой: смесь греческого с латынью, разведенная татарским матом: «ипостась, блин». Славянский словарь проще. О главном он говорит без обиняков и гласных. Получается кратко, как приговор или кредо: прст, крст, крв, смрт.

Сложности начинаются с алфавитов. Сербы, скажем, пользуются обоими. Одна моя книжка так и вышла в Белграде: про Россию – кириллицей, про Америку – латиницей. Но обычно азбуки не смешивают, придавая каждой идеологический оттенок и национальный приоритет. Черногорская идентичность, например, держится на трех лишних буквах, отличающих их письменность от соседской. В Хорватии, после жутких югославских войн, больше всего пострадала кириллица. Ее даже предлагали объявить вне закона, как Вагнера в Израиле.

Не желая вмешиваться в братские распри, я осторожно предпочел двум азбукам – третью: глаголицу. Ее изобретение приписывают тем же Кириллу и Мефодию, которые усложнили читателям задачу, придумав ни на что не похожие круглые буквы. Как и следовало ожидать, это тоже случилось в Истрии.

– Где? В городе на три буквы, – подсказали мне, как будто я разгадывал кроссворд, – первая – «х», вторая – «у»…

– Не может быть, – зарделся я.

– Почему не может? Это – Хум. Там всего 26 жителей, если вчера никто не умер.

Соблазнившись экзотикой, я стал переписывать диковинные буквы. И зря.

– Монастыри, – сказали мне, – где пользовались глаголицей, закрылись век назад, и теперь ею пользуются только туристы, как амулетом: славянские руны.

Я жалобно посмотрел на переводчицу, и на прощание она мне подарила ладанку с первой буквой моего имени.

– Оберег, – объяснила она, – спасает от вурдалаков и графомании.

Вернувшись домой, я снял букву с шеи и повесил на компьютер. Ему нужнее.