Широки смолоду
На площади губернского города стоял большой двухэтажный дом. Все знали это здание, и если бы вы спросили про его владельца, вам назвали бы господина Гребнева, а кое-кто прибавил бы: «Захара Павловича».
Гребнев Захар Павлович — подрядчик, бравший казенные и частные подряды. Богач, у всех в почете и уважении. И заслужил: благотворитель и благожелатель, особенно любил он нищую братию. Гребнев нисколько не гордится своим богатством: он помнит, каким незначительным был приказчиком у богача-хозяина. Помнит свою трудную долю, поэтому и не забывает обездоленных.
— Хорошо тебе, вольно, Захар Павлович! — говорят Гребневу иногда друзья: гремит твое имя, денег у тебя тьма.
— А я так думаю, — отвечал Гребнев, — если Богу угодно, чтобы я был богат, так я богат и славен, а провинись я перед Ним, куда все денется? Эх, мы все про человеческое говорим, а Бога нельзя забывать, а богатым Его, иной раз и забудешь. Про себя скажу: у покойника-хозяина я на побегушках был, сутками во рту ни крохи не было, грязь, холод, ненастье терпел, трудно жилось, а Бога и тогда не забывал. Каждый воскресный день в храм Божий ходил. И хозяин, Царствие ему Небесное, благочестивый был. Бывало лентяй не пойдет к службе Божьей, а он при всех начинал его стыдить.
«Мне, — скажет, — всю неделю служил, а душе своей не хочет одного дня послужить».
Воспитывал. Тогда я помнил Бога. А как стал хозяин, там дела, тут дела, ну и пропустишь всенощную, а то и обедню.
— Ну, не про тебя это, Захар Павлович, — возражали, — без тебя, кажется, ни одной службы не проходит, за усердие тебе счастье Господь посылает. Вот и сын у тебя, Семен Захарыч, хороший, деловой парень вышел. Поэтому и хвалим. Почему не хвалить? Видим, знаем.
— А что, Захар Павлович, подряд на мосты взял? — спросил один из приятелей.
— Взял. Причем за свою цену. Как ни сбивали.
— Как так?
— Так. Его превосходительство решил отдать мне. «Гребнев сделает по совести, а других мы знаем: шпалы гнилые ставят», — сказал его превосходительство. — Не хвалясь, скажу: хоть по казенным, хоть по частным подрядам всегда по правде дело делал. Видит Бог, лучше в убыток, если сам ошибся, но сделаю качественно. Семеновские мосты два раза ремонтировали, а мой, слава Богу, стоит.
Поговорив еще о делах, приятели расстались. Захар Павлович позвал сына:
— Сеня, я еду на шоссе; там заканчивают работу, а тут, если потребуют залог, отдай все, не хватит — возьми у Савельева, — выручит. Я его сам выручал, а теперь все деньги в обороте у тебя.
— Хорошо, сделаю, не в первый раз.
— Знаешь что, Семен Захарович, — говорил молодому Гребневу его приятель Белов. — Друзья мы с тобой с детства, а вот ты начинаешь изменять мне.
— Чем же?
— А тем, что мы вместе задумали отделиться от отцов и дело делать. Я отделился, а ты улизнул от старого друга. На первое время приходилось мне жутко, ну, а теперь ничего, живу. Сам себе слуга, а не отцу. Советую и тебе, дружище, подальше от отца, а теперь самое время удрать, благо его нет, кстати, и мосты-то ты будешь ставить.
— Мосты отец взял.
— Отец. А ты-то кто? Гребнев? Ну и бери их.
— Говорю тебе, отец их взял.
— А заклад давал?
— Заклад даст.
— Даст, а пока он соберется, подряд твой будет.
— Да как же?
— Как? А дело вместе будешь делать?
— Вместе.
— Не попятишься?
— Нет, только научи. Признаться, давно я хотел от отца отделиться, сколько ни работал на его семью, да все как-то совестно было.
— А совесть, Сеня, ныне в сторону, потому сила в кармане, а совесть ничто.
— Ну, говори: сколько надо убить в подряд денег?
— Сто тысяч.
— А закладу пятьдесят?
— Да.
— А платы за подряд сто двадцать пять?
— Да.
— Значит, двадцать пять тысяч чистая выручка, да в запасе пятьдесят? Так?
— Так.
— А у отца велика казна?
— Да тебе на что?
— А ты слушай: хоть и знаешь пятую заповедь, но и одиннадцатую не забывай. Так, сколько у папеньки?
— На руках ничего.
— Стало быть, у тебя? Сколько?
— Пол сотни есть.
— Слушай: завтра я заявлю, что мосты сделаю за сто тысяч и закладу даю сто, выходит, казне даю двадцать пять барышу.
— Что ж? Хочешь отбить подряд? Нет, брат, Гребневы этого не допустят.
— Ха-ха-ха! Струсил? Э-эхма! А еще уговор держим! Ведь это будет подвод один. Правление не захочет Гребнева обидеть; ну и призовут тебя и скажут: «Так и так: за подряд дешевле берут». А ты скажи: как угодно, мол, будет вам, а только за подряд я не возьму копейкой дешевле, потому знаем, сколько он стоит; а что касается залога, извольте получить, вот и оставят за тобой, а ты сейчас же заключай контракт на свое имя; понял?
— Понять-то понял, да заклад отдашь, а там с двадцатью пятью-то дела не сделаешь.
— А разве Старов не даст? Возьми на отца; вот и ладно. Только, брат, знаешь, я тебя научил оборудовать дельце, а ты уж и мне помоги: ты меня порекомендуй превосходительному, я возьму постановку шпал на новую дорогу, работа вместе и барыш пополам, согласен?
— Идет.
— Давай руку. Так-то лучше, чем из папенькиных ручек смотреть.
Много колебался Гребнев-сын, совесть останавливала его идти против отца.
«Бог не благословит моих дел, — думал он, — если я сделаю, как советует мне товарищ».
— Дай подумать, — сказал он Белову.
Но грех силен. Жизнь самостоятельная, без зависимости от отца, соблазнила его: «Да что же, разве я первый и последний так поступаю? Вот Белов отделился же от отца и живет недурно да надеется еще на лучшее».
— Ну, что же, надумал? — спросил на другой день Гребнева Белов.
— Нет, боязно и грешно, — сказал Гребнев.
— Что же, в самом деле, один, что ли, ты так сделаешь? Делают и другие. Да смотри-ка, еще как живут, благоденствуют.
Поколебался Гребнев, но согласился и сделал по совету Белова.
Сказано — сделано: Гребнев-сын обокрал отца.
— Что же это? Кровь на кровь восстала, — говорил старик Гребнев своей плачущей жене. — Для него я не пожалел бы половину капитала, а то убежал, обокрал, под отцовское имя людей обманул. Стыд-то какой! Старика-отца и мать не пожалел, хотя бы братьев да сестер пожалел. Неужели греха не боятся нынешние дети? Отбил подряд, сманил хороших мастеров, артель расстроил, за что? Эх, Сеня, Сеня. Бога ты не боишься.
— Бог с ним, Павлыч: не кляни только его, а у нас пока есть, слава Богу, как-нибудь и сами проживем, и детишек вырастим; только не кляни Семена.
— Не кляни. Да я, что же, кровопивец, что ли какой? Он сын мне, кровь от крови моей, у меня язык не повернется клясть его. Бог с ним. Только вот что не хорошо: восстала кровь на кровь, — добру не бывать. Но я выпью эту чашу, если это угодно Господу.
Старику Гребневу пришлось еще раз вынести тяжелое огорчение. Сын отбил у него во второй раз большие подряды; набил цену на одно дело, старик погорячился, зарвался и взял дело не по силам и не по расчету. Это дело совсем разорило старика.
Гребнев снес бы разорение, но он не мог стерпеть того, что работу казенную он не исполнил, это касалось его чести. Друзья, как могли, выручили Гребнева, но, чтобы закончить дело, надо было еще тысяч пятнадцать, а у Гребнева уж и дом был заложен.
«Что делать? Позор! Честь моя, имя мое — все пропадает! Сеня! Сын! — Старик совсем потерял рассудок. — Вот что: поеду-ка я к нему, сыну моему, Семену Захарычу Гребневу, и буду просить у него».
Отец поехал к сыну, с которым расстался пять лет назад и который из-за денег не побоялся разорить родного отца.
— Сегодня заняты Семен Захарович, пожалуйте завтра, — сказал слуга сына отцу.
— Скажи твоему барину, что я не уйду.
— Что же, Сеня, аль отцу твоему места нет в твоем доме? — сказал отец, входя в роскошный кабинет сына.
— Вы по какому делу, Захар Павлович?
— Вот как. Из отца да в Захара Павловича произведен. Ничего, чином выше стал. Ну, хорошо и так, Семен Захарович. Так я вот по какому делу: ты меня разорил, ты и выручай.
— Чем могу служить вам?
— А услужи ты мне, старику, вот чем: дай за прежнюю хлеб-соль тысчонок пятнадцать.
— А чем вы меня обеспечите?
— Чем обеспечу? Да возьми меня, старика, в работники, мать-старуху — в кухарки, братишек да сестренок — куда изволишь определить. Хорошо обеспечение? А? Ха-ха-ха! Довольны вашей милостью, — ответил отец, и, шатаясь, едва вышел из дома сына.
— Вас, Захар Павлович, спрашивают, — сказал Г ребневу-старшему приказчик.
— Никого не надо.
— Уж очень просит. Говорит: Захар Павлович меня знает.
— Да кто такой?
— Ковылин.
— А! Зови.
Вошел добродушный старичок.
— Мое почтение Захару Павловичу.
— Здорово, старый друг! Вспомнил? Далеко ехал?
— Прямо к вам: слышал я, что сынок-то вас покинул.
— Ну да, обокрал, разорил.
— Не обессудьте, Захар Павлович, чем богат, тем и рад: вот тут тридцать тысяч будет, так уж примите.
— Ковылин, смеешься над стариком?
— Помилуй Бог! Зачем смеяться! Я отдаю должное: помните, как десять тысяч поверили мне на слово; вот я отдаю с процентами за десять лет; пять за процент, а пятнадцать остальные в заимообраз, а смеяться зачем? Помню старое добро.
— Если правда, не смеешься, спасибо.
Гребнев, рыдая, обнял старого друга…
Старики поговорили по душам. Угостил Гребнев Ковылина, а на прощанье сказал:
— Ну, Бог видит и знает добрых людей; спасибо! Не забуду вовек: ты меня спас.
Прошло два года. Судьба двух известных домов Гребневых изменилась. Гребнев-отец, едва не разорившийся, снова гремел своим умом, честью и богатством, Гребнев-сын разорился. Открылись такие делишки, за которые Гребнев-сын угодил в тюрьму, и ему перестали доверять. И вскоре про Гребнева-сына все забыли. Не забыл сына только отец. Захар Павлович все знал, и больно, и горько было ему, что родной его сын обесчестил себя.
«Эх! Пропал, погиб, — думал однажды Захар Павлович. — А к отцу не обратится, думает, что и я ему отвечу так же, как ответил он мне тогда. Нет, Сеня, — обращался мысленно старик к сыну, — нет, родительское сердце, как воск, несчастье детей полымем жжет его, от себя ты погиб да от злых людей, а мне жаль тебя, жаль твою неповинную жену, твоих малышей, моих внучат».
Захар Павлович позвал своего верного приказчика-старика.
— Возьми: тут тысяча рублей, отдай Семеновой жене, скажи ей, чтобы мужа ко мне привела, все дам, внучат вели целовать, понял?
Старый слуга кивнул и скрылся. Через день он вернулся.
— Ну, что? Как? — встретил его Гребнев.
— Плохо, Захар Павлович! Спился, жену с детками жаль. Меня он выгнал.
— Как? За что?
— Убирайтесь, говорит, вы со своей помощью. И в шею меня. Ребятишки уцепились, жена несчастная так и закричала, а он ее тут же на моих глазах и прибил. Я дождался, как он гулять ушел, отдал ваш дар, а невестка-то ваша, сердечная, так и зарыдала: «В ножки, — говорит, — поклонись тятеньке, маменьке и скажи им, что я не виновата. Я и тогда отговаривала его и приехать повидаться хотела, да он не пустил».
— Ну, ладно, старик, никому ни слова.
— Да и так все знают, что Гребнев-сын в тюрьме сидел, промотал все, спился, а коли молчат, так из уважения к вашей милости. Эх, Захар Павлович. И за что такое наказание нам от Бога? Кажется, по-Божески жили.
— Молчи, Трифоныч, грех роптать, за грехи мои наказание мне, а сыну наука, наука и другим: пусть на сыне моем поучатся, как без родительского благословения жить, как стариков-родителей покидать и против них восставать. Смолоду они широки. Но я не брошу Семена. Кровь за кровь вступится: я спасу его.
— Золотое сердце у вас, Захар Павлович!
Гребневы отец и сын снова ведут дела вместе, и сын во всем повинуется отцу. Отец никогда не напоминает о былом, а сын постоянно помнит свою вину и старается загладить ее трудолюбием и лаской к отцу, матери, братьям и сестрам.
