Кто Бога забывает, того и Бог не милует

Была среда, пост. Утомленный великопостной службой и беспрерывными поездками в приход к больным, я только к вечеру собрался выпить стакан чая. Слышу, кто-то из прихожан требует меня. Недовольство от усталости сорвалось с моих уст, а впрочем, кто знает, подумал я, не с Причастием ли ехать к человеку.

— Скажите, — говорю, — чтобы подождал немного, а я сейчас же напьюсь чаю и выйду.

— Проситель какой-то странный, — сказали мне. — Ничего не говорит, только плачет.

— Что бы это значило?

Выхожу — и не узнаю моего прихожанина, крестьянина Сергея Полникова.

— Здравствуй, Сергей. Что с тобой? На тебе лица нет. Беда стряслась?

— Да, батюшка, несчастье, — произнес Сергей.

— Что такое?

— Ох, Господи! Что мне делать?

Долго мне пришлось успокаивать его, прежде чем я добился разъяснений. Оказалось, отца Сергия разбил паралич, и врач отказался лечить больного.

Я поспешил к нему для напутствования Святыми Таинствами. Подъехали к дому. Слышны причитания и неопределенный шум.

— Все кончено! — думаю. — Опоздал. Очень жаль.

Вхожу в избу. Хата битком. Вслушиваюсь. Под общий плач спорят, чем бы помочь больному.

— Слава Богу. Жив, значит, — вырвалось у меня.

— Батюшка. Добро пожаловать, — приветствовали меня соседи. — А мы вот собрались навестить больного.

— Добро. Посетить больного — христианская обязанность. В памяти ли Илья?

— Бог весть, — отвечали мне. — Чуть жив, язык отнялся.

— Неужели? Давно ли?

Я подробнее узнал о болезни отца Сергия. С вечера, под Чистый Вторник, Илья почувствовал слабость. Перекусив на семейном ужине, он лег в постель и до вторника не вставал. Паралич сковал Илью.

Думая, что у Ильи припадок, семейные пригласили деревенских бабок, которые, разумеется, не принесли никакой пользы. Тогда больного отправили в Вельможино, в частную больницу. Врач, осмотрев больного, отправил его обратно, сказав, что для таких больных у него не имеется лекарств. Илью повезли в городскую больницу, где без всяких уже экивоков посоветовали родственникам колотить гроб для больного.

И вот несчастный Сергей, расстроенный решительным отказом врачей, убитый горем, почти в беспамятстве приезжает ко мне с просьбой и приводит меня в дом свой.

— Не оставь хоть ты нас, родной, — молили в свою очередь меня семейные. — Помоги беде нашей.

Понятно было, что помощи оказать никакой я не моту, тем не менее попросил показать мне больного. Посетители расступились. Подхожу: лицо его исказилось и стало темно-багровым, парализованные руки и ноги замерзли, как у трупа, дыхание редкое и прерывистое, а пульс редкий. Видно, что несчастный переживал последние минуты страшной болезни. Еще немного — и кончено.

Я отошел от ложа молча, все смотрели на меня, что я скажу. Но что я мог сказать? Повторить за врачом? Окончательно добить и без того убитых горем. Подать надежду, вопреки роковой правде. Пришлось лгать:

— Изменить приговор врачей никто не может, кроме Бога, и помочь больному я не в силах. Единственное, что я хочу сделать в облегчение вашей скорби, — это напутствовать больного и приобщить его Святых Тайн Тела и Крови Христовой. Пути Промысла Господня неисповедимы. И кто знает? Для Бога все возможно. Другое дело, и умирать не миновать; будет ли это рано или поздно, — исход один. А поэтому, вместо бесполезных воплей и рыданий, молитесь лучше Богу и усерднее просите Его, Милосердного, за нашего больного, чтобы Он удостоил его, по крайней мере, истинно христианской кончины, разрешил говорить.

— Правда, батюшка. Спасение души дороже всего, — сказал Сергей. — И если болезнь моего отца настолько трудна, что помочь никак нельзя, то отслужи завтра молебен о здравии, не пошлет ли Бог речь больному, хоть бы причастить его.

Сказанное Сергеем настолько было резонно и произнесено так отчетливо и притом спокойно, что я подивился совершившейся в нем перемене; это, однако, длилось не очень долго. Горький плач семейных и видимо порывающиеся узы близкого дорогого родства побороли минутную стойкость духа и твердость здравого суждения. Чувства сказались и под напором душевных волнений разразились обильным потоком слез и воплей сетования. Успокоив, насколько это было можно, плачущих, я обещал им завтра молебен о недужном. На том и расстался я со скорбящим семейством и довольно уже поздно вернулся в свой дом.

Наступил следующий день. К удивлению, Илья был еще жив, но состояние его здоровья не изменилось. Я с причтом прибыл в дом больного, захватив из церкви икону Скорбящей Божией Матери.

Кроме семейных и родных, участвовать в молебне пожелали соседи и знакомые больного.

— Молись и ты, несчастный страдалец, — обратился я к больному. — Молись мысленно. — Мне хотелось хоть как-то убедиться в том, что больной в сознании, и вызвать его к деятельному участию во внутренней молитве. Я не ошибся. Что-то заискрилось в его неподвижном взоре. Блеснула слеза, за ней другая, третья, и целый град их потоком полился из глаз и оросил изможденное лицо страдальца.

— Добрый признак. Господи, благослови! — воскликнул я и осенил себя крестным знамением.

Перекрестились и все.

— Благословен Бог наш, — начал я.

Последовало Молебное пение, которое сегодня отличалось особенной выразительностью. Отпели уже большую часть. Прочитано было Евангелие, прикладывая которое к устам больного, я заметил, что с ним делается что-то необыкновенное: цвет лица стал нормальным, конвульсии стихли, сердцебиение усилилось, дыхание стало глубоким, — кровообращение, видимо, восстанавливалось. Все это произошло очень быстро.

Я как-то невольно, но и совершенно сознательно, громко воскликнул:

— Веруем, Господи! Помоги!

Кончался молебен. Еще раз преклонили колени при чтении заключительной молитвы о больном. Осеняя крестом больного, я приветствовал его выражением благопожелания. И вдруг — о, дивное чудо! Уста больного раскрылись и произнесли слова благодарности Богу:

— Слава Тебе, Господи! Благодарю Тебя, Отец Небесный! — внятно сказал он, и осенил себя крестным знамением.

Трепет объял всех. Прошло несколько минут. Народ заволновался и сомкнулся вокруг постели больного. Всем хотелось поближе видеть ожившего, слышать его слова и убедиться в исцелении.

Илья, хотя и слабым голосом, начал беседовать с окружающими, — и затем, движимый чувством благодарности к Богу, дал обет пожертвовать посильную лепту на украшение храма, помочь одному очень бедному семейству материальным приношением и отправиться в Киев на поклонение святым мощам.

Что-то еще сказав, больной устал. Народ стал расходиться: отбыл со своим причтом и я, занятый размышлением о знаменательной повести Ильи и его чудесного исцеления.

Проходит три дня.

Я заехал в приход, где живет Полников Илья. Захожу к нему в дом и застаю Илью за работой у столярного верстака.

— Здорово, Илья. Ты ли это, воскресший из мертвых?

— А кто ж? Известно, я, — с улыбкой отвечал мне Полников. — Другого Ильи у нас в семействе нет. — И, приняв благословение, Илья порадовал меня, что он теперь совершенно здоров. И, действительно, свежесть его лица, бодрость и светлая улыбка, подтверждали его слова.

— Ну, и слава Богу, — говорю, — поблагодари теперь Господа за оказанную Им милость: в следующий субботний или воскресный день возьми да и отслужи благодарственный Богу молебен; да не забудь исполнить свои обещания.

— Забыть? Как это можно? Кто Бога забывает, того и Бог не милует, — сказал Илья.

— Ладно, коли знаешь. После этого мне одно только и остается напомнить тебе: не исполняющий должного заведомо ответствует перед Богом больше, чем не исполняющий по неведению.

Расстался я с Ильей и с тех пор долго не видался с ним.

А Полников забыл и про свои обеты, и про молебен.

Наступает Пасха. Встретил я Илью, напоминаю ему о его нравственном долге, но так как времени для объяснений было мало, не добился от Полникова никакого определенного ответа. Месяца два или три спустя снова вижусь с Полниковым и опять спрашиваю:

— Послушай, — говорю, — Илья. Прошло много времени, и ты не только не исполнил своих обетов, но не озаботился даже отслужить благодарственного молебна за свое исцеление. Как-то стыдно и даже страшно становится за тебя. Ведь ты сам же говорил: «Кто Бога забывает, того и Бог не милует». Положим, что Бог несказанно милосерден, в чем ты имел уже случай убедиться. Но Он и строго справедлив.

— Знаю, батюшка. Все мы под Богом ходим, да вот все не справлюсь как-то. То одно, то другое, — отговаривался Илья.

— Что касается недостатков твоих, то это неверно: ты ведь не из последних, не бедняк, а слово «недосуга» — пустая отговорка, по нашим житейским суетам, пожалуй, и умирать некогда, а ведь приходится же, рассуждал ли ты о недосугах, когда лежал на краю могилы?

— Оно хотя и вправду так, — сознавался Илья, — а как-то все не сладишь, да уж когда-нибудь справлю свое.

— Ты опять все в долгий ящик откладываешь, а скажи-ка мне: кто поручится за будущее? И силы мотут изменить тебе, и хозяйство твое разрушиться может, и рад бы ты тогда радешенек исполнить обет, да будет поздно, а совесть еще при жизни будет мучить и терзать тебя.

— Если невозможно будет исполнить обещание, так ведь и Бог за то не взыщет, — оправдывал себя Илья. — А сказать-то тебе по совести: и молебны-то эти все, и дары-то наши нужны ли Богу, когда Он — Дух? Было бы вот тут-то! — и при этом ударил себя в грудь.

— Однако далеко же ты зашел, Илья. Ошибаешься! Правда, что Бог — Дух и ищет нашей сердечной любви и благодарности к Нему, но Он не отвергает и внешних жертв, наоборот, даже требует этого: «прославьте Бога в душах и телесах ваших», следовательно, то и другое тесно связано между собой и одинаково обязательно. Человек имеет от Бога душу и тело: значит, и благодарить Его он должен всем своим существом, то есть не только душой, но и телом.

— По-твоему вроде и так, да как? — не унимался Илья. — Иной человек благочестивый: скоромник, малого ребенка не обидит и молитвенник усердный, ни одного праздника Христова не пропустит, чтобы не побыть у службы Божьей. Последними пожитками делится, а глядишь, этот благодетель за гумном и последнюю суму отберет у нищего, и в амбар залезет к соседу. Вот тебе и благочестие. Эх, батюшка. Пожив на своем веку, таких я видел немало. Значит, по-моему: благодарность-то нужно носить в сердце, а наружное-то дело часто лишь людей морочит да Бога гневит.

— Как видно, ты, Илья, умеешь рассуждать, только мне думается, что речи это не твои. Кто же втолковал тебе такие мысли?

— Кто? Известно, умные люди подсказали. Небось, поживешь, научишься, — самодовольно отвечал Илья.

— Похвально учиться только доброму, хорошо из жизни почерпнуть суждения зрелые, а не такие пагубные, какие усвоил ты. Пример твой не доказывает твоего положения, а, наоборот, только подкрепляет высказанную мной мысль. Кто напоказ делает доброе дело, а втайне творит зло, тот человек плохой, у него грязное сердце: а если грязное сердце злобствует под маской добродетели, то почему же доброму сердцу нельзя показать себя в делах христианского благочестия? Делать добро без сочувствия, а только по ханжеству — возможно, ведь, когда делаешь — преображаешься, а не делать добра по влечению благодарного сердца, по-моему, совсем нельзя. Выходит, ты не прав. И если на деле благодарности твоей нет, то ты никогда добрым и не был.

Полников уже не возражал, а только развел руками и отошел в сторону.

Видно было, что высказанная мною правда не совсем по вкусу крестьянину.

Модные суждения Ильи шли вразрез с его тогдашним искренним сердцем. Сколько ни подыскивал я причин для объяснения этой перемены — ничего на ум не приходило.

Однако скоро я все понял.

Один псаломщик, встретясь с Ильей, напомнил ему о пожертвованиях на храм по его обету, на что Полников ответил, что он обязан своим исцелением местной бабке, известной знахарке и ворожее, а поэтому не считает свой обет чем-то обязательным, а то, что священник о нем напоминает — это лишь корыстолюбивый расчет.

Я постарался объясниться с Ильей. Полников признался в том, о чем говорил, и, несмотря на нелепость и очевидное наущение, эти слова так крепко засели ему в голову, что выбить их было невозможно. Илья отвечал нехотя, уклончиво. Вместо того, чтобы сознаться в своем заблуждении он прибег к обычной, увертливой фразе:

— Мы-де люди темные.

Как ни разубеждал я Полникова, а закончилось все ничем.

Прошел год, настал Великий пост. На дворе звенела капель. По скату дорог бежали потоки от таявшего снега. Мальчишки отправляли свои нехитрые суденышки на волю вешних вод. Я сидел на крылечке своего дома и вслушивался в тихое, мелодичное журчание этих потоков. Неожиданно из-за угла появляется псаломщик. Запыхавшись, в страшном волнении подбегает ко мне и говорит:

— Батюшка, слышали новость-то?

— Какую?

— У Полниковых-то что.

— Ты хочешь, вероятно, сказать, что сын за отца отправился на богомолье по святым местам? Знаю. На масляной неделе он приходил ко мне и говорил об этом.

— Как? Разве Сергея нет дома? — воскликнул псаломщик. — Боже мой. Какое несчастье. И сын в отсутствии. Вот она, кара-то Божья!

— Да о чем ты говоришь, о какой каре? — переспросил я его, не понимая, в чем дело.

— Илью-то нашего ведь лошадь загрызла.

— Как так загрызла?

— Да так и загрызла, сбила его с ног, да и давай рвать и кусать.

— Полно. Правда ли? Ты рассказываешь что-то ужасное. Как же я-то ничего не слышал об этом?

— Да ведь это случилось только сейчас. Сам я, впрочем, не видел, а слышал от сельских.

Меня поразило это известие. Жалко было нераскаявшегося старика. Я поспешил отправиться на место происшествия, и — все правда: только Полников был еще жив, умирал в палате больницы.

Вот что рассказывали мне очевидцы несчастного случая.

В обед, когда настало время задавать скотине корм, Илья понес в конюшню сено лошади. Всегда кроткий и смирный Сивко то храпел и испуганно жался к углам конюшни, то грозно потряхивал своей гривой и наступал на Илью, то снова отскакивал и опять наступал. Вместо того чтобы выйти из конюшни, Илье показалась забавной потехой такая шутка Сивки; он вздумал погладить своего любимца, не предполагая, конечно, того, что это не любимец вовсе, а убивец, не по шерсти пришлась ласка. Он набросился на старика, схватил его за руку и, как мяч, отбросил в сторону, а затем подпрыгнул к нему, начал бить его копытами и рвать зубами, как хищный зверь. Присутствующие при этой сцене родственники никак не могли отбить старика от бешеной лошади. На крик сбежались соседи и тоже не помогли. Барахтаясь и отбиваясь, Илья заполз под ясли и завалился за кормовой чан. Достать теперь его было трудно, но не тут-то было. Рассвирепевшее животное стало на передние колена, протиснуло голову между чаном и стеной конюшни и достало несчастного. Люди ухватились кто за вилы, кто за топор, но Сивко, смекнув, бросил истерзанного Илью, повернулся грудью к народу, покорно дал себя обуздать и вывести из конюшни.

Полникова вынесли из стойла. Лицо и голова были сильно изранены и залиты кровью, руки изъедены и по локоть оторваны, грудь измята, ребра поломаны. В общем, как рассказывали, это был обезображенный и бесформенный кусок живого мяса. Несчастного отправили в Кирсановскую больницу, где он и отдал Богу душу.

Илью похоронили, а Сивко, как я слышал, хотели убить или сбыть с рук, но ни того, ни другого не произошло. Убийца и сейчас здравствует, по-прежнему кроток, как ягненок, усердно трудится на пользу молодого хозяина и служит живым напоминанием кары Господней.