Страдник

После зимнего праздника святого Николая Чудотворца я навещал в родном селе свою матушку-старушку. А утром отправился в церковь. Там стоял гроб, около которого собрался народ. Были там и родные покойника, но больше было посторонних. Меня поразили и сам гроб, и лицо мертвого. Гроб был какой-то необыкновенный: коротенький, высокий ящик; тело лежало, скорчившись, как будто покойник в этом гробу родился, жил и умер. Лицо его сияло неземной чистотой, дышало младенческой кротостью, а на устах его была добрая улыбка. Все стояли с каким-то особенным благоговением. К обедне набралось много народа, так что церковь переполнилась.

Когда закончилось отпевание и зять мой, священник, вернулся с поминок, я спросил его:

— Скажи, пожалуйста, кто был этот покойник?

— Это был замечательный человек, — отвечал мне зять.

— Это Божий человек, — сказала матушка. — Мы все звали его страдником.

— Да, страдалец был, — прибавила сестра.

— Дай Бог ему Царство Небесное, — перекрестилась матушка, — уж натерпелся он на этом свете, помучился за грехи свои.

Мне стало еще любопытнее.

— Да расскажите мне, ради Бога, поподробнее: кто он такой? Как он жил и умер?

— Это долго.

— Ничего.

— Их было два брата, — начал рассказывать мой зять, — Федор и Иван. Жили они в нашем приходе, недалеко, в деревне Бахромеево. Звали их богомолами. Сначала с родной матерью, женщина она была богобоязненная, и они были мальчики славные — все в нее. Мать умерла, а отец женился на другой. Мачеха была злая, как видимо и положено мачехе. Наш край был барщинский. Крестьяне все помещичьи, казенных не было. А в таком краю, сам знаешь, женщины и девушки, волею и неволею, скоро как-то портятся. Мачеха Федора тоже, говорят, была порочна. А Федор терпеть не мог женщин такого поведения. Для него это было хуже тупого ножа. Однажды Федор видит, что мачеха тащит что-то со двора. Он сгоряча отругал ее такими непристойными словами, что даже она ужаснулась. Федор тотчас спохватился, все же она, хоть и неродная, но ведь мать. Но слова назад не воротишь. Мачеха ушла, а грех Федоров лег камнем на его душу.

Вскоре и мачеха, и отец умерли. Федор с Иваном остались хозяевами в доме. Оба были хорошими крестьянами: работали усердно, оброк платили исправно, вина много не пили. Оба были женаты: жены у них были добрые. Только Федор недолго пожил с первой женой. После родов она заболела и умерла. Федор женился на другой, на Авдотье.

Это была добрая женщина, но легкомысленная и забывчивая. Ничего дурного в жизни она не делала, но на словах была неосторожна, что особенно оскорбляло и огорчало ее мужа. И Федор решил уйти работать в другую деревню или город. При расставании Федор наказал ей вести себя осторожнее и скромнее. Он нанялся в работники к нашему церковному старосте, а Авдотья пошла к нам в работницы.

Года четыре Федор жил у старосты. Тот платил исправно, кормил хорошо. Не было причин уходить. Однажды староста велел Федору набить погреб снегом: работа не тяжелая, но муторная. Четыре дня он занимался этим и все время стоял ногами в снегу, а снег весенний, мокрый. Федор простудился.

Ему бы к доктору, да где ж в деревне доктора взять? И когда лечиться? Каждый день с утра до ночи — работа. И на какие деньги лечиться? Упустил время. Мол, ломят и ломят ноги, потом стал домашние средства употреблять: то попросит баню растопить, то потрет чем-нибудь. Успокоится на минуту, а потом опять сильнее прежнего ноют. Временами он кричал от боли. И у старосты работать перестал.

Он нанялся в городе к одному купцу, чтобы быть поближе к доктору. Доктор помог, но Федор опять простудился, и его ноги заболели еще сильнее. И от купца пришлось уйти. Его взяла к себе барыня, поручила ходить за лошадьми, дала помощника. Он вроде успокоился, так как срочной и тяжелой работы у барыни не было. Больше присматривать, чем самому работать. Но болезнь догнала, ноги стали пухнуть.

«Ох, матушка, — бывало, скажет он, когда приедет к нам, — плохо дело, не могу наступить, вон, какие чурбаны», — покажет на ноги и едва-едва двигается. Барыня берегла его, даже оброк не брала. Но Федору делалось все хуже и хуже. Он совсем перестал ходить. Отправился в свою деревню, в Вахромеево, там купил себе избушку. Его отвезли и положили на кровать. Ноги у него стало сводить так, что он не мог ни разогнуть, ни протянуть их. Лежал и молча страдал.

Была в Федоре одна замечательная черта, во время болезни он никогда не роптал на Бога. Напротив, в нем открылось удивительное самоосуждение, самое искреннее и чистосердечное раскаяние во всех своих прежних грехах. Кто ни придет к нему, он одно твердит:

— Ох, батюшки мои, помолитесь вы за меня, грешного. За грехи мои Господь наказывает меня, окаянного.

Особенно тяготил Федора один грех: то, что он отругал свою мачеху дурными словами.

— Не был я душегубом, не был я ни гулякой, ни пьяницей, — говорил он. — Не грешен я в этих делах перед Господом Богом. Один грех как змея сосет мою душу, за него Господь Бог наказывает меня. Мать свою, хоть и не родную, оскорбил скверными словами. Ох, помолитесь за меня, окаянного.

Федора навещали из сострадания, приносили ему или калачик, или чайку с сахарком.

— Ох, родные мои, — говорил, бывало, он, — мало мне, окаянному, за мои грехи. Ох, скажите вы детушкам вашим, чтоб они боялись бранного слова больше огня, чтобы они чтили своих отцов и матерей. Вот за непочтение мое к матери Господь наказывает меня.

Барыня выплачивала ему пенсию, а потом, когда имение досталось ее племяннице, та нередко приходила к нему, утешала и приносила чая, и сахара, и лекарства.

Федор несколько раз в год исповедовался и приобщался Святых Тайн, это было для него праздником. Слезы умиления текли из его глаз.

— Помолись ты за меня, окаянного, — говорил он священнику, — чтобы Господь послал мне один конец. На что я похож стал?

— Возверзи на Господа печаль твою, Федор, молись Ему усердно, не ропщи ты на Него. И жизнь, и смерть наша в Его руках. Ведь Он наш Отец.

— Батюшка, я измучился, измучил и других. Авдотья замучилась, глядя на меня и ухаживая за мной.

Для Авдотьи действительно нелегко было ухаживать за Федором, у него появились пролежни, на ногах открылись раны, а в ранах завелись черви. Но Авдотья все переносила без ропота.

Летом он посылает ее на работу.

— А ты-то как?

— Ну, полежу. Поставь только мне водицы.

Авдотья уйдет. Федор лежит один-одинехонек, потянется за питьем, да так и грохнется с кровати, и лежит до прихода Авдотьи.

— Ох, подними ты меня.

— Ах ты! Как это ты упал-то? — Поднимет и уложит его на кровать.

Ходила навещать его и матушка моя, старушка, и кое-что приносила ему.

— Мать ты моя родная, — скажет Федор. — Помолись ты за меня, грешного, Господу, чтобы Он простил меня.

— Что делать, Федор-голубчик, Господь очистит этим твою душу, Господь не помянет за это твоих грехов, Господь воздаст тебе за твое терпение.

— Ох, матушка, какой я грешник-то.

Федор заплачет.

— На-ка, я тебе образочек принесла: «Скорбящая Божия Матерь», молись Ей усерднее.

Федор еще больше заплачет.

— Матерь Божия, грешен я перед Тобою. Ты Сама была матерью, ты понимаешь, как тяжело я оскорбил свою мать, прости меня, окаянного.

Матушка утешала его, как можно, советовала ему молиться Господу Богу и Божьей Матери.

— Молюсь, матушка, молюсь. Уж и вслух молюсь, когда никого нет в избе. Да уж Господь, должно быть, забыл меня. Матерь Божья, должно быть, прогневалась на меня. Ох я, окаянный.

Матушка станет собираться домой, а он скажет:

— Попроси батюшку, чтобы он велел сторожу вырыть могилу, заройте вы меня, окаянного. Мочи нет, измучился я.

— Потерпи, Федор, голубчик, придет час воли Божьей, успокоишься и ты от скорбей своих.

Авдотья иногда по легкомыслию не могла терпеть. Придет, бывало, к матушке, та и спросит ее:

— Авдотья, ну что твой Федор-то?

— О, Бог с ним! Жив еще, уже надоел, ведь как ком. Уж очень я с ним измучилась.

— Эх, Авдотьюшка, кому же за ним ухаживать, как не тебе? Ведь ты не чужая, ведь ты жена.

— Да, жена. Но терпенья уже нет.

— Полно! А ты вспомни-ка свою-то молодость-то. Может быть, Господь дает тебе возможность загладить твои грехи.

Авдотья замолчит.

— Посуди сама: не чужая же будет ходить за ним, кто пойдет к тебе в дом? Потерпи, походи за ним, да с лаской, с любовью.

— За ним без ласки нельзя ходить, — скажет Авдотья. — Будь каменная, будь злая-презлая, и то сделаешься ласковою. Ведь только и речей у него: «Родная ты моя! Замучил я тебя! Ох, прости ты меня, окаянного! И тебя-то я оскорблял часто! Ох, грешник я окаянный!» И руки целует, а у самого слезы так градом, градом. — И сама Авдотья заплачет. — Уйду из дома, оставлю ему попить, — ест он мало, так, крупиночку, а больше все пьет воду, — иногда без меня все и выпьет. День-то летний. В горле у него засохнет, еле дышит, приду, а он стонет: «Ох, матушка, утоли ты мою жажду, измучился». Другой бы побранил меня, а он все только молит, да просит, да ублажает. Я напою его, а он мне: «Сунь ты меня с кровати, я умру, полно мне мучить тебя». — «Что ты, Федор, Христос с тобою!» — «Ох, забыл, знать, меня Господь!»

В последнее время еще больше стал молиться. Шепчет молитву, крестится, и такой терпеливый стал, охать перестал, глаза сделались такие чистые, светлые. Так в душу твою и смотрят, лицо тихое и спокойное. И сны ему стали сниться все какие-то необыкновенные.

— Послушай-ка, Авдотьюшка, — однажды говорит он мне, — какой я сон чудный видел: вижу, будто батюшка наш в епитрахили и с крестом в руках был в нашей деревне: уж праздник ли был какой иль так, не знаю. Только вдруг гляжу у себя на постели, вот тут в головах, крест-то и лежит, и так сияет, так сияет, словно молния от него. А батюшка около меня, и говорит мне: «Не горюй, Федор, это твой крест, Господом Богом тебе посланный; видишь, как он сияет». Я и проснулся. И так у меня на душе легко-легко стало, словно в Светлый день, а слезы так и льют рекой из глаз, вся рубашка от них взмокла.

— Да, чего уж? — продолжала Авдотья, — с ним как-то боязно стало оставаться: глядит зорко, лицо серьезное, точно думу думает, а сам то и дело крестится. Так иногда страх нападет на меня. Однажды вернулась я с обедни, развязываю платок, снимаю шубу, а он мне и говорит:

— Ох, матушка, Господь смиловался надо мной, хочет конец послать мне.

— А что же?

А у него лицо-то такое радостное.

— Да ведь ко мне старичок приходил.

— Какой старичок?

— Такой седенький и добрый. Я так испугался, когда увидел, что лик его сияет.

— Ну, ты уж тут придумаешь что-нибудь, лежа.

— Что ты, Авдотьюшка, Христос с тобою, видит Бог, не лгу.

— Ну, что ж?

— Ну и говорит мне: Федор, собирайся! В Николин день Господь возьмет тебя к Себе.

Сказал и скрылся: я не успел даже перекреститься. — Ты уж вели батюшке соборовать меня и причастить. До Николина дня недолго.

— Ну, давно ли причащался?

— Нет, нет, Авдотьюшка, вели, непременно вели. Уж я больно рад, что Господь конец мне посылает.

Федора пособоровали и причастили.

Настал Николин день. Авдотья стала собираться в церковь к заутрене, а Федор говорит ей: простимся, Авдотьюшка, может быть, ты и не застанешь меня.

— Что ты, Бог с тобой. Ведь тебе не хуже.

— Так-то так, а все же простимся. Ведь это не грех.

Авдотья подошла к нему. Он перекрестил ее и крепко-крепко поцеловал:

— Ну, прости меня, грешного, во всех моих грехах да молись за меня.

Авдотья отстояла заутреню и обедню, вернулась домой и видит — Федор кончается. Она к нему, а он вздохнул — и Богу душу отдал.

Когда зять закончил свой рассказ, у матушки и у сестры слезы текли по лицу. Я перекрестился и в душе сказал: помяни, Господи, душу усопшего раба твоего Феодора.