В прекрасном доме, стоявшем в прекрасной части города — города под названием Нолгейт, где находилась тюрьма штата, — доктор Мунк изучал вечернюю газету, а его молодая жена возлежала на софе поблизости, лениво перелистывая цветные страницы журнала мод. Дочь Мунков, Норлин, спала наверху, а может, без спросу родителей смотрела телевизор, который ей подарили на день рождения неделю назад. Если и так, ее непослушания родители не заметили, в гостиную не доносилось ни звука. На улице тоже было тихо, как днем, так и ночью. Во всем Нолгейте царило безмолвие, ибо в этом месте в темное время суток никто не развлекался, лишь в баре иногда собирались сотрудники тюремной охраны. От столь постоянной и навязчивой тишины жена доктора нервничала, жизнь в месте, что, казалось, на световые годы отстояло от ближайшего крупного города, ее беспокоила. Но Лесли не жаловалась на летаргию семейной жизни. Она знала, что муж очень серьезно относится к своим профессиональным обязанностям на новой работе. Впрочем, сегодня он, кажется, был сильно разочарован в собственном деле, признаки чего не укрылись от внимательного взгляда Лесли.

— Как прошел день, Дэвид? — спросила она, ее сияющие глаза взглянули поверх журнальной обложки, на которой еще одна пара глаз мерцала глянцевитым блеском. — Ты молчал весь ужин.

— Все прошло как обычно, — ответил доктор Мунк, даже не посмотрев на жену.

— То есть говорить о работе ты не хочешь?

Только тогда он сложил газету, перестав закрываться ею от жены:

— Это так прозвучало, да?

— Совершенно верно. У тебя все нормально? — Лесли положила журнал на кофейный столик, вся обратившись во внимание.

— Меня мучают сомнения, — сказал доктор с отстраненной задумчивостью.

Лесли поняла, что ей представился шанс узнать побольше о том, что думает муж.

— Ты сомневаешься насчет работы?

— Практически постоянно.

— Тебе налить?

— Буду премного благодарен.

Лесли прошла в другую часть гостиной и из большой горки вытащила несколько бутылок и бокалов. Из кухни принесла ледяные кубики в коричневом пластиковом ведерке. Плюшевую тишину комнаты нарушало лишь звяканье посуды и стук льда. Шторы были задернуты на всех окнах, кроме одного, в углу, где стояла скульптура Афродиты, откуда открывался вид на пустынную, освещенную фонарями улицу да месяц над густой листвой весенних деревьев.

— Вот. Немного выпить для моего трудолюбивого мужа, — сказала Лесли, передавая доктору бокал, толстый у основания, а сверху настолько тонкий, что казалось, он растворялся в воздухе.

— Спасибо, сейчас это очень кстати.

— Почему? Проблемы в больнице?

— Я бы хотел, чтобы ты перестала называть это заведение больницей. Я работаю в тюрьме, и тебе об этом прекрасно известно.

— Да, разумеется.

— Ты бы могла хоть изредка произносить слово «тюрьма»?

— Хорошо. Так как идут дела в тюрьме, дорогой? Начальство достает? Узники буянят? — Лесли одернула себя, прежде чем разговор не обернулся ссорой. Сделала глубокий глоток и попыталась успокоиться. — Извини за язвительность, Дэвид.

— Нет, я ее заслужил. Я проецирую свою злость на тебя. Думаю, ты уже давно поняла то, что я не в силах признать.

— Что же?

— Что, возможно, переехать сюда и принять сию святую миссию на свои плечи психолога было не самым мудрым решением.

Судя по всему, муж был расстроен гораздо сильнее, чем думала Лесли. Но его слова не приободрили ее так, как она желала. В мечтах она уже слышала, как к дому подъезжает фургон для перевозки мебели, но почему-то этот звук более не казался таким приятным, как прежде.

— Ты говорил, что хочешь чего-то большего, что тебе надоело лечить городские неврозы. Ты хотел чего-то более значимого, трудного.

— Я из мазохистских побуждений хотел устроиться на неблагодарную, невозможную работу. И я ее получил.

— Все так плохо? — поинтересовалась Лесли, не до конца веря, что подбадривает мужа и скептически относится к реальной серьезности положения.

Она поздравила себя с тем, что для нее самооценка Дэвида стоит выше желания уехать из Нолгейта, пусть Лесли и считала последнее крайне важным.

— Боюсь, что да. Когда я впервые посетил психиатрическое отделение тюрьмы и встретил других врачей, то поклялся, что никогда не стану столь безнадежно циничным, как они. Что у меня все будет по-другому. Но я чрезвычайно себя переоценил. Сегодня двое заключенных, то есть, прости, «пациентов» избили санитара. На прошлой неделе жертвой стал доктор Вальдман. Вот почему я так нервничал на дне рождения Норлин. Мне пока везет. Достаются только плевки от подопечных. В общем, сейчас я считаю, что все они могут сгнить в этой дыре, и мне на них совершенно наплевать.

Дэвид почувствовал, как его слова чуть ли не зримо заполнили комнату, осквернив спокойствие, царящее в гостиной. До сих пор их дом был убежищем, существовавшим вне порчи тюрьмы, внушительного здания, находящегося за пределами города. Теперь ее духовное влияние преступило физические границы. Внутреннее расстояние сократилось, и Дэвид почувствовал, как тени массивных тюремных стен наползают на уютный район снаружи.

— Ты знаешь, почему я сегодня пришел так поздно? — спросил доктор жену.

— Нет, почему?

— У меня была долгая беседа с человеком, у которого до сих пор нет имени.

— Тем самым, о котором ты рассказывал? Тот, что никому не говорит, откуда он или как его зовут?

— Да, с ним. Выдающийся экземпляр тлетворной чудовищности этого места. Этот парень очень красив. Идеальный материал для исследования. Абсолютное безумие, соседствующее с острой проницательностью и умом. Из-за игр с именами его посчитали неподходящим для тюремной камеры, и потому он попал к нам, в психиатрическое отделение. Правда, по его словам, он имеет множество имен — не менее тысячи, но ни одно из них он не снизошел произнести в чьем-либо присутствии. Трудно представить, что его зовут как обычного человека. И мы ничего не можем с ним поделать: ни личность установить, ни диагноз поставить.

— И как вы его зовете — Безымянным?

— Может, и следовало бы, но нет, мы зовем его по-другому.

— И как же?

— Ну, ему предъявили обвинение как Джону Доу, и с тех пор все обращаются к нему так. Полиции пока так и не нашла его документы. Он появился словно ниоткуда. Его отпечатки не проходят ни по одному делу. Его взяли в угнанной машине прямо перед школой. Бдительный сосед сообщил, что некий подозрительный человек часто появляется поблизости. Полагаю, все были настороже после последних исчезновений школьников, и полиция установила наблюдение. Они увидели, как он ведет новую жертву к машине. Тогда и арестовали. Но у него другая версия истории. Он говорит, что прекрасно знал о преследователях и ждал их — даже хотел, чтобы его поймали, обвинили и отправили в тюрьму.

— Зачем?

— Зачем? Кто знает? Когда просишь психопата объяснить причины его поведения, все запутывается еще больше. А Джон Доу — сам хаос.

— Ты о чем? — спросила Лесли.

Ее муж лишь отрывисто засмеялся, а потом замолк, словно пытаясь найти подходящие слова.

— К примеру, вот небольшая сцена из сеанса, который у нас был сегодня. Я спросил его, знает ли он, по какой причине оказался в тюрьме.

«За проказы», — ответил он.

«И что это значит?»

«Плохой, плохой, плохой. О, ты очень плохой, вот ты кто».

Его детские истерики звучали так, словно он пародировал своих жертв. Уже был конец дня, я был сыт работой по горло, но опрометчиво продолжил сессию.

«Ты знаешь, почему не можешь уйти отсюда?» — спокойно продолжил я, хотя и понимал, что всего лишь перефразировал свой первый вопрос.

«Кто говорит, что не могу? Уйду, когда захочу. Сейчас у меня просто нет желания».

«Почему же?» — естественно, заинтересовался я.

«Я только сюда попал. Подумал, что пора отдохнуть. Мои проказы иногда отбирают столько сил. Но я хочу быть там, с остальными узниками. У них же, полагаю, царит такая воодушевляющая атмосфера. Когда я смогу к ним попасть, ну когда?»

Ты можешь в это поверить? Будет варварством бросить его к остальным заключенным, хотя — чего тут говорить — он такую жестокость заслужил. Обычные пациенты плохо смотрят на преступления вроде тех, которые совершил Доу. Они считают, что такие поступки плохо отражаются на них, ведь у нас-то, конечно, сидят самые заурядные грабители, убийцы, и кого там только нет! Всем нужно чувствовать превосходство хотя бы над кем-то. Я не могу предсказать, что случится с Доу, если мы отправим его в общий блок, а там выяснят, за что его сюда посадили.

— Значит, ему придется остаться в психиатрическом отделении до конца срока? — спросила Лесли.

— Он так не думает. Он считает тюрьму особого режима своего рода курортом, помнишь? Полагает, что может уйти, когда захочет.

— А он может? — спросила Лесли, и в голосе ее не слышалось даже намека на иронию.

От жизни в тюремном городе ее терзал жуткий страх — ей постоянно казалось, что неподалеку орда изуверов планирует побег, и от дома Мунков заключенных отделяют лишь очень тонкие, чуть ли не бумажные, стены. Воспитывать ребенка в таких условиях Лесли не желала и именно поэтому возражала против новой работы мужа.

— Лесли, я уже говорил тебе, что из этой тюрьмы практически никто не сбегал. Если пациент выбирается за периметр, то его первый импульс — это практическое самосохранение. Он старается уехать как можно дальше от этого города, и поэтому Нолгейт — самое безопасное место в случае такого невиданного события. Да и в любом случае, даже если кому-то и удается выбраться, их задерживают через несколько часов после побега.

— А такие, как Джон Доу? У него есть чувство «практического самосохранения», или же он будет слоняться поблизости и заниматься своим делом там, где ему удобнее?

— Такие, как Джон Доу, если все идет своим чередом, вообще никогда не сбегают. Они бьются о стены, а не прыгают через них. Ты понимаешь, о чем я?

Лесли сказала, что поняла, но ее страх не ослаб, так как источник его крылся в воображаемой тюрьме воображаемого города — такого, где могло случиться что угодно, и чем ужаснее, тем вероятнее. Она никогда не отличалась болезненностью или мнительностью, и столь непривычные черты в собственном характере ее отвращали. И пусть Дэвид ревностно убеждал ее в полной безопасности тюрьмы, он сам был явно глубоко встревожен. Сейчас он сидел совершенно неподвижно, держа бокал между коленями, и, кажется, к чему-то прислушивался.

— Что случилось, Дэвид? — спросила Лесли.

— Кажется, я услышал… какой-то звук.

— Какого рода?

— Не могу точно описать. Словно отдаленный шум.

Он встал и осмотрелся, словно желал увидеть, не оставил ли звук красноречивую подсказку где-нибудь в тишине дома, возможно, грязный и жирный акустический след.

— Пойду проверю, как там Норлин, — сказал он, поставив бокал на столик рядом со стулом.

Затем пересек гостиную, поднялся по лестнице на второй этаж. Заглянув в щель приоткрытой двери, Дэвид увидел, что маленькая фигурка дочери спокойно лежит, обняв плюшевого Бэмби. Иногда она все еще спала с игрушечными друзьями, хотя уже была довольно взрослой. Но психолог-отец старался не давить на дочь и не оспаривал ее право на собственный уют. Прежде чем покинуть комнату, доктор Мунк опустил створку окна, приоткрытую из-за теплого весеннего вечера.

Когда он вновь вернулся в гостиную, то сообщил жене восхитительно обыденную новость о том, что Норлин спокойно спит. Лесли налила еще два бокала, и в ее жестах виднелись еле заметные отголоски радостного облегчения, после чего сказала:

— Дэвид, ты говорил, что у тебя была «очень долгая беседа» с этим Джоном Доу. Не то чтобы я испытывала болезненное любопытство — ничего подобного, но, может, ты все-таки смог его разговорить? И он рассказал что-нибудь о себе? Хоть что-нибудь?

— О да, — ответил доктор Мунк, перекатывая во рту кубик льда. Теперь психиатр, казалось, чуть расслабился. — Можно сказать, он рассказал о себе все, но нес полную чушь — маниакальный бред. Я совершенно между делом задал ему вопрос, откуда он родом.

«Ниоткуда», — ответил он, словно безумный простак, не знающий собственной семьи.

Я попытался снова: «Ниоткуда?»

«Да, совершенно верно, герр доктор. Я же не какой-нибудь сноб, который будет напускать на себя важный вид и притворяться, что родом из какой-то важной точки в вашей географии. Ге-о-гра-фи-я. Какое смешное слово! Мне нравятся все ваши языки».

«Где ты родился?» — спросил я, измыслив альтернативную форму вопроса.

«В смысле, в каком времени, замысловатый ты наш?» — ответил он и так далее. Я еще долго могу пересказывать этот диалог…

— Ты прекрасно имитируешь Джона Доу. Не могу не заметить.

— Спасибо, но долго так продолжать я не могу. Уж слишком трудно будет сымитировать все его разные голоса, акценты и степени внятности речи. Я не уверен, но, возможно, у него синдром множественной личности. Мне надо будет еще изучить записи наших сеансов, посмотреть, нет ли там каких-нибудь последовательных паттернов, чего-нибудь, что поможет детективам установить его подлинное имя. К сожалению, даже если мы узнаем, кто же такой Джон Доу на самом деле, сейчас это будет лишь формальностью, мы всего лишь подчищаем хвосты. Его жертвы мертвы, и смерть их была ужасной. Больше ничто не имеет значения. Конечно, когда-то Доу был чьим-то любимым сыном. Но я больше не могу притворяться, что детали его биографии хоть чем-то мне интересны: имя в свидетельстве о рождении, где он вырос, почему стал именно таким. Я — не эстет патологий. Я никогда не хотел изучать умственные болезни без надежды излечить их. Так почему я должен тратить свое время на помощь таким, как Джон Доу? С психологической точки зрения, он живет в ином мире, отличном от нашего. Я раньше верил в реабилитацию, отрицал исключительно карательный подход к преступной деятельности. Но эти люди, эти твари в тюрьме — они лишь уродливое пятно на нашей планете. К черту их! Будет больше пользы, если их всех пустить на удобрения, я так скажу.

Доктор Мунк одним глотком осушил бокал, так что кубики в нем застучали.

— Еще налить? — спросила Лесли спокойным увещевающим тоном.

Дэвид улыбнулся, столь нелиберальный выпад, казалось, отчасти лишил его былой раздражительности.

— Давай лучше напьемся и будем валять дурака, а?

Лесли забрала у мужа бокал, чтобы вновь наполнить его. У них действительно появился повод отпраздновать, так как Дэвид решил бросить работу не из-за своей академической неэффективности, а от злости — злости, что быстро превращалась в равнодушие. Теперь все станет как прежде; они смогут покинуть этот тюремный городок и отправиться домой. Боже, они могут отправиться куда угодно, может, сначала взять отпуск подольше, отвезти Норлин куда-нибудь поближе к солнцу. Такие мысли вертелись в разуме Лесли, пока она разливала напитки по бокалам в тишине этой прекрасной комнаты — тишине, которая сейчас говорила не о безмолвном застое, но о прелестной, успокаивающей прелюдии к грядущему. Неясное будущее счастье согревало Лесли вместе с алкоголем: ее переполняли приятные предчувствия. Возможно, настало время завести еще одного ребенка, маленького братика или сестричку для Норлин. Но это могло подождать… впереди лежала целая жизнь возможностей. Рядом словно замер в ожидании дружелюбный джинн. Осталось лишь загадать желание — и все их мечты сбудутся.

Прежде чем вернуться в гостиную, Лесли зашла на кухню. Она хотела сделать мужу подарок, и сейчас, кажется, наступило подходящее время. Небольшой сувенир. Пусть работа Дэвида оказалась печальной тратой его драгоценных усилий, Лесли тоже ее поддерживала, пусть и по-своему. Держа по бокалу в каждой руке, она зажала под мышкой маленькую коробочку, которую принесла из кухни.

— Что там? — спросил Дэвид, беря бокал.

— Небольшой подарок для любителя искусства, который скрывается в тебе. Я купила его в магазинчике, где продают вещи, которые делают ваши заключенные. Там есть очень качественные работы: пояса, драгоценности, пепельницы — ну сам знаешь.

— Знаю, — протянул Дэвид, его голос и на долю не отражал энтузиазма Лесли. — Я и не думал, что это барахло кто-то покупает.

— Ну я покупаю. Я подумала, что так поддержу тех заключенных, которые предпочитают хоть как-то созидать, а не только… разрушать.

— Творчество — не всегда признак доброго нрава, — предостерег ее Дэвид.

— Не суди, пока не увидишь, — сказала она, открыв коробку и поставив фигурку на кофейный столик. — Вот… Разве не мило?

Доктор Мунк рухнул на такую глубину трезвости, на какую можно погрузиться, лишь прежде воспарив к высочайшим алкогольным вершинам. Он посмотрел на сувенир. Он видел его раньше, смотрел, как эту статуэтку нежно ваяли, ласкали заботливые руки, смотрел, пока к горлу не подступила тошнота, и доктор не отвернулся. Это была голова мальчика, совсем еще ребенка — прекрасная работа, вылепленная из серой глины и покрытая голубой глазурью. От работы шло сияние выдающейся и интенсивной красоты, лицо статуэтки выражало нечто вроде экстатической безмятежности, извилистой простоты визионерского взгляда.

— Ну и как она тебе? — спросила Лесли.

Дэвид взглянул на жену и мрачно произнес:

— Пожалуйста, положи это обратно в коробку. И потом избавься от нее.

— Избавиться? Но почему?

— Почему? Потому что я прекрасно знаю, кто из пациентов это сделал. И он очень гордился статуэткой, и мне даже пришлось нехотя похвалить его за искусность работы. Но потом он рассказал о том, с кого ее лепил. И когда этого мальчика нашли в поле шесть месяцев назад, на его лице было далеко не такое выражение безмятежности и покоя.

— Дэвид, нет! — воскликнула Лесли, словно не желая слышать то, что сейчас скажет ее муж.

— Одна из недавних «проказ», и, по его словам, самая запомнившаяся.

— Боже, — тихо пробормотала Лесли, приложив правую руку ко лбу. Потом она аккуратно упаковала голову мальчика обратно в коробку и почти неслышно произнесла: — Я верну ее в магазин.

— И поскорее, Лесли. Я не знаю, сколько еще мы будем жить по этому адресу.

В угрюмой тишине Лесли на мгновение задумалась о том, как легко и открыто прозвучали его слова о переезде, о бегстве из Нолгейта. А потом она спросила:

— Дэвид, а он когда-нибудь рассказывал о том, что сделал? В смысле о…

— Я понимаю, о чем ты. Да, рассказывал, — ответил доктор Мунк с профессиональной вескостью.

— Дэвид, мне так жаль, — сказала Лесли, искренне сочувствуя ему, теперь, когда уже не нужны были уловки, чтобы убедить его бросить эту работу.

— Знаешь, это странно, но ничего ужасного в рассказах Доу не было. Наши беседы можно даже назвать стимулирующими, с клинической точки зрения. Он описывал свои «проказы» в крайне образной манере, можно сказать увлекательной. Странная красота той штуки в коробке — пусть она и крайне отталкивающая — в некотором смысле отражает язык, который он использовал, говоря об этих несчастных детях. Иногда я не мог не отметить, что его рассказы меня завораживают, хотя, возможно, как психолог я просто отстранялся от своих подлинных чувств. Иногда приходится держаться на расстоянии от реальности, хотя так становишься менее человечным.

Я понимаю, о чем ты, но ничего жестокого он не описывал. Он рассказывал о своей «самой памятной проказе» скорее с неким удивлением и ностальгией, пусть это и кажется шокирующим. Он словно скучал по дому, хотя его «дом» — лишь ветхие руины его собственного разума. Психоз Доу явно породил какую-то ужасающую волшебную страну, которая пациенту кажется совершенно реальной. И несмотря на тысячи имен, несмотря на явную манию величия, там он кажется себе фигурой малозначительной — заурядным придворным в разрушенном царстве кошмаров и зеркал. Эта скромность крайне любопытна, если принять во внимание то самовлюбленное великолепие, с которым многие психопаты описывают себя и свой безграничный воображаемый мир, где они могут сыграть любую роль. Но Джон Доу не таков. Он — довольно ленивый полудемон из Нетландии, где головокружительный хаос — норма, именно на нем Джон и процветает с бесконечной прожорливостью. Что, впрочем, прекрасно описывает метафизическую экономику любой безумной вселенной.

По правде сказать, география его страны грез довольно поэтична. Он рассказывал мне о мире, который больше похож на космос скрюченных домишек и забитых мусором узких переулков, на трущобы посреди звезд. Возможно, это искаженное отражение его собственной жизни, проведенной в бедном квартале, — попытка переиграть травматические воспоминания детства в измерении, где злые улицы реальности пересекаются с вымышленным миром воображения, где царит фантасмагорическое смешение ада и рая. Именно туда он и уходил «проказничать» со своей, как он сам говорит, «охваченной благоговением компанией». Скорее всего, он уводил своих жертв в заброшенное здание или даже в канализацию. Доу часто упоминал о «веселой реке отходов» и «острых тюках в тенях», и это вполне может быть безумными трансформациями вполне прозаического пустыря, какой-то замусоренной и уединенной среды, которую его разум превратил в аттракцион странных чудес. Не столь очевидны его воспоминания об озаренном лунным светом коридоре, где кричат и хохочут зеркала, о каких-то темных вершинах, что никак не желают оставаться на месте, и о лестнице, «сломанной» неким очень странным способом, хотя последняя вполне подходит к описанию обветшалой помойки. В его разуме постоянно царит парадоксальное смешение некой заброшенной, разрушающейся топографии и сверкающих храмов, святилищ — оно практически гипнотизирует…

Доктор Мунк осекся, не желая дальше продолжать в том же духе невольного восхищения.

— Но несмотря на сновидческие пейзажи в воображении Джона Доу повседневные свидетельства его проказ указывают на преступления вполне обычной и даже приземленной природы. Его жестокость посредственна, если так вообще можно говорить о том, что он совершил. Но Доу отрицает, что в его зверствах есть хоть что-то заурядное. Он говорит, что специально все устроил так для тупых масс, что под «проказами» имеются в виду некие другие действия, — более того, противоположные злодеяниям, в которых он обвиняется. Столь любимый им термин, возможно, имеет некое основание в прошлом Доу.

Доктор Мунк остановился, крутя в руках пустой бокал и позвякивая кубиками льда. Лесли, казалось, погрузилась в собственные мысли, слушая мужа. Она зажгла сигарету и сейчас облокотилась о ручку дивана, положив ноги на подушки так, что ее колени были обращены в сторону Дэвида.

— Когда-нибудь тебе нужно бросить курить, — заметил тот.

Лесли опустила глаза, как ребенок, которого слегка пожурили:

— Я обещаю, что как только мы переедем… Я брошу. Договорились?

— Договорились, — ответил Дэвид. — И у меня есть еще одно предложение. Для начала я хочу сказать, что точно подам заявление об увольнении.

— А не слишком ли быстро? — спросила Лесли, надеясь, что не слишком.

— Поверь мне, никто не удивится. Я не думаю, что там кому-то есть до меня дело. В общем, у меня следующее предложение: давай завтра возьмем Норлин и снимем место на пару дней где-нибудь к северу отсюда. Можем на лошадях покататься. Помнишь, как тебе понравились такие поездки прошлым летом? Что скажешь?

— Звучит прекрасно, — согласилась Лесли, не скрывая радости. — Просто замечательно.

— А по дороге назад заедем к твоим родителям и оставим Норлин у них. Пусть поживет там, пока мы занимаемся переездом и ищем новый дом. Я так думаю, они не будут возражать и поживут с ней недельку или около того?

— Нет, конечно нет, они с радостью согласятся. Но к чему такая спешка? Норлин еще в школе, ты же знаешь. Может, подождем, пока год закончится? Это же всего лишь через месяц.

Дэвид замолчал, явно собираясь с мыслями.

— Что случилось? — спросила Лесли с еле заметным волнением в голосе.

— На самом деле ничего, совершенно ничего. Но…

— Что «но»?

— В общем, дело в тюрьме. Я знаю, что казался тебе излишне самоуверенным, когда говорил, насколько тут все безопасно, и я не отрекаюсь от своих слов. Но этот человек, Джон Доу, он очень странный, как, я уверен, ты уже поняла. Да, он — совершенно точно психопат-детоубийца… и все же. Я действительно не знаю, что сказать.

Лесли удивленно посмотрела на мужа:

— Ты же говорил, что заключенные вроде него только бросаются на стены, а не…

— Да, почти всегда именно так и происходит. Но иногда…

— Дэвид, о чем ты? — Беспокойство, которое Дэвид так тщательно старался скрыть, проникло и в Лесли.

— Дело в том, что сказал Доу сегодня, когда я с ним говорил. Ничего определенного. Но мне будет гораздо спокойнее, если Норлин поживет у твоих родителей, пока мы тут решаем проблемы.

Лесли зажгла еще одну сигарету и решительно произнесла:

— Расскажи мне о том, что тебя так сильно тревожит. Я должна знать.

— Когда я расскажу, ты, наверное, подумаешь, что я тоже схожу с ума. Но ты с ним не говорила. А я говорил. Не слышала его речь. Ее особенности, вычурность. Не видела это постоянно меняющееся выражение лица. Во время сеанса у меня было постоянное чувство, словно он ведет какую-то игру, которой мне не понять, хотя я уверен, что это лишь причуды воображения. Обыкновенная тактика психопата — запутать своего доктора. Это дает им ощущение власти.

— Просто скажи мне, в чем дело, — настаивала Лесли.

— Хорошо. Впрочем, считаю, что будет ошибкой придавать этому слишком большое значение. Но сегодня в конце сеанса, когда мы говорили обо всех этих детях, он произнес одну фразу, которая мне совсем не понравилось. Он тогда снова забавлялся, разговаривал с преувеличенным акцентом — то просторечным, то немецким. И я дословно воспроизвожу его слова: «У вас-то мальчуган не озоровал бы, а вот девчушку вашу пожурить бы для острастки, нор лень, да, профессор фон Мунк?» А потом он молча мне улыбнулся. Теперь я думаю, что он просто старался сбить меня с толку. Ничего больше.

— Но эти слова, Дэвид: «девчушку вашу», «нор лень».

— Правильно, разумеется, должно быть «но», а не «нор», но я уверен, что это лишь случай дурной грамматики, не более.

— Ты же никогда не упоминал при нем о Норлин, так?

— Разумеется, нет. На такие темы я с этими людьми не разговариваю.

— Тогда почему он так сказал?

— Понятия не имею. Он обладает очень странным умом, постоянно говорит туманными намеками и тонкими шутками. Возможно, он слышал обо мне от персонала. Или все это лишь невинное совпадение.

Доктор взглянул на жену.

— Ты, скорее всего прав, — охотно согласилась Лесли, испытывая сомнительное желание безоглядно поверить мужу. — И все же я прекрасно понимаю, почему ты хочешь отвезти Норлин к моим родителям. Ничего, конечно, не случится…

— Ничего. Нет никаких причин для беспокойства. Разумеется, это тот случай, когда пациент перехитрил своего доктора, но мне на это уже наплевать. Любой разумный человек будет слегка напуган, проводя день за днем в суматохе этого места, в его почти физической опасности. Все эти убийцы, насильники, отбросы из отбросов. В таких условиях невозможно вести нормальную семейную жизнь. Ты видела, какой я был на дне рождения Норлин.

— Я понимаю. Не лучший район, чтобы растить ребенка.

Дэвид медленно кивнул:

— Когда я поднимался к ней недавно, то почувствовал себя, не знаю, словно уязвимым. Она обнимала игрушку, с ними ей лучше спиться. — Он сделал глоток из бокала. — Кстати, игрушка была новая. Ты купила ее сегодня, когда ходила по магазинам?

Лесли взглянула на мужа, недоумевая:

— Сегодня я купила только это, — она указала на коробку, лежащую на кофейном столике. — Ты о чем?

— О плюшевом Бэмби. Может, он был у нее раньше, а я просто не заметил, — ответил он, отчасти решив не продолжать эту тему.

— Если он и был у нее раньше, то не от меня, — решительно заметила Лесли.

— И не от меня.

— И я не помню, чтобы игрушка была в комнате, когда я укладывала Норлин спать.

— И тем не менее она держала ее в руках, когда я ходил наверх, услышав…

Дэвид замер. Судя по выражению на его лице, он словно обдумывал тысячу мыслей разом, словно что-то искал, лихорадочно, суетливо копошась в каждой клеточке своего мозга.

— Что случилось, Дэвид? — Голос Лесли вдруг ослабел.

— Я точно не уверен. Я словно что-то знаю и не знаю одновременно.

Но доктор Мунк уже начал понимать. Он прикрыл левой ладонью затылок, ему стало холодно. Откуда-то из другой комнаты дуло? Этот дом был не из тех, где гуляют сквозняки, — не разбитой халупой с дырами в стенах, куда ветер забирается сквозь древнюю черепицу на чердаке и погнутые оконные рамы. Снаружи действительно разбушевалась буря: Дэвид видел, как она рыщет в окне за скульптурой Афродиты, как беспокойно мечутся ветки деревьев. Богиня томно позировала, запрокинув свою безупречную голову, устремив слепые глаза в потолок или же куда-то за его пределы. Но что там было? По ту сторону пустого хрипа холодного и мертвого ветра? И сквозняка.

Что?

— Дэвид, тебе не кажется, что откуда-то дует? — спросила Лесли.

— Да, — ответил он, словно некая мысль только сейчас пришла ему в голову. — Да, — повторил он, быстро миновал гостиную, взлетел по лестнице и побежал по второму этажу. — Норлин, Норлин, — звал он, еще не добравшись до полуприкрытой двери ее комнаты.

Сквозняком тянуло именно оттуда.

Дэвид щелкнул выключателем. Тот находился низко, чтобы ребенок мог дотянуться. Зажегся свет. Девочка исчезла. Окно в комнате было распахнуто настежь, белые, почти прозрачные занавески трепетали на ворвавшемся внутрь ветру. На кровати в одиночестве лежала порванная плюшевая игрушка, ее мягкие внутренности были разбросаны по матрасу. Внутрь кто-то засунул скомканный листок бумаги, разворачивающийся подобно распускающемуся цветку. И доктор Мунк уже видел в его складках шапку официального тюремного бланка. Но в ней не было ничего официального. Послание не напечатали, а написали, и в этом почерке смешалось все: от аккуратного курсива до неразборчивых детских каракулей. Дэвид, казалось, целую вечность смотрел на записку, не понимая ее смысла. Но потом тот медленно проскользнул в его разум.

— Дэвид? — Доктор услышал голос жены с первого этажа. — Все хорошо?

А потом царству тишины в этом прекрасном доме пришел конец, ибо в нем зазвенел яркий и льдистый крик смеха — совершенный звук для проходного анекдота родом из какой-то малоизвестной преисподней.

Цветы отосланы ранним утром.

Сегодня — а я уже думал, что этого никогда не случится, — я встретил кое-кого, о ком, думаю, могу питать надежды. Ее зовут Дэйзи. Она работает в цветочном магазине! Магазине, смею добавить, куда я нанес визит, дабы купить скорбных цветов для Клары, которая для остального мира все еще считается пропавшей. Поначалу, разумеется, Дэйзи была вежлива и сдержанна, когда я попросил чего-нибудь поярче, на могилу близкого мне человека. Вскоре я излечил ее от этой отстраненной манеры. Своим глубоко застенчивым и дружелюбным голосом она рассказала о других цветах, тех, что не несли на себе символической печати утраты. Она с радостью провела для меня экскурсию по радужному прейскуранту своей лавки. Я признался, что не знаю практически ничего о растениях и товарах, выставленных на продажу, а также обратил внимание на ее энтузиазм, выразив надежду, что хотя бы отчасти ее воодушевление вызвано моим присутствием. «О, я люблю работать с цветами, — сказала она. — Они мне кажутся такими интересными». А потом она спросила, знаю ли я о том, что у некоторых растений цветы распускаются только ночью, а отдельные виды фиалок расцветают лишь во тьме, под землей. Поток моих мыслей и ощущений неожиданно ускорился. Хотя я уже почувствовал, что передо мной девушка особого воображения, но только сейчас я увидел, насколько она необычна. А потому рассудил, что попытки узнать ее лучше будут не напрасны, как в случае с другими. «О, это действительно интересно», — заметил я, растянув губы в теплично-теплой улыбке. Последовала пауза, которую я заполнил собственным именем. Затем она сказала мне свое. «Какого рода цветы вам нужны?» — спросила Дэйзи. Я степенно попросил собрать букет, приличествующий могиле моей покойной бабушки. Прежде чем уйти, я сказал, что, возможно, еще зайду к ним, коли снова испытаю потребность в цветочных услугах. Казалось, она не возражала. С растениями в руке я, мелодично звякнув колокольчиком над дверью, вышел из магазина, после чего сразу отправился на кладбище Чэпел-гарденз. Какое-то время я искренне пытался найти надгробие, на котором по случайности было бы выбито имя моей потерянной возлюбленной. Сгодился бы даже год рождения. Я подумал, что хотя бы это она заслужила. Но порыв иссяк, и мой памятный букет принял некто по имени Кларенс.

Дэй, как я теперь зову ее с глазу на глаз, впервые посетила мои апартаменты и влюбилась в их причудливый интерьер. «Я обожаю хорошо сохранившиеся старые здания», — сказала она. И мне показалось, что она не лукавила. Я подумал, что она искренна со мной. Она также заметила, что несколько растений в убранстве моих древних комнат сотворили настоящее чудо. Дэй очень серьезно отнеслась к отсутствию украшений естественного толка в моем холостяцком жилище. «Цветущие по ночам эхиноцереусы?» — спросил я, стараясь не слишком много вкладывать в этот вопрос, и, разумеется, выдал себя с головой. Нежная улыбка появилась на ее лице, но сейчас я решил не заострять внимание на поднятой теме. И даже сейчас нажимаю пером на страницы этого блокнота с немалой деликатностью.

Дэй походила по квартире, а я наблюдал за ней, словно за экзотическим животным — грациозным оцелотом, например. А потом я понял, что совершил досадный промах. Она же не упустила ничего. Оно стояло на низком столике около высокого окна, между внушительных размеров занавесками. На мой взгляд, оно довольно вульгарно бросалось в глаза, так как я не планировал показывать ей нечто в подобном духе на столь ранней стадии наших отношений. «Что это?» — спросила она, и в голосе ее слышалось некое возмущенное, даже яростное любопытство, граничащее с простым возмущением. «Всего лишь скульптура. Я говорил тебе, что занимаюсь такого рода вещами. Она, правда, не слишком хороша. Даже глупа». Она внимательнее осмотрела вещицу. «Осторожно», — предупредил я. Она еле слышно ахнула, после чего поинтересовалась: «Это будет что-то похожее на кактус?» На секунду показалось, что произведение искусства ее искренне заинтересовало. «У нее тут крохотные зубы, — заметила Дэй, — на этих языкоподобных штуках». И действительно, они походят на языки — мне это раньше и в голову не приходило. Какое изобретательное сравнение, если подумать. Я уже понадеялся, что ее воображение нашло плодородную почву, в которой могло бы пустить корни, но вместо этого в голосе Дэй послышалась холодность и даже отвращение. «Тебе лучше говорить, что это животное, а не растение, или скульптура растения, или что уж там по замыслу. У него такая густая шерсть, и такое впечатление, что оно сейчас куда-то уползет». Я тогда и сам желал куда-нибудь уползти. Спросил ее как квазиботаника о том, что разве не существует на свете растений, которые напоминали бы птиц или других животных. То были мои слабые попытки снять с собственного творения обвинения в неестественности. Странно, но порой ты вынужден принять критическую точку зрения на самого себя, взглянуть на собственное «я» чужими глазами. Наконец я смешал пару коктейлей, и мы перешли к другим темам. Я включил музыку.

Вскоре, впрочем, во вкрадчивую гармонию звуков ворвался неуместный диссонанс. Этот детектив (Брайсберг, кажется) решил вновь устроить мне допрос по делу Клэр. К счастью, мне удалось сдержать его вместе с надоевшими вопросами в холле. Вновь произошел диалог, который у нас уже был. Я снова заявил, что знаю Клэр только по работе, что держался с ней дружелюбно из профессиональных побуждений. Оказывается, некоторые из моих сослуживцев, имена которых детектив не стал разглашать, подозревали, что я и Клэр состоим в некоей романтической связи. «Офисные сплетни», — парировал я, зная, что она была девушкой, которая знала, как держать в тайне свои секреты, пусть ей совершенно нельзя было доверить чужие. Извините, повторил я, понятия не имею, куда она могла исчезнуть. Тем не менее исподволь я намекнул, что не удивился бы, коли Клэр в неожиданном приступе невротического отчаяния решила, повинуясь сиюминутной прихоти, переехать в какой-то другой город, где бы ее сердце чувствовало себя привольно. Я лично с немалой скорбью выяснил, что за столь темными и притягательно мрачными оградами Клэр таится удручающее царство грез, переполненное белыми заборчиками и занавесками в цветочек. Нет, ничего подобного я детективу не сказал. К тому же, поведал я далее, в офисе все прекрасно знали, что Клэр начала с кем-то встречаться за семь−десять дней (моя личная оценка срока ее неверности) до исчезновения. Так зачем в таком случае беспокоить именно меня? На то, как я выяснил, была, отдельная причина: Брайсбергу сообщили, как он мне сказал, что я состою в некоем странном обществе. Я ответил, что в серьезных философских исследованиях нет ничего странного. Более того, я был художником, о чем полицейский прекрасно знал, а любому известно, что натуры артистического склада имеют естественную склонность к штудиям подобного рода. Я подумал, что он поймет, о чем я. Он понял. Судя по виду, этот человек был доволен каждым моим словом. И действительно он, казалось, сам жаждет вывести меня из круга подозреваемых лишь для того, чтобы я обрел чувство ложной безопасности и нечаянно не обронил бы признание в деяниях самого мерзкого рода. «Речь шла о девушке с твоей работы, той, которая исчезла?» — спросила Дэйзи потом. Я лишь хмыкнул в ответ. Сидел угрюмо, ничего не говорил, надеясь, что она воспримет мое поведение как скорбь по странной девушке из офиса, а не по досадно несовершенному вечеру с Дэйзи. «Наверное, я лучше пойду», — сказала она и ушла. Впрочем, свидание было уже не спасти. Когда она покинула меня, я изрядно напился ликером со вкусом полевых цветов, или, по крайней мере, так казалось. Я также воспользовался возможностью и перечитал историю о группе людей, решивших отправиться в белую пустыню полярной страны чудес. Скорее всего, сны мне сегодня не привидятся, я уже и так изрядно насытился этой арктической фантазией. Братство рая — воистину странное общество!

Дэй посетила прохладные, чистые офисы «Д. Р. Глэйси» — рекламной компании, на которую я работаю, так как мы договорились встретиться и вместе отправиться на ленч. Я показал ей мой закуток коммерческих художеств и привлек внимание к последнему проекту. «О, как красиво, — заметила она, когда я указал на рисунок нимфы с цветами в волосах, недавно вымытых шампунем. — Очень мило». Замечание про «мило» чуть не испортило мне весь день. Я попросил Дэй взглянуть пристальнее на цветы, запутавшиеся в локонах мифического создания. Было едва заметно, что один из стеблей то ли вырастает из головы нимфы, то ли, наоборот, уходит в нее. Дэй, кажется, не слишком оценила ловкость моего ремесла. А я-то думал, что мы уже прошли такой путь по «странным» дорогам. (Чертов Брайсберг!) Пожалуй, мне лучше дождаться нашего возвращения из путешествия, прежде чем показывать картины, которые я припрятал в доме. Я хочу, чтобы она подготовилась. Ну хотя бы с отпуском нет проблем. Дэй наконец-то нашла кого-то, кто присмотрит за ее кошкой.

До свиданья, дневник. Увидимся, когда я вернусь.

После периода задумчивого молчания я запишу небольшой мемуар о тропическом жительстве меня и Дэй. Не уверен, что конкретно представляют события, о которых пойдет речь: тупик или же поворотную точку в наших отношениях. Возможно, здесь есть некий нюанс, которого я совершенно не понимаю. В общем, я по-прежнему в неведении. Я уже был там прежде, с Клэр, и надеялся, что эскапистская интерлюдия с Дэй все расставит по местам или же максимально подведет к определенности, а не оставит меня в сомнениях. Как бы там ни было, я все еще считаю, что этот эпизод достоин тщательного документирования.

Полночь в гавайском раю. На самом деле мы просто смотрели на пляжную роскошь с веранды отеля. Дэй была немного пьяна после нескольких коктейлей с цветами на пенных шапках. Я был в том же состоянии. Несколько минут хмельной тишины, прерываемой лишь редкими вздохами Дэй. Мы слышали хлопанье невидимых крыльев, разрезающих теплый воздух в темноте. Слушали, как растут черные орхидеи, пусть их и не было вокруг. («Мммм», — промычала Дэй.) Мы были готовы к фантазии, единой на двоих. И у меня была кое-какая на уме, правда, я тогда не знал, смогу ли ее провернуть. «Чувствуешь ли ты запах загадочного эхиноцереуса?» — спросил я, одной рукой обнял ее за плечи, а другой театрально взмахнул над джунглями, видневшимися вдали, проведя черту вдоль горизонта. «Чувствуешь?» — повторил я завораживающе. «Да», — игриво ответила Дэй. «Но сможем ли мы найти их, Дэй, увидеть, как они распускаются в лунном свете?» «Сможем, сможем», — легкомысленно, нараспев произнесла она. Мы смогли. Без всякого предупреждения гладкокожие листья ночного сада начали тереться о нас, столь же гладкокожих. Дэй остановилась, потрогала цветок, то ли оранжевый, то ли красный, но пах он темным фиолетом. Я подбодрил ее, сказал топнуть по усеянной цветами земле. Мы погрузились еще глубже в сад снов. Все быстрее, быстрее и быстрее мимо нас проносились звуки и запахи. Оказалось легче, чем я думал. В какой-то момент безо всяких усилий мне удалось полностью оторвать нас от известной географии. «Дэй, Дэй, — закричал я. — Мы здесь. Я никогда и никому не показывал этого, и какой мукой было держать все в тайне от тебя. Нет, не говори ничего. Смотри, смотри». О, эта дрожь, этот трепет, когда приводишь свою спутницу, свою любовь в темный рай! Как же я жаждал показать ей этот великолепный мир в полном цвете, заставить узреть его с околдованной радостью. Дэй была где-то рядом, во тьме. Я выждал мгновение, в разуме своем увидел ее в тысяче образов, прежде чем взглянуть на реальную Дэй. И я взглянул. «Что случилось со звездами, с небом?» Это все, что она смогла сказать. Она дрожала.

Следующим утром за завтраком я аккуратно расспросил ее о впечатлениях и суждениях, оставшихся от прошлой ночи. Но она мучилась от тяжелого похмелья и помнила о том, что пережила, отрывочно. Что ж, по крайней мере, не ударилась в истерику, как моя прежняя страсть, Клэр.

С самого нашего возвращения я работал над картиной под названием «Sanctum Obscurum». И пусть я уже рисовал нечто подобное много раз, в эту я включил детали, которые, надеюсь, подстегнут память Дэй и низвергнут ее в воспоминания не только о той ночи на островах, но и обо всех тонких и не столь тонких намеках, которые я пытался ей передать. Молю лишь о том, что она все поймет.

Звезды катастрофы! Земное, а не потустороннее, не звезды, а астры — вот чего алчет сердце Дэй. Она слишком влюблена в естественную флору, чтобы стать чем-то иным. Теперь я все знаю. Я показал ей свою работу и даже вообразил, что картина вдохновила ее. Но теперь думаю, что она просто хотела увидеть, каким дураком я себя выставлю. Она сидела на диване, нервно теребя нижнюю губу указательным пальцем. Напротив нее я сдернул атласное покрывало. Она взглянула вверх, встрепенувшись, словно где-то раздался громкий хлопок. Сам я был не полностью удовлетворен картиной, но этот показ преследовал цели, выходящие за пределы чисто эстетических. Я смотрел в глаза Дэй, искал отражение понимания, волну эмпатического озарения. «И как?» — спросил я, и слова эти колокольным звоном возвестили о моей судьбе. Ее взгляд уже сказал мне все, и роковая ясность послания напомнила о другой девушке, которую я знал. Дэй дала мне второй шанс, взглянув на картину с показной пристальностью.

Что там было? Комната, убежище, сильно напоминающее мои собственные апартаменты, чье внутреннее убранство собралось у окна непропорциональной ширины, тем самым направляя взгляд зрителя наружу, за пределы стекла. Там открывался вид, совершенно чуждый земной природе, а возможно и всему тому, что мы считаем человеческим. Снаружи раскинулось великолепное царство сверкающих красок и бархатистых джунглеподобных форм, измерение искаженных радуг и искаженных сияний. Невероятно сверкающие оттенки приглушало стекло, чтобы их странная насыщенность не угрожала хроматической цельности мира внутри. Некоторые звезды, окрашенные в переливчатые краски спектра, расцветали во тьме наверху. Внешний мир мерцал в звездном свете, каждая замысловатая форма рассыпалась зеркальными просверками. А в окне виднелось размытое отражение одинокой фигуры, смотрящей на весь этот иномирный рай изнутри комнаты.

— Очень хорошо, — ответила Дэй. — Очень реалистично.

О нет, совсем нет, Дэйзи Дэй. Не реалистично ни по манере, ни по сути.

На несколько неприятных секунд повисла тишина, и тут Дэй сказала, что у нее назначена встреча, и что она уже опаздывает. Кажется, у нее были какие-то женские планы отправиться с подругой туда, где собираются такие, как она, и занимаются своими женскими делами. Я сказал, что все понимаю. И я понял. Я не сомневаюсь в том, какой пол будет у спутника Дэй в эту ночь, а может, и был в другие ночи, о которых мне ничего не известно. Но я смотрел с такой тоской ей вслед по совсем другой причине. Что-то в каждом ее движении, выражении, что-то, уже виденное мной прежде, выдавало подозрения Дэй обо мне и моей личной жизни. Конечно, она уже знала о собраниях, которые я посещаю. Я даже рассказывал ей, пусть и не вдаваясь в подробности, о тех дискуссиях, которые ведутся на наших встречах, скрывая их подлинное значение под все более прозрачными масками, надеясь в один прекрасный день показать ей истину без прикрас. Тем не менее, как и Клэр, Дэй раньше срока узнала слишком много обо мне и о других. И боюсь, она решит передать эти сведения не тем людям. Настырному детективу Брайсбергу, например.

Сегодня мы провели экстренное совещание, и наше собрание в кризисе. Остальные считают, что есть проблема, и, разумеется, я понимаю: они правы. Лишь только я встретил свою последнюю любовь, то почувствовал растущее недовольство, бывшее их исключительным правом. Теперь же все окончательно изменилось: моя романтическая ошибка стала тому порукой. Мысль о том, что посторонний столько знает о нас, приводила их в абсолютный ужас. Я и сам его чувствую. Теперь Дэй — лишь незнакомка, чужая, и я не могу не думать о том, что столь словоохотливый человек способен рассказать о своем бывшем друге, уж не говоря о тех, кто присутствует на собрании. Великой силе угрожает разоблачение. Незаметность, столь необходимая нам, может быть утеряна безвозвратно, а с ней и ключи к странному царству.

Мы уже сталкивались с подобными ситуациями прежде. Я — не единственный, кто поставил под удар нашу секретность. Конечно, друг от друга у нас никаких тайн нет. Они знают все обо мне, а я — о них. Они ведали о каждом шаге в моих отношениях с Дэйзи. Некоторые даже предсказали их исход. И хотя я думал, что прав, рискуя, но теперь должен считаться с их пророчествами. Эти одинокие души, mes frères! «Ты хочешь, чтобы мы все устроили?» — спросили они множеством голосов. Я согласился — не сразу, но согласился, разразившись множеством двусмысленных, неуверенных фраз. А потом они отослали меня прочь, в мое убежище, лишенное цветов.

Никогда больше я не поставлю себя в подобное положение, пообещал я себе, хотя прежде приносил подобную клятву. Я долго, слишком долго не мог отвести глаз от бритвенных зубцов на моей шерстистой скульптуре. То, что моя бедняжка Дэй сочла за языкоподобные отростки, безмолвствовало: естественно, ведь зарок молчания — единственная их цель. Помню, как Дэйзи однажды шутя спросила, что послужило мне моделью для этой работы.

Я пишу это, чтобы время пролетело незаметно. Только для этого.

Полдень. Цветы.

Когда-то давным-давно Престон Пенн решил не обращать внимания на проходящие года и пополнил ряды тех, кто навеки остался в полумире, что существует между детством и отрочеством. Он решил не расставаться ни с лихой радостью от поедания насекомых (особенно ему нравились зажаренные до хруста мухи), ни с тем особенным хмелем детского разума, который невозможно повторить, как только взрослая трезвость берет свои права. В результате Престон удачно выторговал себе несколько десятилетий, на расстояние вытянутой руки не приблизившись к юности. Остановившись в развитии, он дерзко бросался в самые разные, порой крайне странные приключения. И он до сих пор живет на страницах написанных мною книг, пусть я и прекратила сочинять их несколько лет назад.

Был ли у него прототип? Можно сказать и так. Нельзя просто изобрести такого героя, как Престон, пользуясь лишь жалкими силами воображения. Он был вымыслом, сваренным из реальности, став материалом для моей популярной серии детских книг. Положение Престона как в реальности, так и в воображении всегда представляло для меня особенный интерес. Впрочем, за прошедший год оно потребовало внимания столь властно, что вызвало раздражение и даже тревогу с моей стороны. Хотя, может, я просто старею.

Мой возраст — не секрет, его легко можно узнать по многим литературным источникам. Двадцать лет назад, когда появилась первая книга о Престоне («Престон и перевернутое лицо»), один критик довольно раздражительно и высокомерно назвал меня «„Проклятой дамой“ крайне особенного сорта детской литературы». Какой сорт имеется в виду, вы можете вообразить, если, конечно, уже не знаете, если не выросли — или же не растете, — читая о приключениях Престона с Мертвой Маской, Голодными Тенями или Одиноким Зеркалом.

Еще маленькой девочкой я знала, что хочу стать писательницей; и более того, я прекрасно знала, какие истории хочу рассказывать. Пусть кто-то другой знакомит детей с жизнью и любовью, ведет их через бурные годы, когда что угодно может пойти не так, и счастливо оставляет на берегах начинающейся зрелости. Не такой была моя судьба. Вместо этого я начала писать про шаловливого маленького озорника, черты характера которого позаимствовала у моего друга детства, о чьих проказах знал весь город, где я родилась и выросла. В обличии Престона Пенна мой давний друг сбросил оковы материального существования и принялся исследовать тайны перевернутой, вывернутой наизнанку, слегка зловещей и всегда искаженной вселенной. Воплощение беспорядка, Престон завоевал репутацию чемпиона по проказам и авантюриста, чей взгляд проникал по ту сторону самых повседневных вещей: луж дождевой воды, потускневших зеркал, освещенных луной окон, — и находил источник подлинного колдовства, которым поражал извечного врага: диктаторский мир взрослых. Маг, творящий изысканные кошмары, он насылал на своих зрелых противников судороги и бессонницу. Он не был дилетантом в необычном — он был его олицетворением. Такова духовная биография Престона Пенна.

Но, воздавая должное там, где необходимо, я должна сказать, что искру для историй дал мне отец, а не только реальный прототип Престона. В большом и взрослом теле папы бежала кровь ребенка, и она переполняла фантазиями утонченный и умудренный опытом мозг профессора философии из колледжа Фоксборо. Типичной для его характера была любовь к книгам Льюиса Кэрролла, и именно здесь кроется происхождение моего имени. Когда я подросла и стала достаточно сообразительной, мама рассказала, что, когда была мной беременна, отец повелел мне стать маленькой Алисой. Да, он вполне мог сказать нечто в подобном духе.

Помню один случай, когда отец в очередной раз читал мне «Алису в Зазеркалье». Неожиданно он остановился, закрыл книгу и сказал мне, словно доверив большой секрет, что в историях про Алису сокрыто больше, чем кому-либо ведомо. Но он-то, конечно, знал каждую их тайну и однажды обо всем мне расскажет. Для отца создатель Алисы, как я поняла гораздо позднее, был символом психического превосходства, безукоризненным идеалом не знающего границ разума, манипулирующего реальностью волею своих капризов и получающего нечто вроде объективной силы посредством умов других людей. И для отца было очень важным, чтобы я воспринимала книги «Мастера» в том же свете.

— Видишь, милая, — говорил он, перечитывая мне «Алису в Зазеркалье», — видишь, как умненькая крошка Алиса сразу замечает, что в комнате по ту сторону зеркала не «такой порядок, как у нас». Не такой порядок, — веско повторил он профессорским тоном, но одновременно хихикал, как дитя, странным смешком, который я от него унаследовала. — Не такой порядок. Мы-то знаем, что это значит, так ведь?

И я поднимала голову, смотрела ему в лицо и кивала со всей торжественностью, на которую была способна в свои шесть, семь, восемь лет.

И я действительно знала, что это значит. Чувствовала признаки тысячи уродливых чудес — событий, искаженных множеством любопытных способов; края света, где бесконечная лента дороги продолжается в пространстве сама по себе; вселенной, переданной в руки новых богов.

Казалось, отцовское воображение работало без остановки. Прищурившись, он смотрел на мое круглое детское лицо, говоря: «О, только посмотрите, как ярко она сияет!» и называл меня «луноликой».

— Сам ты луноликий, — отвечала я, подхватывая игру.

— Нет, ты, — возражал он.

— Нет, не я.

— И не я.

Так мы продолжали, пока оба не покатывались со смеху. Но потом я стала старше, в чертах моего лица появилась угловатость, и тем самым я невольно предала отцовское видение его маленькой Алисы. Думаю, было только благом, что он не дожил до старости и не увидел, как я уступаю насилию времени; от столь жестокого разочарования его спас неожиданный взрыв в мозге прямо во время лекции в колледже. Отцу так и не выпал шанс рассказать мне, что же такого он знал об Алисе, чего никто другой не ведал.

Возможно, он ощутил бы, что моя зрелость поверхностна, что я лишь легкомысленно вторила привычкам любой стареющей души (нервному срыву, разводу, второму браку, алкоголизму, вдовству), стоически терпя эту второсортную реальность, но не уничтожила ту Алису, которую он любил. И она выжила, по крайней мере, мне нравилось так думать, иначе кто же написал все эти книги о ее задушевном друге Престоне, пусть за долгое время она не сочинила ни строчки? О, годы, эти годы!

Но довольно о прошлом.

Сейчас я хочу разобраться с одним-единственным годом, тем, что заканчивается сегодня, — уже совсем скоро, если судить по часам, что недавно прозвонили одиннадцать в тени с другой стороны кабинета. За прошедшие триста шестьдесят пять дней в моей жизни произошло множество крайне любопытных случаев, их количество и странность с течением месяцев лишь возрастали. Иные я замечала только мельком, но вокруг стало явственно не хватать порядка, как сказал бы кто-то, хотя, возможно, отчасти это произошло потому, что я снова начала много пить.

Некоторые из этих эпизодов столь иллюзорны и несущественны, что рассказывать о них было бы сущим наказанием, если только не говорить исключительно о причудах настроения, что оставляют после себя отчетливые следы, похожие на отпечатки пальцев. Их я уже научилась читать подобно пророческим знакам. Моя задача будет не столь тягостной, если я ограничусь только серьезными инцидентами. Вспоминая о них, я тем самым придам событиям прошедшего года подобие смысла и структуры, а они мне сейчас необходимы. Устрою уборку, можно сказать, — чтобы все было чистенько, выверено и по полочкам, как эти зеленые линии на желтой бумаге передо мной.

Следует начать с того, что сегодня у нас тот самый непоколебимый праздник, который Престон всегда соблюдал с фанатичным рвением, особенно в «Престоне и призраке тыквы» (пусть время торжеств почти истекло, если судить по часам, тикающим за спиной; правда, их стрелки застыли на цифре, о которой я писала пару абзацев назад. Возможно, я просто ошиблась ранее). Уже несколько лет в эту ночь я регулярно проводила в местной библиотеке чтения одной из своих книг, и это было одним из главных событий для детей во время празднования Хеллоуина. Сегодня я смогла прийти снова, но, скажем так, встреча с читателями прошла не совсем обычно. Хотя в прошлом году я на ней вообще не появилась и костюмированную вечеринку пропустила. И здесь я подхожу к первому (по крайней мере, я так думаю) из целой серии странных явлений, что в течение года появились в моей жизни, прежде не отмеченной чем-то выдающимся, кроме эпизодов обычного повседневного хаоса. Приношу свои извинения за то, что на каждый шаг вперед вечно делаю два шага назад. Я — человек бывалый в области повествования и понимаю, что такой подход всегда рискован, когда пытаешься привлечь внимание читателя. Но уж как есть.

Ровно год назад я отменила чтение в библиотеке, так как должна была уехать из города, посетить похороны знакомого из собственного прошлого. Того самого, чьи подвиги послужили вдохновением и prima materia для книг о Престоне Пенне. Впрочем, я отправилась в поездку из чистой ностальгии, ибо не видела этого человека с моего двенадцатого дня рождения. Вскоре после того дня мой отец умер, а мы с матерью уехали из нашего дома в городе Норт-Сейбл, штат Массачусетс (можете взглянуть на фотографию этого старенького двухэтажного здания в книге «Детские писатели и дома их детства») и отправились в большой город, прочь от печальных воспоминаний. Местный учитель, знавший о моих книгах и их корнях, отправил мне статью из газеты «Страж Сейбла», в которой шла речь о кончине моего бывшего товарища по играм, и даже упоминалось о его обретенной при жизни литературной славе, пусть и с чужого плеча.

Я прибыла в город очень тихо, и меня поразило то, насколько мало тут все изменилось, словно все эти годы он пребывал в анабиозе и воскрес лишь недавно исключительно в моих интересах. Казалось, я сейчас столкнусь с нашими старыми соседями, школьными друзьями и даже с мистером Как-его-там, владельцем магазина мороженого, который, к моему удивлению, все еще работал. По ту сторону витрины крупный мужчина с усами, как у моржа, набирал мороженое из больших картонных цилиндров, а два пухлых ребенка прижались животами к прилавку. Мужчина за эти годы совершенно не изменился. Он увидел меня, и, казалось, в его опухших глазах промелькнула искра узнавания. Но это было невозможно. Он просто не мог разглядеть под моей древней маской то детское лицо, которое некогда знал, даже если это действительно был мистер Как-его-там, а не сильно похожий на него человек. (Сын? Внук?) Так мы и стояли: два незнакомца, таращащихся друг на друга, актеры на одной сцене, играющие разные пьесы. Я сразу вспомнила об одной из своих ранних книг «Престон и двуличные часы», где время идет так быстро, что замирает.

Я встрепенулась, вышла из этой черной комедии ошибок, разыгравшейся у магазинчика с мороженым, и отправилась к своей цели, где меня ждал лишь еще один фарс квипрокво. На несколько секунд я остановилась, изучая надпись на архитраве этого холодного здании в колониальном стиле: «Д. В. Несс и сыновья, распорядители похорон». К слову, о времени, чей бег столь быстр, что оно замирает или вроде того. Когда я жила в Норт-Сейбле, то заходила в это заведение лишь однажды («Прощай, папочка»). Но такие места всегда кажутся знакомыми: всем похоронным домам в мире свойственна эта безучастная, нейтральная атмосфера — что этому, в моем родном городе, что другому, в пригороде Нью-Йорка («Скатертью дорожка, муженек»), где я сейчас веду затворническую жизнь.

Я незаметно прошла в комнату, где проходило прощание с покойным, еще одна безымянная скорбящая женщина, слишком застенчивая, чтобы подойти к гробу. Я, конечно, привлекла к себе несколько взглядов, типичных для маленького городка, но элегантная пожилая писательница не столь уж сильно выделялась в толпе, как ей хотелось бы. Вне зависимости от известности я все же намеревалась представиться вдове как подруга детства ее покойного мужа. Правда, мои планы пошли ко всем чертям, когда двое быкоподобных мужчин встали со своих мест по обе стороны от жены в трауре и грузно направились ко мне. По какой-то причине я запаниковала.

— Вы, должно быть, папина кузина Винни из Бостона. В семье за эти годы о вас столько слышали, — сказали они.

Я широко улыбнулась, глубоко сглотнула, что они, похоже, приняли за утвердительный кивок. Подвели меня к «маме» и представили под неумышленным псевдонимом старой женщине с красными от слез глазами, явно пребывающей в некотором помрачении. (Почему, спрашиваю себя, я не стала исправлять эту ошибку?)

— Рада наконец встретить вас, и спасибо за прекрасную открытку, которую вы прислали, — сказала она, громко шмыгая носом и протирая глаза нелепо грязным платком. — Я — Элси.

Элси Честер, тут же подумала я, хотя и не была полностью уверена, что это та же самая женщина, которая в детстве продавала поцелуи, и не только мальчикам из начальной школы Норт-Сейбла. Значит, он женился на ней, кто бы мог подумать? Может, им пришлось жениться, возникла язвительная мысль. По крайней мере один из сыновей был достаточно взрослым, чтобы сойти за плод подростковой нетерпеливости. Да уж… Вот вам и обет Престона жениться не на ком-нибудь, а на самой Королеве Кошмаров.

Но впереди меня ждали еще большие разочарования. Поболтав с вдовой, я откланялась, дабы отдать дань уважения усопшему. До сих пор я намеренно не смотрела в сторону — туда, где в окружении огромного количества цветов стоял сверкающий, жемчужно-серый гроб с мертвецом, который лежал, как гонщик в «Странствующей могиле», которую покойный придумал еще в детстве. Эта часть погребального обряда всегда напоминает мне о разглядывании трупов, которому против своей воли подвергались дети в XIX веке, дабы ознакомиться с собственной бренностью. В моем возрасте о смерти и так прекрасно помнишь, а потому позвольте мне подытожить эту сцену несколькими трагическими, но неизбежными словами…

Лысый, кожа в пятнах, впрочем, этого я ожидала. Вот только я его совершенно не узнавала, и это было неожиданно. Мальчик с лицом комара, мой друг детства, теперь отвратительно раздулся, опух, его кожа свисала складками, а губы набрякли, как у безвестного трупа, найденного полицейскими в реке. На помпезном банкете жизни он явно переел и вяло оттолкнулся от стола, прежде чем лопнуть. Создание, лежащее передо мной, являло собой портрет всего сгинувшего, использованного. Это было воплощение абсолютного взрослого. (Но, возможно, после смерти, утешала я себя, ребенок внутри него прямо сейчас срывает с себя лицо переростка, покоившегося предо мной.)

Отдав дань останкам памяти, я выскользнула из комнаты со скрытностью, которой бы гордился сам Престон. Оставила лишь конверт со скромным вспомоществованием в фонд вдовы. Я чуть не решила отправить в погребальную контору букет распустившихся черных орхидей с запиской, подписанной именем Летиции Симпсон, карлицы-спутницы Престона. Но такое могла учудить лишь другая Алиса — та, что написала все эти жутковатые книжки.

Я же села в машину и отправилась из города в ближайший приличный отель, где нашла прелестный номер — плюсы удачной литературной карьеры — и бар. И эта краткая ночевка отправит нас по еще одной боковой дорожке (или проселку, если вам так угодно) моего сюжета. Пожалуйста, никуда не уходите.

Поздним вечером толпа расселась в коктейль-баре отеля, избавив меня от необходимости пить в одиночестве. После парочки скотчей со льдом я заметила молодого человека, который смотрел на меня с другой стороны зала. По крайней мере на расстоянии он казался молодым. Осмелев от выпитого, я направилась к его столику. И с каждым моим шагом незнакомец словно старел на несколько лет. Теперь он был лишь относительно молодым — максимум с точки зрения пожилой вдовы. Его звали Хэнк Де Вере, и он торговал садовыми инструментами и чем-то в таком же духе. Но давайте не будем притворяться, что нас заботят детали. Позже мы вместе поужинали, а потом я пригласила его к себе в номер.

К слову сказать, именно следующее утро дало старт однолетней серии происшествий, которые я сейчас методично раскладываю перед собой, желая выбрать наиболее характерные примеры. Полушаг к преддверию начала: королевская пешка не на e4, но на eЗ.

Я проснулась во тьме, характерной для гостиничных спален, ненормально тяжелые шторы застилали утренний свет. Тут же стало ясно, что в кровати я лежу одна. Мой новый знакомый, кажется, обладал большим чувством такта и уместности, чем я от него ожидала. По крайней мере такая мысль поначалу пришла мне в голову. Но потом я взглянула через открытую дверь в другую комнату, где на стене висело выпуклое зеркало в деревянной раме.

Его выпученный глаз отражал второе помещение, и я заметила в нем какое-то движение. Там, казалось, кружилась крохотная уродливая фигурка, подпрыгивала и вертелась безумно, так, что я должна была ее слышать. Но я ничего не слышала.

Я едва сумела вспомнить имя мужчины, с которым вчера познакомилась, окрикнула его. Ответа не последовало, но движение в зеркале прекратилось, а фигурка (что бы это ни было) исчезла. Очень осторожно я встала с кровати, накинула халат и заглянула за угол, как любопытный ребенок в рождественское утро. Когда же стало понятно, что в номере никого и ничего нет, на меня нахлынула странная волна облегчения и смятения одновременно.

Я подошла к зеркалу, наверное надеясь найти там что-нибудь, какой-нибудь крохотный изъян, вызвавший иллюзию. Мои воспоминания о том мгновении туманны — в то время я страдала от похмелья. Но одно я помню с примечательной живостью. Помню то, что увидела на несколько секунд, всматриваясь в то зеркало. Неожиданно стеклянную сферу передо мной заволокло таинственным туманом, из глубин которого проступило восковое лицо трупа. Облик того самого мертвеца, которого я видела в похоронном бюро, только теперь его глаза были распахнуты и смотрели прямо на меня. Или же так казалось на мгновение, пока я не надела очки. И тогда передо мной предстало мое собственное лицо… физиономия как у мертвеца, если он там вообще был. Прямо как в «Престоне и упыре из Зазеркалья», подумала я, почувствовав такой прилив вдохновения, что снова захотела взяться за перо.

Вдохновение вновь проснулось во мне, когда чуть позже я выписывалась из отеля. Клерк ковырялся со счетом, а я случайно взглянула в окно рядом, за которым два щекастых ребенка возились на газоне. Через несколько секунд они заметили, что за ними наблюдают. Остановились и уставились на незваную публику, замерев в неподвижности в точности бок о бок друг с другом. Потом показали мне языки и убежали. (Как же они походили на близнецов Хартли из «Престона и говорящей могилы»!) Комната закружилась, хотя заметила это только я, другие постояльцы спокойно занимались своими делами. Возможно, в этом опыте повинны лишь моя забывчивость и отсутствие лекарств, избавляющих от последствий излишеств прошлой ночи. Старые нервы вконец истрепались, да и желудок спуску не давал. Но здоровье не подводило меня долгие годы, так что домой я доехала без каких-либо происшествий.

Это произошло год назад. Теперь приготовьтесь к гигантскому шагу вперед: в игру вступает старая королева.

В последующие двенадцать месяцев похожие случаи преследовали меня, хотя все они происходили с разной степенью ясности. Большая часть обладала столь мимолетной натурой, что больше походила на дежавю. Малую же я вполне могла придумать сама, и лишь некоторым не хватало какого-то определенного источника. Я могла увидеть фразу или какой-то кусочек картинки, от которого сердце сразу прыгало (не самое приятное чувство в моем возрасте), а разум принимался за поиски совпадений, возбудивших столь сильное чувство узнавания: звука отдаленного эха с неясными истоками. Я рылась во снах, полуосознанных ощущениях и искаженных воспоминаниях, но в результате осталась лишь цепь случайностей со звеньями, столь же слабыми, как дымные кольца.

Но теперь, когда тыквы зловеще ухмыляются на ступеньках домов, а призраки из наволочек раскачиваются на ветвях деревьев, эти малоубедительные события приобрели вещественную плотность. Все началось сегодня утром и продолжалось весь день, и их проявления становились все определеннее и выразительнее. И снова я надеюсь, что смогу привести в порядок собственную психику, если расскажу обо всем и начну с того, что теперь кажется прообразом грядущих событий. Нужна четкая и ясная экспозиция. Итак.

Место: ванная. Время: около восьми часов утра.

Вода каскадом лилась в раковину ради моего утреннего туалета, пусть и несколько шумновато для моих чувствительных ушей. Ночью меня одолел приступ жуткой бессонницы, и с ней не смог справиться даже мой любимый и неприкосновенный запас «Гардсмена». Я очень обрадовалась, когда солнечное осеннее утро пришло мне на помощь. Зеркало в ванной, впрочем, не дало забыть о беспокойной ночи, и я причесывалась и напомаживалась, не замечая явных улучшений. Чесси была со мной, лежала на бачке и пристально рассматривала воду в унитазе под собой. Выглядела она очень настороженной и напряженной.

— Что там, Чесси? — спросила я со снисходительностью любого владельца домашних животных.

Ее хвост зажил собственной жизнью; она встала и зашипела, а потом завыла ужасающе демоническим фальцетом всех перепуганных кошачьих. А потом резко выбежала из ванной, хотя в последний раз оставляла противнику поле боя еще котенком.

Я стояла с другой стороны комнаты — сонный свидетель неожиданного события. Зажав в руке большую пластмассовую расческу, я отправилась на расследование. Всмотрелась в те самые воды. И поначалу они показались мне чистыми, но вскоре из фарфоровой червоточины что-то появилось. Правда, оно почти мгновенно метнулось обратно, в канализацию, и разобрать, что же это, я толком не успела. Остался лишь извивающийся отпечаток в моей памяти. Но ментально сфокусироваться на нем я не могла, как будто одновременно видела эту тварь и не видела. Что бы это ни было, оно породило во мне сумятицу образов, как после путаного кошмара, который оставляет человеку лишь боль от ужаса. Я бы даже не стала говорить сейчас об этом событии, если бы не полагала, что оно связано с другим, которое случилось позже.

В полдень я начала готовиться к встрече с читателями, которая должна была пройти в библиотеке. Подготовка, по большей части, была алкогольной. Это ежегодное испытание никогда не вызывало во мне особой радости, и я мирилась с ним из чувства долга, тщеславия и по другим, не столь ясным, мотивам. Может, именно поэтому я с такой радостью ухватилась за возможность пропустить его в прошлом году. И в этом я тоже не хотела туда идти, если бы только могла выдумать повод, достаточно уважительный для читателей — и, что важнее, для себя. Неужели я хотела разочаровать детей? Разумеется, нет, хотя лишь Бог знает почему. Дети пугали и раздражали меня с тех пор, как я сама перестала быть одной из них. Наверное, я потому и не завела своего ребенка — то есть не усыновила, — так как врачи давным-давно сказали мне, что я плодородна, как лунные моря.

Зато другой Алисе дети и все детские штучки очень нравятся. Иначе как бы она написала «Престон и смеющееся то» или «Престон и дергающееся это»? Поэтому, когда приходит время встречи с читателями, я стараюсь выставить на сцену ее — как можно больше ее, и с каждым годом это становится все труднее. Странно, правда, что моя такая взрослая склонность к алкоголю столь эффективно вытаскивает наружу другую Алису. С каждым глотком скотча я чувствую себя спокойнее.

Когда я добралась до маленькой одноэтажной библиотеки, солнце уже садилось за горизонт, полыхая огнем тыквенного цвета. Вокруг слонялись дети в костюмах: оборотень, черная кошка с длинным изогнутым хвостом, пришелец, у которого было меньше пальцев, чем у человека, зато больше глаз. По дорожке шла фея Динь-Динь под руку с пиратом. Наперекор себе я не смогла не улыбнуться при виде такой сцены. Впервые за долгие годы этот пышный маскарад напомнил мне о собственном детстве, когда отец водил меня на Хеллоуин выпрашивать конфеты. (Он любил эту ночь так же сильно, как и Престон.) Проникнувшись духом вечера, я с уверенностью вошла в библиотеку, где столкнулась с группой подростков. Но чары разрушились под чужой злонамеренностью, когда какой-то умник крикнул из толпы:

— Эй, вы только взгляните на ее маску!

После этого я пробежала несколько залов с полами, покрытыми линолеумом, в поисках дружелюбного взрослого лица.

Наконец я прошла мимо открытой двери крохотной аккуратной комнатки, где несколько женщин и главный библиотекарь, мистер Грош, пили кофе. Мистер Грош сказал, что рад меня видеть, и представил матерям, которые помогали готовить праздник.

— Мой Уильям прочитал все ваши книги, — сказала полная и округлая миссис Харли. — Просто не могу оторвать его от них.

Причем пытаешься часто, подумала я, судя по тихой ярости в ее голосе. Я в ответ лишь чинно улыбнулась.

Мистер Грош предложил мне кофе, но я отказалась: плохо для желудка. Затем он лукаво продолжил, что на улице уже темнеет, и пришло время для начала празднования. Я должна была прочитать хорошую и страшную историю, чтобы «все вошли в настроение» и начали веселиться. Правда, для начала я сама должна была войти в настроение и, извинившись, отправилась в дамскую комнату, где могла восстановить силы и успокоить трепещущие нервы с помощью фляжки, припасенной в сумочке. Соблюдая странный и неловкий ритуал, мистер Грош решил подождать меня прямо перед уборной.

— Я готова, мистер Грош, — сказала я, гневно воззрившись на него с высоты туфель с не по возрасту высоким каблуком.

Он откашлялся, и я уже подумала, что библиотекарь сейчас возьмет меня под локоть, решив отвести в зал. Но он всего лишь протянул руку, дежурно и по-джентльменски указав, куда идти. Кажется, даже слегка поклонился.

По коридору он повел меня к детскому отделению, где, по идее, должны были состояться чтения, как в прошлые годы. Но мы прошли мимо — сама секция оказалась темной и пустой — и отправились к лестнице, ведущей в подвал библиотеки.

— Наш новый объект, — похвастался мистер Грош. — Мы переделали одно из складских помещений в зрительный зал или вроде того.

Мы встали перед большой железной дверью, выкрашенной в казенный зеленый цвет. Выглядела она так, словно вела в палату сумасшедшего дома. С другой стороны раздавались крики, которые мне казались скорее воплями душевнобольных, чем шумом неугомонной детворы.

— И что вы сегодня будете читать? — спросил мистер Грош, глядя на мою левую руку.

— «Престон и Голодные тени», — ответила я, показав томик, который держала в руке.

Он улыбнулся и сообщил, что это одна из его любимых книг. Потом открыл дверь, с усилием толкнув ее обеими руками, и мы вошли в комнату ужасов, о которых я еще ничего не ведала.

На стульях сидели, стояли или подпрыгивали около пятидесяти детей. На сцене, расположившейся в начале длинной и узкой комнаты, кричала ведьма в остроконечной шляпе, рассказывая зрителям о том, какие их ждут увеселения на сегодняшнем празднике. Когда же она увидела меня и мистера Гроша, то начала рассказывать детям о «большом подарке для нас всех», подразумевая, что сейчас пьяная писательница начнет свою неподготовленную речь. «Давайте похлопаем как можно громче», — сказала она, аплодируя, пока я влезала на сцену, довольно хлипкую на вид. Я поблагодарила всех за приглашение и положила книгу на кафедру с прикрепленной лампой, дерево покрывал орнамент из высохших кукурузных стеблей. Стремясь разогреть публику, я скороговоркой принялась рассказывать про историю, которую они все сейчас услышат. Как только прозвучало имя Престона Пенна, несколько детей захлопали в ладоши, ну или, по крайней мере, один в конце комнаты. Я предположила, что именно там сидел Уильям Харли.

Как только я начала чтение, случилось нечто, чего я совсем не ожидала, — отключили свет. («Совсем вылетело у меня из головы», — извинился потом мистер Грош.) Во тьме я заметила, что по обеим сторонам комнаты напротив друг друга стоят ряды светильников в виде тыкв, мерцающих оранжевым и желтым с вышины. У всех были одинаковые лица, они казались зеркальным отражением друг друга, с треугольными глазами и носами, со ртами, похожими на воющие буквы «о». (Ребенком я была уверена, что тыквы растут на грядках именно так: с вырезанными физиономиями и свечением внутри.) Они словно висели в воздухе: подставки, на которых они покоились, скрывала тьма, как и лица детей. Так эти тыквы стали моими единственными слушателями.

Но, пока я читала, настоящая публика вновь заявила о себе шарканьем ног, шепотом и крайне необычным скрипом складных деревянных стульев. А еще я слышала «дьявольское хихиканье»: так я описывала тихий смех того самого проказника, о чьей истории шла речь. Уже в конце чтения откуда-то, с другой стороны зала, раздался громкий стон: казалось, один из стульев упал вместе с тем, кто на нем сидел.

— Все в порядке, — раздался взрослый голос.

Открылась дверь, вспышка яркого света разрушила страшные чары, и наружу вышли какие-то тени. Когда в конце истории зажегся свет, я заметила, что на одном из сидений в последнем ряду не хватает зрителя.

— Хорошо, дети, — сказала ведьма из родителей после непродолжительных аплодисментов для Престона, — пожалуйста, сдвиньте стулья к стене, чтобы освободить пространство для игр и развлечений.

В комнате воцарился тихий шум. Наступила власть детей в масках, которые удовлетворяли свою страсть к сладостям, бессмысленному беспорядку и веселому безумию. Я стояла на границе этого хаоса, болтая с мистером Грошем.

— А что произошло? — спросила я. — У ребенка случился какой-то припадок?

Библиотекарь глотнул сидр из пластикового стаканчика и неприятно причмокнул:

— О, не стоит волноваться. Видите вон ту девочку в костюме черной кошки? Она, кажется, упала в обморок. Но, как только мы вывели ее наружу, ей сразу стало хорошо. Она не снимала кошачью маску все время, пока вы читали, думаю, бедняжка слишком переволновалась или что-то вроде того. По ее словам, она что-то увидела и сильно испугалась. В общем, как видите, сейчас она в полном порядке, и даже опять носит свою маску. Поразительно, как быстро дети все забывают и приходят в себя.

Я согласилась с тем, что это поразительно, а потом спросила, что же привиделось девочке. Я не могла не думать о другой кошке сегодня утром, которая тоже чего-то испугалась.

— Она толком не объяснила, — ответил мистер Грош. — Нечто: оно просто пришло и исчезло. Ну, вы знаете, как это бывает с детьми. Осмелюсь сказать, что вы-то точно знаете — вы же всю жизнь писали о них.

Я притворилась, что знаю, как это бывает с детьми, хотя прекрасно понимала, что мистер Грош говорит не обо мне, а о ней. Не хочется излишне заострять внимание на странном предположении о том, что между мной и моей профессиональной личностью существует раскол, но иногда я чувствую его очень остро. Пока я читала детям книжку о Престоне, то пережила необъяснимое чувство, не узнавая собственные слова. Конечно, писатели часто говорят что-то в таком духе, для них это банальность, и в моей карьере подобное случалось множество раз. Но никогда так сильно. Я читала слова кого-то, кто был мне абсолютно чужд. Их написала какая-то другая Алиса. И я — не она, по крайней мере, теперь.

— Я надеюсь, — сказала я мистеру Грошу, — что не моя история перепугала девочку. У меня и так немало проблем с разозленными родителями.

— О, я уверен, что вы тут ни при чем. Нет, конечно, вы рассказали по-настоящему страшную сказку. Я не говорил, что она не страшная. Но вы же понимаете, сейчас такое время года. Воображаемое должно казаться реальнее. Как ваш Престон. Он же всегда любил Хеллоуин, я прав?

Я заверила его, что он совершенно прав, но дальше развивать тему не стала. Тогда мне совсем не хотелось говорить о «воображаемом». Я засмеялась, попытавшись хотя бы так прогнать мысли о нем. И знаешь, отец, это был твой настоящий смех — пусть всего на секунду, — а не унаследованная пародия.

К всеобщему сожалению, я не задержалась на празднике. От чтения я протрезвела, и мой уровень терпимости упал почти до нуля. Да, мистер Грош, я обещаю, что приеду в следующем году, сделаю все, что вы скажете, только отпустите меня к моей машине и моему бару.

Поездка домой оказалась тем еще испытанием, тревожным и рискованным из-за пешеходов, гуляющих по улицам. Костюмы меня нервировали. (Один и тот же призрак и вовсе был повсюду — худой маленький дух, который, казалось, преследовал меня до самого дома.) Маски тоже. А уж престонские тени, мечущиеся по двухэтажным фасадам (и почему я выбрала именно эту книгу?), и вовсе чуть не свели с ума. Алиса — другая Алиса — легко переносила любое безумие, любой кошмар, в который бросал ее создатель. Этот ужасный преподобный Доджсон. Мне наплевать, есть ли в его книгах что-то, неведомое другим. Я не хочу об этом знать. Как бы я хотела никогда о нем не слышать, об этом развратителе детских умов. Я просто хочу все забыть. «Алиса и исчезающее прошлое». Доктор Гардсмен, принесите свое лекарство в высоких бокалах… но только не зазеркальных.

И теперь я в безопасности, дома, и высокий бокал основательно стоит на столе, наполненный до краев, пока я пишу. Лампа из цветного стекла (сделанная примерно в 1922 году) льет дружелюбный свет на страницы, заполненные за последние несколько часов. (Хотя стрелки часов так и не сдвинулись за то время, пока я работаю.) В окно перед моим столом светит фонарь, и в черном зеркале стекла я вижу лестное отражение себя. Дом безмолвен, а я — богатая писательница-вдова, отошедшая от дел.

Есть ли у меня проблемы? Я на самом деле не уверена.

Я хочу напомнить вам, что пью с самого начала вечера. Напомнить, что я стара и прекрасно знакома с тайнами гериатрических неврозов. Напомнить, что часть меня написала серию детских книг, главный герой которых — настоящий апостол странностей. Напомнить о том, какая сегодня ночь и в какие дали может унести воображение накануне Дня Всех Святых. И тем более мне не нужно лишний раз напоминать вам о том, что наш мир — место более странное, чем мы думаем. И уж точно за последний год он стал таким для меня. И прямо сейчас я вижу, что его странность возросла многократно, — и, скажем прямо, в нем действительно царит какой-то другой порядок.

Первое доказательство. За окном во тьме висит осенняя луна. Я должна признаться, что особо не разбираюсь в лунных фазах («глупых фразах», как сказал бы Престон), но с тех пор, как я в последний раз выглядывала на улицу, она изменилась — как будто развернулась. Раньше ее внутренний изгиб был направлен вправо, а теперь туда обращен внешний, последняя четверть сменилась на первую, или что-то в этом духе. Но природа тут ни при чем — полагаю, все дело в моей памяти. И тревожит меня не луна. Тревожит меня все остальное: то, что я могу разглядеть во тьме, освещенной лишь уличными фонарями. Вроде надписи, которую можно прочитать лишь в зеркале, вроде силуэтов снаружи — деревьев, домов, слава богу, хоть людей нет, — которые теперь выглядят неловко и неправильно.

Второе доказательство. К списку причин моей снижающейся дееспособности я бы хотела добавить неожиданно возникшее отвращение к алкоголю. Последний глоток из стакана, стоявшего на столе, на вкус оказался ужасным, тошнотворным настолько, что я сомневаюсь, захочу ли еще. Я чуть не написала и, чего уж, прямо напишу сейчас, что спиртное словно вывернули наизнанку. Разумеется, некоторые болезни способны превратить любимый напиток в адское снадобье. Возможно, я пала жертвой подобного недуга. Но стоит напомнить, что пусть мой разум и безнадежно опьянен, он всегда оставался in corpora sano.

Третье доказательство (последнее). Отражение в зеркале передо мной. Возможно, какой-то изъян в сплаве. Мое лицо. Окружающие тени закрывают его понемногу, как жуки, сбежавшиеся на сладкое. Но сладкая в Алисе только кровь — за годы пьянства туда перекочевало немало сахара. Так что же это, а? Тени маразма? Или те голодные твари, о которых я еще недавно читала детям, вернулись для представления на бис? С каких пор чтение превратилось в заклинание, вызывающее образы в реальности, а не в воображении?

Что-то вывернутое здесь есть. В углу: шах и мат.

Наверное, я зря поднимаю тревогу, пусть и говорю со всей искренностью, на которую способна. Возможно, я напрасно беспокоюсь, и то, что я прямо сейчас слышу, — лишь хеллоуиновский трюк моего взбудораженного разума.

Я имею в виду смех, доносящийся из коридора. То самое демоническое хихиканье, которое я уже слышала в библиотеке. Даже сосредоточившись, не могу сказать точно, где раздается этот звук: снаружи или внутри моей головы. Словно смотришь на игрушечную картину, где одна сцена сменяется другой в зависимости от того, как ее повернуть, а под определенным углом они и вовсе сливаются воедино. Но смех где-то рядом. И голос такой знакомый.

Четвертое доказательство (снова тени). Теперь они уже заволокли все мое лицо. Срывают его, как в той книге. Но под старой маской ничего: там нет детского лица. Престон. Это же ты, да? Я никогда не слышала твой смех — только в собственном разуме. Но именно таким и представляла. Или же воображение и тебя наградило унаследованным смехом с чужого плеча?

Я только одного боюсь: что это не ты, а какой-то самозванец. Окно, луна, часы, бокал. Все в твоем стиле, только совсем не смешно. Совсем не смешно. Остановись, Престон, или кто бы ты ни был. Кто ты? Кто это может делать? Я же была хорошей. Я лишь постарела, вот и все. Пожалуйста, прекрати. Тени в окне выходят наружу. Нет, только не лицо. Не мое лунное лицо. Луноликое.