Летом 1864 года приехал к нам в село молодой человек лет двадцати пяти и поселился в небольшом домике. Этот господин сначала никуда не выходил, а недели через две я увидел его в церкви. Несмотря на молодость, лицо его носило следы бурно проведенных дней. Он стал часто посещать нашу церковь, и не только в праздники, но и в будни можно было его видеть молящимся где-нибудь в углу, при слабом мерцании лампадки. Он всегда приходил рано, уходил позже всех и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест. Вот что однажды рассказал о себе этот молодой человек:

«Отец мой был мелкопоместный помещик в Ярославской губернии, он владел небольшой деревенькой. Тихо, плавно текла моя жизнь, и я был примерным ребенком. Но вот мне исполнилось десять лет, и я поступил в одно из учебных светских заведений. Тяжело мне было привыкать к новой жизни. В гимназии я уже не слышал тех теплых слов, наставлений, какие мне давали дома на каждом шагу. Сначала я часто молился, но, к сожалению, надо мной смеялись мои товарищи. Все воспитанники этого заведения, без надзора родителей, были страшными богохульниками, и их язвительные насмешки сыпались градом на мою бедную голову. Поддержки у меня не было, поэтому мое желание молиться ослабевало с каждым днем. Сначала потому, что я стыдился товарищей, а потом уже стало привычным не молиться. Я стал подражать моим приятелям, и молитва уже больше никогда не приходила мне на ум. Наши беседы были самыми грязными, богопротивными. Насмешки над Священным Писанием, над богослужением, над усердием и верой некоторых священников и простого народа — вот что было главной темой наших разговоров. Сначала меня коробило от всего этого, а потом время и общество притупили во мне и это последнее проявление доброго, остаток домашнего воспитания.

Но все-таки, как я ни опошлился в той среде, во мне жило сознание того, что я грешу перед Богом. Но между тем я продолжал делать то же, что и товарищи. Время шло, я перешел в последний класс, и тут-то окончательно совершилось мое падение, и прежние насмешки над священными обрядами и верой людей перешли в полное осмеяние всей Божественной религии. Я сделался отъявленным материалистом. Бытие Бога, бессмертие души, будущая загробная жизнь — все это я считал порождением фантазии и зло высмеивал. Крест, это орудие нашего спасения, я сбросил с себя и с каким-то презрением посмотрел на него… Когда я стоял в церкви по приказанию начальства, как же я издевался, смеялся над Божественной службой! А когда наступали постные дни, я нарочно старался поесть скоромного, чтобы показать свое полное презрение к церковным постановлениям. Святые иконы, жития святых были главными предметами моих насмешек. Всегда перед принятием Святых Таин я старался хоть чего-нибудь поесть, а потом уже шел к причастию. Одним словом, в ту пору я был каким-то извергом, а не человекам.

Но вот наступило время моего выхода из гимназии, и тут-то я ринулся со всей силой в бездну погибели, и много я увлек за собой чистых, невинных душ!..

В один год умерли от холеры мои добрые родители, и их теплая молитва перед Престолом Всевышнего, должно быть, привела к исправлению их заблудшего сына. После получения известия об их смерти я отправился в село к ним на могилу. Странно, как я ни огрубел, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, а все-таки привязанность к родителям осталась в моей развращенной душе. И холодный ум уступил голосу сердца — желанию побывать на могиле — и не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божия, потому что эта поездка на родину была началом моего исправления. Приехав в родное село, я спросил церковного сторожа, где могила таких-то, и, не думая перекреститься на церковь, отправился к указанному месту…

Вот уже могила от меня шагах в десяти, вот уже я вижу свежую насыпь, но… вдруг потемнело у меня в глазах, дыхание захватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мной тут было, только я пришел в сознание уже в квартире, нанятой моим слугой у одного крестьянина. Из его рассказа я узнал, что все окружавшие меня думали, что со мной случился удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта.

На другой день я встал, однако, совершенно здоровый, и как ни ломал голову, не мог объяснить себе, отчего со мной сделался такой припадок. Потом я опять днем отправился на могилу. Но каково же было мое удивление, когда и в этот раз случилось со мной то же самое, что и вчера! Думая, что меня постигла падучая болезнь, периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома, но припадка не было. Но когда я пошел на четвертый день и только стал приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Встав утром на другой день, я увидел своего слугу каким-то испуганным. Он со страхом смотрел на меня. Позже я узнал от него, что он догадался о том, что эти припадки не случайны, что я, должно быть, слишком грешен, если Господь не допускает меня к могиле родителей. Он был тогда счастливее меня, потому что у него была вера в Промысл, вера в Бога, а я был жалким человеком и не хотел признавать во всем этом указания Божьего! Впрочем, меня довольно озадачили эти странные припадки, и я послал на ближайшую станцию за доктором. Он обещал прибыть на другой день, и пока я его ждал, незаметно для себя задремал. Это было часов в двенадцать ночи. Утром я проснулся рано и… страшно вспомнить! Я не мог пошевелиться, язык мне не повиновался! Увы, я лежал весь расслабленный, тело мое было как в огне, губы пересохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом.

Наконец пришел доктор, осмотрел меня и дал лекарство. Началось лечение… Сначала доктор прописывал мне лекарства без затруднения, но потом стал долго просиживать у моей кровати, кусая губы. А однажды, после шестинедельного лечения, написал мне на бумаге: «Имея дело с мужчиной, я всегда открыто говорю о его болезни, как бы она ни была опасна. А ваша болезнь необъяснима, несмотря на мои усилия понять ее. Поэтому, не предвидя успеха от моих трудов, я оставляю вас ждать, когда она сама собой откроется». Каков же был мой ужас, когда меня оставляла человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У другого есть надежда на высшую помощь, но ее отверг мой развращенный ум. С каждым днем болезнь моя усиливалась и осложнялась: на теле появились прыщи, которые перешли в гнойные раны, от них шел смрадный запах, я не знал, что и делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя!

Но вот однажды, только что я стал засыпать, вдруг почувствовал в своей руке чужую руку. Вздрогнув, я открыл глаза и увидел мою умершую мать! Я не мог вообразить, каким образом она очутилась передо мной… «Да ведь она умерла, — подумал я, — как же она явилась мне?» А между тем сердце все сильней стучало в моей груди…. Моя матушка была вся в белом, и только в одном месте виднелось черное пятно. Лицо ее было мрачно, и она была вся в каком-то полумраке.

— Твои беззакония, — начала она, — и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия, дошли до Господа, и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли. Ты не только погубил себя, но даже запятнал и нас, и это черное пятно на моей душе — твои тяжкие грехи. Господь, говорю, хотел поразить тебя, но твой отец и я молились перед Престолом Всевышнего о тебе, и Он захотел обратить тебя к Себе не милостью, потому что ты этого не мог понять, а строгостью. Он знал, что одна наша могила еще тебе дорога здесь, и потому не допустил тебя к ней, поразив сверхъестественной болезнью, дабы ты признал над собой высшую силу, тобой отвергнутую, но ты не обратился. Потом Господь послал меня к тебе. Это последнее средство для твоего исправления. Ты не признавал Бога, будущей жизни, бессмертия души. Вот же тебе доказательство загробной жизни: я умерла, но явилась и говорю с тобой! Уверуй же в отрицаемого тобой Бога! Вспомни твою мать, которая, не жалея своей жизни, старалась сделать из тебя истинного христианина!

С этими словами лицо ее еще больше помрачилось, в комнате раздались ее рыдания, которые потрясли всю мою душу…

— Еще раз заклинаю тебя, — продолжала мать, — обратись к Богу! Ты не веришь и, может быть, думаешь объяснить мое явление расстройством твоего воображения, но знай, что твои объяснения ложны, и я своим духовным существом теперь предстою пред тобой. А в доказательство этого вот тебе крест, который ты отверг! Прими его, иначе погибнешь! Уверуй, и твоя болезнь исцелится чудесным образом. Погибель и вечный ад тебе, если ты не послушаешь меня!

Так сказала моя мать и скрылась. Я опомнился и увидел в своей руке маленький крестик. Все это до самой глубины потрясло мою душу. Совесть поднялась со всей силой, недавние убеждения разрушились, и я в одну минуту, кажется, весь переродился, какое-то сладостное, непонятное чувство появилось в моей груди… В эту минуту вошел мой слуга, держа в руках икону с изображением Животворящего Креста. По его предложению я приложился к ней… Не могу без волнения вспоминать этой чудесной минуты! Тут же я почувствовал себя совершенно здоровым, руки и ноги стали мне повиноваться, я смог свободно говорить, на месте язв остались одни только пятна… Я встал и сразу стал молиться перед образом, который принес слуга. После этого я пошел в церковь и там молился. Сколько было искренности в моей непритворной молитве! Сразу же после этого я отправился на дорогую могилу, целовал ее и плакал, и эти горячие слезы омывали прежнюю мою жизнь и были раскаянием блудного сына».

Вот еще один рассказ, взятый нами в сокращении из книги известного протоиерея Иоанна Наумовича.

«Дед Онуфрий однажды рассказал своему внуку Николаю следующую историю про дочь помещика того имения, где он жил.

— Богаты были наши помещики, — так начал он свой рассказ, — очень богаты, и деток им Бог послал тоже. Но те у них как-то все не росли. Бывало, родится ребенок крепкий, здоровый, но как только вступит в пятый годок, вдруг скоропостижно умирает, точно косой его скосит. Так умерло у них десять детей, и все на пятом году. Сколько покойница барыня ни убивалась, сколько ни раздавала денег нищим, на церкви — ничто не помогало…

Умер десятый ребенок, и пять лет после этого детей у них уже не было. Приедет она, бывало, на кладбище, подойдет к милым могилкам, плачет над ними, убивается, до обморока. Опротивело уже им их богатство. И действительно, на что ж человеку все это, когда нет у него ни одного ребенка? Но вот однажды пришел к ним в усадьбу старик нищий, седой совсем, старый-престарый. Барыня вышла к нему, подала серебряную монету да и говорит:

— Молись, дедушка, чтобы Господь нас помиловал!

А дед-то ей в ответ:

— Помилует вас Господь милосердый, помилует, только вы покайтесь, не обижайте народ, будьте к нему милостивы. Поезжайте-ка вы в Почаев, в лавру, попоститесь там три дня, потом исповедайтесь и причаститесь. И пусть монахи отслужат вам заказную обедню с акафистом Богородице, а вы всю ту службу чтоб оба стояли на коленях, а когда будут читать Евангелие, можете с колен подняться.

Барыня послушалась, подала дедушке еще такую же монету и побежала к барину, а нищий тем часом куда-то исчез.

О чем они говорили, неизвестно, но на следующий день барин велел запрягать лошадей, и они поехали в Почаев. Молитвы ли чернецов, только после того года великая радость была у наших господ — снова послал им Бог дочку, и окрестили они ее Анной. В тот день, когда ее крестили, созвал барин своих управителей, писарей и сказал им так:

— Смотрите, чтобы во всех моих имениях нигде не было ни палок, ни плетей! Кто из вас посмеет ударить кого-нибудь из моих людей, сразу лишится места! Если кого-то обидели, притеснили, наградите их, так как я не потерплю никакой несправедливости!

И растет их девочка, растет! Не ребенок, а настоящий ангел — так хороша собой да прекрасна, что, кажется, весь свет исходи, другой такой нигде не найдешь. Проходит уже пятый год, в котором все их старшие детки умерли. Господа от забот не знают покоя ни днем ни ночью, все холят да берегут свою ненаглядную дочку! В этот год они отвезли девочку в Почаев, к тому старенькому монаху, который предсказал им Божию милость. И прочитал монах над ней молитву и Евангелие, двенадцать других иноков отслужили соборную обедню. После этого родители обмыли дочку святой водой. И что кто ни укажет им — молитву ли какую прочитать, жертву ли куда принести, они все с радостью исполняли.

Господь действительно их помиловал! Девочке пошел шестой годок, а она растет себе, красуется на радость родителям, что твой маков цвет! Такой красавицы, говорю тебе, ни до того, ни после у нас не видели. Но еще краше была ее душенька. Бывало, каждый день идет к обедне в церковь, стоит там степенно и со страхом — как сейчас вижу ее перед собой, сердечную! — и молится горячо и с умилением. А по окончании Божественной службы раздает нищим деньги и всем вдовам, больным, убогим, всем, кто не в силах сам работать и кормиться, велит приходить и присылать в усадьбу за мукой, крупой, солониной и всяким добром. Зато у нас все про нее, про барышню Анну, только и говорили, как про настоящего ангела, хранителя и утешителя!

И выросла девица прекрасная, и со всех сторон стали наезжать к ней женихи. Тот богат, этот еще богаче, один красавец, другой еще лучше, но никто не пришелся ей по сердцу. Она все лишь читает святые книги, все только молится да творит добрые дела.

Анне исполнилось восемнадцать лет, и была она всегда здорова и весела, точно молоденькая серна в лесной чаще. Никто и не думал, чтобы ей на долю выпала не такая свадьба, о которой мечтали ее батюшка с матушкой. В Великую Пятницу, когда мы собирались идти к плащанице, стали в народе говорить, что барышня Анна разболелась. На другой день, коляска за коляской, скачут уж к нам в усадьбу доктора из Львова. Пробыли у нас несколько дней, думали, гадали и разъехались, сказав, что такой болезни никто никогда и не видывал. Плакал народ на всем посаде, и не было человека, кто бы горячо о ней не молился. А болезнь ее действительно была какая-то особенная. С утра говорит со всеми, ни на какую боль не жалуется, только лицом стала бледнее да с тела спала, и так была слаба, что руки не могла поднять. А как двенадцать часов пробьет, с полудня, значит, закроет глаза и лежит как мертвая, губами только шевелит, и все говорит, говорит, говорит!

И так удивительно, милый мой, говорила такие все слова, что я сам никогда бы не поверил, если бы своими ушами не слышал! Говорила про души человеческие, куда они после смерти отходят, рассказывала, что она их видит и с ними беседует. Всякого узнавала, и при этом каждого такими словами наставляла, учила, что никто из находившихся там не мог удержаться от слез. Хотя глаза у нее постоянно были закрыты, она пальцами водила по книге и так ее читала. Говорила, сколько времени на часах, минута в минуту, когда часы прикладывали ей к сердцу. И про каждого из знакомых все знала. Старые господа оба заболели. При ней находилась только ее верная старшая горничная девушка да другие слуги, а народ валил к ней смотреть, будто на какое диво. Но когда приходил человек, тяжко перед Богом согрешивший, она его духовно прозревала еще с порога. Например, такой человек, который жил обманом или безбожник какой, в Бога не верующий, или такой, что любил непотребные, гнилые слова говорить, или такой, что худо в супружестве жил, дурной пример подавал детям. Она тогда говорила:

— Не пускайте ко мне этого человека! Это безбожник! Как только он войдет, мне будет плохо!

И вот разнеслась по всей округе молва, что с барышней Анной приключилась болезнь, да не простая! В сонном видении она все знает и дивные речи говорит. Повалил к ней народ, идет и идет в усадьбу! Я сначала не поверил, знаю ведь, что народ наш часто ерунду болтает, да еще, как говорится, к былям всякие небылицы приврать любит. Но потом и меня взяла охота побывать в усадьбе. Иду, но тут как раз повстречался мне ныне покойный батюшка, отец Андрей Левицкий. Он спросил меня:

— Ты был в усадьбе, видел барышню Анну?

— Сейчас вот собрался, — отвечаю. — Но не возьму я все хорошенько в толк, батюшка, что это народ к ней так повалил? Идут и едут без конца!

— Стоит идти и ехать, мой милый! Есть на что посмотреть, есть что послушать! Такое нечасто дается видеть и слышать человеку.

— Что же это такое? — спрашиваю. — Подлинно ли, батюшка, что она святая?

— Поистине святая, потому что душа ее чистая и богобоязненная. Если и были какие-нибудь грехи у нее, то лишь самые обыкновенные, и она очистила их своими добрыми делами. Издавна, сын мой, были люди добродетельные и чистые перед Богом, которые получали от Него такую благодать, что не только яснее видели здешнее, земное, но еще при жизни, в этом мире, возносились своей душой превыше земли и видели дела загробного мира. Такая и есть Анна. Она, видишь ли, жила вся в Боге, в молитве, в добрых делах милосердия и сострадания, и она поистине была не от мира сего. Потому что мир наш злой, лукавый, нечистый, грешный. Она явилась здесь лишь на короткое время, чтобы показать другим, как надо жить праведно, богоугодно. А теперь наступает конец ее земной жизни, она отходит в свое истинное Небесное Отечество, к чистым и светлым духам, но пока еще отойдет, говорит нам о небесном, чтобы мы покаялись и начали вести совсем другую жизнь, если хотим получить спасение.

— Вы были уже у нее, батюшка?

— Был, она велела позвать меня к себе, как только занемогла, с первого дня, и просила, чтобы я от нее не отходил. Я пробыл там четыре дня, но больше не мог выдержать ее слов. Кто ее слушал, все были не в силах удержаться от слез.

— Что же она говорила?

— В первый день, как только она впала в этот сон, велела позвать барина с барыней и всех слуг, всю дворню и сказала при мне, что обязательно умрет, но чтобы никто о ней не плакал, потому что отходит она в такое место, где нет ни горя, ни скорбей. Сказала, чтобы мы все жили по-христиански, в молитвах, в любви да в добрых и святых делах.

— Это ты, отец Андрей? — промолвила она. — Спасибо, что пришел проведать меня!

А потом она обратилась к Тимофею:

— Подойди поближе, Тимофеюшка! Ты верный мой слуга, и друг, и брат мой милый! Не плачь, зачем плакать?! Зачем все вы плачете?! И ты, отец Андрей, зачем плачешь?

Я не мог вымолвить ни слова, меня душили слезы, безмерная печаль сжала мое сердце! Выплакавшись вволю, я сказал ей:

— Как же о вас не плакать, когда вы так больны! Все мы вас так любим, барышня, госпожа наша милая! Душа невольно ноет и болит!

— Не называй меня ни госпожой, ни барышней! Это земные слова. Там, куда я иду теперь, нет таких слов. Один Бог — Господин всего мира, а мы все — братья и сестры. И я, видишь, говорю тебе «ты»!

Я спросил у батюшки:

— И она всегда так, с закрытыми глазами, говорила?

— Пока бывала в том сне, постоянно лежала с закрытыми глазами, но видела всякого, кто к ней приходил, всех узнавала, всякому что-нибудь особенное говорила. Мы даже давали ей книги и запечатанные письма, и она водила по ним пальцами и таким образом их читала! Не глазами, а именно пальцами, лучше сказать — прозревала своим духом!

— Стало быть, она знала будущее, что должно случиться?

— Нет, этого она не знала, будущего не предсказывала и ни о чем таком, что еще только должно случиться, кроме своей смерти, не говорила. Когда мы ее спрашивали насчет будущего, кто сколько лет проживет, например, или что другое, она или молчала, или отвечала коротко, что это знает только Господь.

— Я не понимаю, как могло быть, чтобы она видела за тысячи верст, где что на свете происходит!

— Душа вне тела совсем иначе все видит и знает, чем душа, находящаяся в теле, потому что земное тело грубое, тяжеловесное и держит душу как бы в темнице, в неволе.

— А ее душа была разве не в теле?

— Такова была воля Божья, что, не совсем еще отделившись от тела, она могла уже вознестись в другой мир.

— Мне почему-то просто не верится, чтобы так могло быть на самом деле!

— Если мне не веришь, то поверь святому апостолу Павлу. Он говорит: знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли — не знаю, вне ли тела — не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать (2 Кор. 12, 2–4). Значит, уже во времена апостола Павла в числе обратившихся ко Христу людей были такие, что еще при жизни вознеслись духом. Один до третьего неба, а другой — гораздо выше, в сам рай, и этот другой слышал там какие-то слова, которых человек и сказать не может, не в силах!

Еще батюшка мне говорил, что Анна три дня рассказывала про ад. Ей явился в первый же день болезни Ангел-путеводитель, который водил ее по тем бедственным местам, что мы называем адом. Рассказывала про тьму и страшные муки, в которых пребывают великие грешники, те, что при жизни здесь, на земле, противились Богу и Его заповедям. Но долго смотреть на это она не могла, только все повторяла:

— Люди, братья! Почитайте образ Божий — свою душу, любите Господа и ближнего, хвалите Бога и старайтесь исполнить Его заповеди, чтобы не прийти в это несчастное место! Всякий, кто попадет сюда, будет безмерно и безконечно жалеть о своем неразумии, потому что здесь грешник проклинает час, когда родился. Но сильнее всех мучаются те, которые других доводили до греха, наставляли на зло!

Когда Анна говорила про эти муки, слезы текли у нее из глаз, а люди, слушая ее, плакали, и много было таких, кто искренно каялся.

— Но все это она говорила во сне?

— Да, во сне. Но когда сильно уставала и не могла больше выносить того, что видела, приказывала себя будить. После того как она открывала глаза, то была такая измученная, усталая, что не могла промолвить ни слова.

— А про жизнь на Небесах тоже говорила?

— Про это я и хочу теперь рассказать тебе как очевидец, потому что я был у нее уже на четвертый день, вместе с отцом Андреем Левицким. Когда мы вошли, она уже лежала во сне с закрытыми глазами, но она сразу нас узнала и назвала шепотом наши имена. Мы подошли к ней. Она лежала на спине со скрещенными руками, только едва заметно дышала. Потом вдруг заговорила:

— Ах, я вижу свет, прекрасный свет! О, как тут сладко, как любо! Слышу вдали тихие звуки. Ах, какое дивное пение! Но это не земное пение, не земные голоса! Это такое пение, что и сказать вам не могу, потому что в нашем человеческом языке для этого нет слов!

Вид ее совсем изменился: грудь тихо воздымалась, на лице было написано великое счастье, блаженство. Отец Андрей стал ее расспрашивать:

— А есть теперь рядом с тобой твой путеводитель, Анна?

— Есть, но он уже не такой грустный, как в те дни, когда мы ходили по темным местам, среди темных и несчастных духов. Ах, какой он сейчас прекрасный, какой ясный! Не могу наглядеться на его красоту, не могу надышаться и насытиться той любовью, что разлита по всему этому небесному воздуху и наполняет собой все!

— А видишь ли, Анна, каких-нибудь блаженных духов?

— Вижу и сама уже нахожусь между ними!

— Видишь ли кого из знакомых?

— Вижу много знакомых.

— А кого видишь ближе всех?

— Старую бабушку Семеновну из нашего села, которую мы недавно хоронили, которую никто не хотел проводить по-христиански до могилы, потому что она была бедна, не на что было поминки справить, водки купить… Она здесь не старая, а прекрасная, дивно прекрасная, преображенная.

— А как ты ее узнала?

— Души здесь все между собой знакомы, потому что видят все ясно.

— Что же она тебе говорит?

— Благодарит за то, что я ей рубашку сшила и тело ее проводила до могилы.

— Разве такое доброе дело — проводить покойника до могилы?

— Да, это означает любовь, а любовь выше всего.

Затем она ненадолго замолчала, как будто от усталости, потом опять начала сильнее дышать и снова заговорила:

— Люди, братья мои! Сколько между вами таких грешников, которые никогда не думают о загробной жизни, не ходят в церковь от лености, не молятся, предаются недобрым мыслям, творят злые дела, ни о чем не заботятся, кроме тела! А что такое наше тело? Ничтожная оболочка, подобная той, что сбрасывает с себя крылатое насекомое, улетая на вольный воздух! О, как бы мне хотелось рассказать вам все, что я здесь вижу, но не могу!

— Почему не можешь, Анна? — спросил отец Андрей. — Расскажи нам все, пожалуйста! Мы хотим знать, что там будет!

— Это невозможно рассказать. У вас на земле нет для этого слов, а у меня в груди — силы. Если бы каждая капля моей крови превратилась в тысячу языков и каждым из тех языков я могла бы говорить так, как умел святитель Иоанн Златоуст, я все-таки не в силах была бы высказать и одной стотысячной доли того счастья и той красоты, какие здесь вижу! О, просите ваших братьев, соседей, друзей, молите их — пусть оставят грешную жизнь, пусть каются и начнут вновь жить честно, по-христиански! Тогда все будут счастливы, блаженны!

— И в чем же заключается это счастье, Анна? Что составляет это блаженство?

— Любовь, любовь! Святая любовь, что царствует здесь между всеми блаженными духами!

— А еще что?

— Красота и величие, бесконечная глубина, и высота, и широта дел Божиих! Это звездное небо вы стараетесь изучать на земле — вычисляете, догадываетесь, а все-таки мало знаете о нем, а здесь все видно и все ясно. А как бесконечны эти светила, их красота и величие! Так же бесконечно блаженство — видеть и познавать дела Божии и прославлять Бога!

— А духи могут возноситься к этим светилам, куда они пожелают?

— Могут, куда задумают и пожелают, но лишь на такую высоту, какая им по силе. Есть и такая красота, которую не может вынести и чистый дух, пока еще совершеннее не очистится, еще более не приблизится к Богу.

— А ты далеко видишь?

— Нет, теперь еще недалеко, потому что я еще не совсем свободна от тела. Оно еще влечет меня к вашей земле. Завтра тело мое еще более ослабеет, и проводник мой поведет меня выше. О, как я мечтаю увидеть всю красоту, которую теперь вынести была бы не в силах!

— Как это ты была бы не в силах вынести?

— Да так, подобно червяку, привыкшему с рождения рыться в земле. Земной червяк не в силах переносить солнечный свет, и когда его выбросят на поверхность, он извивается и погибает. Так же и душа, рожденная на земле, не может сразу вынести действия высших небесных красот и блаженства.

— А там все равны между собой?

— Все равны любовью, но не все равны совершенством. И там есть степени совершенства и степени блаженства.

— Кто же там поставлен выше всех?

— И в том месте, где я теперь, есть некоторые духи в венцах. Они тут больше всех других блистают. Мой проводник сказал, что это просветители народов. Их заслуга перед господом наибольшая, поэтому им тут наивысшая честь. Они учили познавать истину и правду, словом или писанием распространяя свет Божий и любовь к Богу и ближнему между людьми и народами. Но горе тому учителю и тому духовному пастырю, который напрасно занимает свое место или дурно учит, подает плохой пример другим! Такие сюда не придут!

— А к нам, в этот мир, не приходят ли иногда духи из другого мира?

— Они являются некоторым людям в сновидении, кто заслуживает этого, присутствуют при молитвах за их души, хоть они и не имеют нужды в наших молитвах, но радуются нашей любви!

На этом закончу свой рассказ. А барышня Анна после того еще три дня говорила о Небе и все выше и выше возносилась. Она видела святых, рассказывала про них и нас наставляла почитать их память и следовать их учению, чтобы достичь вечного спасения и небесной жизни. О, кто в силах рассказать, что мы слышали! От ее слов самый жестокосердный грешник не мог не плакать, как дитя, и много людей тогда обратилось на правый путь.

Четвертого дня к вечеру больная сказала, что ровно в семь часов ее душа совсем отрешится от тела, и велела себя разбудить. Когда проснулась, подозвала к себе отца Андрея и взяла у него благословение. Затем она попрощалась со всеми, велела обнять и поцеловать за нее отца и матушку, утешить их и попросить, чтобы не плакали. Но они лежали оба больные, и врачи никого к ним не пускали. Тогда Анна всех благословила в последний раз. Тут все зарыдали, у меня самого слезы лились в три ручья, потому что никогда такой кончины я не видел. Когда часы пробили семь часов, больная глубоко вздохнула, и ее душа оставила прекрасное земное тело. Никогда не видел я такого ангельского лица, никогда не замечал у покойника такой светлой и радостной улыбки, как у нашей барышни Анны, когда ее одели в белое платье… На похоронах Анны было много народу, и все плакали, потому что лишились в ней земного ангела».

Один священнослужитель на шестнадцатом году своего супружества лишился своей умной и благочестивой жены. Разлука с ней поразила его очень сильно. Глубокая скорбь и невыразимая тоска овладели им. Он впал в уныние и пошел было опасным путем, сдружившись с вином.

«Не знаю, — говорил батюшка, — долго ли я шел бы этим губительным путем и чем бы это для меня закончилось, если бы не остановила меня покойная жена. Она явилась в сонном видении и сказала мне:

— Друг мой, что с тобой? Ты избрал опасный путь, ты можешь лишиться благословения Божия, которое доныне почивало на нашем доме. Ты находишься в таком сане, в котором и малое пятно представляется великим, ты на таком месте, откуда видят тебя со всех сторон. У тебя шесть неоперившихся птенцов, для которых ты должен быть теперь отцом и матерью. Неужели ты перестал дорожить своим саном, своими заслугами и тем почетом, которым пользовался от всех? Неужели твоя честь, жизнь, заслуги нужны были только для одной твоей жены? Подумай, друг мой, об этом! Прошу тебя и умоляю, рассуди здраво и поспеши сойти с этого пути, на который ты, к великой моей горести, так необдуманно стал. Ты грустишь о разлуке со мной, но, как видишь, союз наш не прерван, мы и теперь можем иметь духовное общение друг с другом, а в загробной жизни можем навеки соединиться, если ты будешь того достоин. Ты жалуешься на пустоту в твоем сердце? Заполняй эту пустоту любовью к Богу, к детям и твоим ближним, питай душу Ангельским хлебом, как ты называл Слово Божие, и любил им питать себя и свое семейство! Молись Богу за меня, за себя, за наших детей и за души, тебе вверенные!

Этот голос моей любимой супруги глубоко проник в мою душу и благотворно подействовал на меня. Я принял его, как голос моего Ангела-Хранителя, как голос Самого Бога, вразумляющего меня, и решился всеми силами противостать искушению. И, благодарение Богу, с Его помощью я преодолел искушения и твердой ногой стал на правый путь».