Лечебница души
Солнце давно перевалило за полдень и быстро стало опускаться к своему западу. Деревья все длиннее и длиннее вытягивали свои тени. Хор дневных птичек становился все тише и тише, и многие запрятались под устало повисшие листья берез и осин. Вечерний колокол в монастыре давно отблаговестил, и народ теперь расходился из храма. Двое иноков отделились от общей массы и, тихо переступая, о чем-то оживленно беседовали. Вот они вышли за ворота монастыря и направились по дороге к лесу. Старший из них имел замечательные глаза. Они вполне соответствовали своему названию: зеркало души. Эти глаза выдавали малейшие движения сердца. То они задумчиво грустны, то загораются огнем вдохновения, то смотрят кротко любовью, как бы прося заглянуть через них в самую глубину доброй души этого инока, уважаемого отца Нестора. Другой был молодой послушник. Розовые щеки и порывистые движения указывали на его недавнее пребывание в монастыре. Он говорил быстро и кратко, тогда как отец Нестор любил вести свою речь длинной связью своих воспоминаний, дум, примеров других людей, иногда вставляя в нее подходящие слова Писания.
— Скажите, отец Нестор, что же вас заставило прийти в монастырь? — спросил молодой послушник, когда они проходили мимо скамейки.
— Посидим немного. Как я пришел в монастырь? — усаживаясь на скамейку, повторил вопрос отец Нестор, — да почти что случайно. Впрочем, на свете нет ничего случайного, а все творится по определению свыше. Жил я до двадцати лет в разных городах, ходил по церквам каждый праздник, но никогда не доводилось мне быть ни в одном из монастырей. Знал о них только по картинкам, по книгам да по рассказам, а самому не приходилось видеть ни трапезной монахов, ни кельи их, не знал, что это за «правило», положенное им на каждый день. Но я всегда думал про себя: если заболею душой, испорчусь умом или сердцем — пойду лечиться в монастырь. Ведь больные телом идут на совет к доктору, а очень больные — ложатся в больницу. Так и больные душой прибегают к посредству священника, заказывают молебен. А уж если очень болен, то что же остается, как не идти в лечебницу души — в монастырь? Стукнуло мне двадцать три года. Батюшка, матушка, благословите меня! Да в чем был, в том и поехал в один из ближайших монастырей; только Евангелие было за пазухой. Так и так, говорю отцу игумену, пришел сюда смириться пред Господом, исправить сердце свое и унять вожделения, воюющие в членах моих. Отвели мне келейку, и стал я сокрушаться, плакать и рыдать, призывая имя Господне. Год прошел, но я не мог забыть мира и всех его прелестей. Да и монастырь был на бойком месте. Приходило много всякого народу. Не понравилось мне в нем. Захотел уйти в более тихий уголок и выбрал настоящую пустыньку, мало посещаемый скит на островке большого озера. Там я нашел полное уединение. И какие горячие молитвы изливало мое сердце! Как близко чувствовался там Бог и его святые ангелы! Какой мне свет изливался от святого слова Божьего! В этой пустыньке я скоро забыл все мирское. Впрочем, об одном жалел — как мало проявил я любви ближнему, живя в мире. Вспомню, например, случай, где бы я мог оказать любовь ближнему и не оказал, и защемит сердце. Как тогда хотелось загладить свою ошибку! Так бы и убежал из монастыря снова в мир, чтобы помогать всякому встречному. Я заболел любовью к людям. Мне тогда хотелось ухаживать за больными, за старыми, кротко переносить все их оскорбления и неприятности, отдать им весь свой заработок, все свои силы, духовные и телесные. Как мать болеет иногда от избытка молока, так и я страдал от переполнения сердца моего любовью, которую некому было приложить в келье. О, Господи! взывал я, не пора ли мне выйти опять в мир к людям и излить на них свою любовь… Правда, я подолгу молился за всех людей, перебирая имена родных и знакомых, но мне хотелось, по человечеству, конечно, осязательно проявить им свою любовь, хотелось кормить, поить их, одевать и обувать, учить, наставлять на истину. Я не выдержал этой странной болезни сердца и после четырехлетнего пребывания в ските вышел из него в мир.
Раньше у меня был большой порок: я предавался пьянственной страсти. Теперь меня не тянуло пить. Ну, думаю, слава Богу, готов на работу, излечился в Божьей больнице. Все, кто раньше знал меня, замечали во мне перемену: стал много тише, спокойнее. Прошло лет десять. Мир опять обуял меня. Опять пошла дружба с ним. А сказано в Писании: «кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу». И опять у меня поднялись прежние вожделения… Вижу сам — дело плохо. Нельзя сказать, чтобы я не молился, но уже не чувствовал той близости Бога, какая замечалась в ските. Ну, думаю себе, как Бог оставил благочестивого царя Езекию, чтобы испытать его и открыть ему все, что у него на сердце, так, может быть, оставил Он и меня для испытания. Ведь Богу нужна сознательная вера, испытанная, как золото. Тяжело мне стало, и я обратился в этот монастырь Царицы Небесной и вот жду ее помощи.
Отец Нестор взглянул на небо, перекрестился и замолк.
Ничего не сказал молодой послушник Алексей. Он задумался над словами Нестора. Ему представилась его долголетняя борьба со своими страстями, с вожделениями тела, со своей душой в уединенной келье. Он проникся благоговением к отцу Нестору и безмолвно стал созерцать его поникшую голову.
Солнце скрылось за лес. Недалеко от них защелкал соловей. Над рекой кое-где стал показываться беловатый туман. Сильнее запахло березой. Но все эти внешние ощущения как-то бессознательно пронеслись мимо иноков. Алексей ждал продолжения рассказа. Он знал, что отец Нестор не остановится на этом. Раньше он сам хотел многое высказать, но теперь как-то сразу все затаилось в душе его. Он понимал, что для его собеседника наступила та редкостная минута, когда человек не разговаривает, а исповедывается Богу.
Нестор поднял голову и вперил свои задумчивые глаза куда-то в пространство.
— Не знаю, — опять заговорил он тихо, — долго ли останусь я в монастыре? Мне кажется, недолго. По примеру многих святых отцов, я хотел бы пойти проповедовать Евангелие людям, не знающим Христа и Его спасительной проповеди. У нас в России есть еще много язычников и иноверцев! Да и самим русским надо снова проповедовать Христа. Замечается теперь большое развращение в нас самих. У меня горит сердце сказать им слова истины. Жалко, придется покинуть монастырь, но ведь Сам Христос посылает апостолов во весь мир проповедовать Евангелие всей твари. Только любовью к ближнему можно пристать к телу Его. Если я хочу спасти свою душу, то я должен объединить себя с членами Его, заботиться о всей совокупности их, войти объединенным одной кровью в собрание их. Отдавая всего себя им, тогда только я буду работать для Христа, тогда только совесть моя скажет Богу: «Я исполнил волю Твою!»
По мере того, как он говорил, голос его делался все тверже и громче, глаза разгорались неземным огнем, а его поднятая рука как бы призывала всех к небу.
Алексей, затаив дыхание, молчал. Он не совсем ясно понимал отца Нестора, может быть, потому, что он больше смотрел на его вдохновенное лицо, чем слушал. Однако он уловил его последнюю мысль и заметил:
— Но можно и в монастыре и поучения писать, и проповеди говорить, как это есть в лаврах.
— Да, можно… — хотел что-то еще сказать отец Нестор, но только взглянул на Алексея и замолк.
Юный инок понял, что он сделал какую-то неловкость своим замечанием. Ему было обидно за себя и жалко, что Нестор прервал свою речь. Тогда он попробовал говорить про себя, про свои надежды.
— А у меня теперь только одно желание — снова попасть на послушание в алтарь к батюшке. Ведь я и раньше до вашего прихода был пономарем, да батюшка рассердился на меня и прогнал на кухню. Вот уже два месяца прошло с тех пор. Я думаю, батюшка к празднику даст мне новый подрясник и опять приставит к церкви.
Отец Нестор рассеянно его слушал. Его возбужденная мысль еще не успокоилась, и он продолжал думать о путях Божьих.
— А уж в этом подряснике стыдно показаться на глаза народа, — продолжал Алексей. — Вы видели у меня в келье четки? Это из Иерусалима привез мне один монах Афонского подворья. Ведь я прежде там был…
Тут только взглянул отец Нестор на его безусое бледное лицо, с маленьким розовым ртом, с правильным тонким носом.
«О, какой ты еще молодой», — подумал про себя Нестор и, ласково пожав его руку выше локтя, поднялся и сказал:
— А что, брат Алексей, не пора ли нам вернуться домой?
— Да, пора. Пожалуй, меня давно ищут на кухне. Ну, вот Бог даст, к празднику расстанусь с ней.
Опираясь на палку, отец Нестор несколько ускоренным шагом поспешил к обители, а Алексей, идя за ним своей легкой прыгающей походкой, часто склонялся к канаве дороги и срывал цветы для букета.
Оба чернеца, стремясь к одному Христу, имели разные думы. Один смотрел на мир, как на поле горячей борьбы немногочисленных поборников святой истины и живой любви не только с неверующими или с язычниками, но и с теми опасными волками, которые ходят в овечьих шкурах. У него болит сердце не оттого, что в воскресенье был плохой сбор или что благодетель мало прислал камня на новый храм, он мучится сознанием, как разрушается мировой храм, как слабеют духовные связи любви в семье, в обществе, в государствах, как трудно крикнуть на крыше, что он услышал в уединении кельи. А другой инок, не изведав мирской жизни, уже отказался от нее и ищет удовлетворения в монастырских стенах, в строгой монашеской обстановке, в четках, в подряснике и других принадлежностях черноризцев. Но в самой душе этого юного инока ничего нет мрачного. Он так же невинно смотрит на весь мир Божий, как и те цветы, которые он по дороге срывает, тихонько припевая вечернюю песнь: «Свете тихий».
Когда они подошли к монастырю, молодой инок нагнал отца Нестора и, подавая ему цветы, сказал:
— Выбирал попахучее да покрасивее, но уж поздно: цветочки стали засыпать.
— Да, все приходит к своему концу, к долгому сну, — заметил отец Нестор, — и весь мир пришел на запад солнца.
