Цех поэтов
Размолвка затянулась до сентября. Гумилев вернулся в Царское Село. Летом Анна Ивановна купила дом на Малой улице, 63. Если раньше семья скиталась по наемным домам, то теперь был свой. Туда и вернулся Николай Степанович.
Это был двухэтажный деревянный дом с флигелем и двориком. На втором этаже разместилась Анна Ивановна с падчерицей и внуками, а сыновья с женами внизу. На первом этаже находились также столовая, гостиная и библиотека. Со двора – кухня и ванная. Комната Николая соседствовала со столовой, а кабинет Анны – с библиотекой. В этом доме Гумилевы прожили до революции, пока дом не был национализирован.
Обставляли вывезенной из Слепнева старинной мебелью красного дерева, но Николай Степанович свою комнату и комнату жены отделал в современном духе.
Анна в Киеве застала убийство П. А. Столыпина 1 сентября 1911 года. Этот роковой выстрел тревожно отозвался в ее душе. Чуткая к политическим событиям, Анна не могла не понять, как скажется впоследствии это убийство на жизни отечества.
Она возвращается в Царское Село, в новый дом и занимает приготовленную ей комнату. 17 сентября супруги вместе отправляются в Петербург на именины Веры Неведомской в знак общего примирения всех участников летних игр. Примирение, видимо, состоялось.
Гумилевы продолжают появляться на культурно-светских мероприятиях в Академии стиха, в редакции «Аполлона», в театре. Осенью 1911 года Гумилев загорелся идеей создания отдельной группы поэтов-единомышленников, не связанных с «башней» Вяч. Иванова. Это был план окончательного отделения от символистов. В эти дни он часто встречается с поэтом С. Городецким, вместе они обдумывают принципы будущего Цеха поэтов. Много размышляют о форме стиха, его упрощении и конкретизации. Взяв за основу технические принципы, они объединяют поэтов в кружок, названный по аналогии с ремесленническими цехами «Цех поэтов». И Гумилев, и Городецкий привлекают к делу своих сторонников.
20 октября 1911 года на квартире Городецкого состоялось первое собрание Цеха. Присутствовали вполне почтенные люди и знаменитые поэты: А. Блок, Ф. Сологуб, французские филологи, М. Кузмин, Н. А. Тэффи и другие. После организационных вопросов читали стихи. Блок записал в дневнике в тот день: «Безалаберный и милый вечер ‹…› Молодежь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилевым и его хорошие стихи о том, как сердце стало китайской куклой. ‹…› Было весело и просто. С молодыми добреешь». Однако ни на одном собрании Цеха Блок больше не появится: установки нового литературного сообщества были чужды поэту-символисту.
Анна откровенно скучала на первом собрании, прочла три стихотворения, написанные в последние дни. Настоящая деятельность Цеха была впереди. А упомянутые Блоком и так понравившиеся ему стихи Гумилева «Я верил, я думал…», наверное, выражали внутреннее состояние их автора осенью 1911 года. «Я продан! Я больше не Божий!» Что могло заставить поэта воскликнуть так? Тревожное ожидание сквозит в строках стихотворения:
И если я волей себе покоряю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны – поэт, чародей,
Властитель вселенной – тем будет страшнее паденье.
В октябре 1911 года Ахматова поступила на высшие женские историко-литературные курсы Н. П. Раева. По совету ли Гумилева, из желания обрести упорядоченные знания, от безделья ли?
Однако теперь супругов объединяет еще и Цех поэтов. Второе его заседание состоялось 1 ноября уже в доме Гумилевых в Царском Селе. Участниками собрания читались стихи, а Николай еще прочел новые стихи Брюсова, присланные в «Аполлон» для печати. Все это обсуждалось, было интересно, и Анна теперь не скучала.
На другой день после этого собрания Николай Степанович уехал в Финляндию, в халилский санаторий, где лежала смертельно больная Маша. Угасающая чистая юность само по себе зрелище трогательное, а если умирает дорогое существо? Можно предположить, что переживал влюбленный. Дома его ожидала женщина-вамп, Маргарита, влюбленная в дьявола, колдунья, которой он обречен, а здесь – угасающий ангел…
Ахматова помнила об этой его поездке и в старости, значит, болезненно переживала его отлучку к «сопернице». Но словно в обмен на сердечные невзгоды ее ждет поэтический триумф. 7 ноября она читала на «башне» стихи в присутствии Блока, Городецкого, Кузмина и других. Ее не отпускали, она представила «Смуглого отрока», «Похороны», «Под навесом старой риги», но запомнилась больше всего «Песня последней встречи». Возможно, оно о расставании с Модильяни. Когда присутствовавшие обсудили прочитанное, В. Иванов подошел к Ахматовой, поцеловал ее руку:
– Я вас поздравляю. Это событие в русской поэзии.
Он повторил тут же по памяти две строчки, которые сделали Анну Андреевну знаменитой:
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки….
А. Блок потом записал в дневнике: «А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня: стихи чем дальше, тем лучше)».
Не с руки ли Городецкого скоро на «башне», настроенной против Гумилева, злые языки станут называть его «Николай Ахматов», а их вместе «Ахматовыми»?
Анна понимала, какой ценой платит за успех. В эти дни рождается стихотворение «Музе». Муза отняла у героини «первый весенний подарок» – обручальное кольцо. Муза, а вовсе не измены любимого. Женщина-поэт не может быть счастливой, как другие женщины, даже вдовы. Для нее семейные узы – оковы. Ей путь диктует Муза. И прощать – удел обычных женщин, как и страдать от измены. Поэту Муза дает право свободы от всего суетного, земного. Героиня, конечно, не обойдена «любовной пыткой», которую испытывает каждый на земле. Но у нее есть нечто большее, чем у других, что делает ее избранной. Героиня убеждает себя: «Жгу до зари на окошке свечу / И ни о ком не тоскую». Однако она все же живой человек и страдает, протестует: «Но не хочу, не хочу, не хочу / Знать, как целуют другую». Муза лишает ее женского счастья, и с этим приходится жить дальше. Отнят «Божий подарок»…
Не раз в стихах Ахматовой появится это противопоставление: Муза – женское счастье. Женщина-поэт дорогой ценой платит за служение Музе. Она, как и гумилевский Дон Жуан, никогда не познает житейской радости, счастья быть просто женой и матерью. Ведь тогда она будет отнимать творческую энергию у Музы. Служение дому, семье, детям требуют женщину целиком, в противном случае ее душа разрывается на части, что не всякая вынесет. Или происходит перекос в сторону «дела», что мало свойственно женской природе. И конечно, невозможно личности поэта раствориться в другой личности, в муже. В старости она будет говорить, что залог семейного счастья – в пассивности женщины. И ей сложно возразить.
Тем более в этом контексте можно только удивляться благородству и терпению ее мужа, тоже поэта, тоже яркой личности, Гумилева.
А ведь «оковы», которые хуже, чем смерть на колесе, могли задеть Гумилева нешуточно. Не о них ли вспомнил он в стихотворении «Тот другой», написанном в те же дни. К этому времени в сознании поэта, очевидно, окончательно сформировалось понимание роли Анны в его жизни, ее место, значение их брака. Он выразил свои ожидания, сообразные этому значению:
Я жду товарища, от Бога
В веках дарованного мне,
За то, что я томился много
По вышине и тишине.
А он, тот другой?
И как преступен он, суровый,
Коль вечность променял на час,
Принявши дерзко за оковы
Мечты, связующие нас.
Вот они, эти «оковы».
Здесь нет даже обозначения пола (что могло задеть, в свою очередь, самого «товарища»), как и в следующем стихотворении «Вечное», обращенном к жене. Гумилев в каком-то сверхъестественном прозрении видит «Субботу из суббот», день, когда он будет «зрячим и странно знающим», когда его лирический герой обретет иную душу и благословит «золотую дорогу к солнцу от червя».
И тот, кто шел со мною рядом
В громах и кроткой тишине,
Кто был жесток к моим усладам
И ясно милостив к вине;
Учил молчать, учил бороться,
Всей древней мудрости земли, –
Положит посох, обернется
И скажет просто: «Мы пришли».
В этих загадочных стихах Гумилев, кажется, определяет смысл их союза в вечности, союза, стоявшего над житейским вздором, над суетностью каждодневного существования. И пытается объяснить, чем так важны и ценны их отношения.
Ахматова смогла приблизиться к пониманию этого смысла нескоро, а поняла лишь в конце жизни. Стараясь защитить имя Гумилева от нечистоплотных мемуаристов, в заметках о поэте она напишет: «Я не касаюсь тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь «Тот другой», который «положит посох, улыбнется и просто скажет: “Мы пришли”». Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время». Таинство венчания их объединило в вечности. Жизнь сплавила их души.
Конечно, тогда, в 1911 году, они были молоды, влюбчивы, жизнелюбивы, и эта глубинная связь заслонялась обидами, соблазнами богемной жизни, чувством вины и собственной греховности («Я больше не Божий» у Гумилева, «Она отняла Божий подарок» у Ахматовой). Однако они всегда знали, когда отступали от Божьего пути.
И все же никто потом не проникнет в ее духовный мир так бережно и так трепетно, с таким глубоким пониманием, как это сделал Гумилев. В стихотворении «Она» поэт с нежностью воссоздает образ любимой женщины. Здесь и внешний портрет, и поведенческая модель, и внутренний облик. Молчание, «усталость горькая от слов», таинственное мерцание расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.
Ее роль в жизни героя тоже определена:
Когда я жажду своеволий,
И смел, и горд – я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
Он видит ее светлой даже «в часы томлений».
Конечно, занять место, принадлежавшее Ахматовой, в его жизни никто из женщин уже не мог. Это был союз от Бога и момент истины, который они, как живые земные люди, не смогли удержать, упустили…
А о значении Гумилева в ее долгой жизни разговор впереди.
Акмеизм и «Бродячая собака»
В ноябре 1911 года Гумилев был посажен на неделю под домашний арест: только теперь его настиг суд за дуэль с М. Волошиным. Он не смог явиться на третье заседание Цеха поэтов, проводившееся в великолепной квартире Елизаветы Кузьминой-Караваевой на Манежной площади. В Цех был принят М. Лозинский, который станет неотъемлемой частью «Аполлона», редактором-издателем журнала Цеха «Гиперборей», а главное, близким, если не единственным верным другом Гумилева. Анна именно тогда познакомилась с ним. Гумилев немногим позже.
На этом заседании появляется и О. Мандельштам. Рядом с Гумилевыми постепенно складывался новый круг поэтов. Два мастера, синдика, возглавляли Цех поэтов: Гумилев и Городецкий. В состав Цеха принимали тайной баллотировкой. На третьем собрании, например, был избран Мандельштам.
Весь первый год собирались довольно часто: три раза в месяц. На каждом заседании Цеха читались и обсуждались стихи. Ядро кружка, помимо Гумилева и Ахматовой, составили поэты С. Городецкий, О. Мандельштам, М. Зенкевич, В. Нарбут, М. Лозинский, Г. Иванов, В. Гиппиус. На пятом заседании Цеха поэтов, состоявшемся 1 декабря в доме Гумилевых, по словам А. Ахматовой, «был решен акмеизм». Члены Цеха чувствовали потребность окончательно отмежеваться от символистов. Достали греческий словарь и отыскали слово, означающее цветение, вершину: акмэ.
Идею взять слово «акмэ» подали Гумилеву еще на «башне»: сам Вяч. Иванов и А. Белый. Как-то они подшучивали над Гумилевым, предлагали сочинить для него платформу нового искусства. И увлеклись в своей шутке-пародии. По свидетельству А. Белого, прозвучало и слово «адамизм».
– Вот и прекрасно: вы мне сочинили позицию – против себя: покажу уже вам «акмеизм»! – бесстрастно заключил Гумилев, положив ногу на ногу.
Молодежь восстала против мэтров. В. Гиппиус рассказывал о народившемся акмеизме: «В немногих словах сущность нового изобретения сводилась вот к чему: отказаться от той мистической стихии, которую принесли в поэзию символисты. Нужно признать самодовлеющую ценность мира – пространства, времени, вещества – мира, «обесцененного» символистами в поисках иных миров. В поэтике – принимаются все технические нововведения символистов, но все излишества сглаживаются: ритм, стиль и композиция должны быть в равновесии; при этом вместо музыкальных задач символизма определенно выдвигались задачи живописные и “архитектурные”».
Первое время акмеистам приходилось несладко. Поддержку коллег по перу они не получили, встречая только враждебность и непонимание. Мэтры их не признавали. В зиму 1911–1912 годов акмеисты часто выступали группой. Гумилев и Городецкий читали доклады о новом направлении в поэзии, потом все иллюстрировалось стихами. Реакция слушателей была по большей части резкой.
Впрочем, неприязнь не распространялась на творчество Ахматовой. 3 декабря в газете «Утро России» была напечатана рецензия Г. И. Чулкова на литературный альманах «Аполлон». В рецензии автор отмечает «изысканность» поэтического дара Ахматовой, «утонченность переживаний», «смертельный яд иронии». Он прекрасно знал материал.
Декабрь 1911 года принес Гумилевым и трагические известия с мистическими совпадениями. Во Владикавказе в ночь на 23 декабря покончил собой юный поклонник Ахматовой Миша Линдеберг, вольноопределяющийся, сын директора Санкт-Петербургского кадетского корпуса, а 29 декабря в Сан-Ремо умерла Маша Кузьмина-Караваева. Как пережили оба супруга эти утраты? Скорее всего, врозь.
В стихах Ахматовой той осени жил образ влюбленного мальчика, страдающего от неразделенности чувства, а потом появится тема гибели мальчика-самоубийцы и перейдет позднее в «Поэму без героя». Гумилев посвятил памяти Маши балладу «Родос».
А 31 декабря открылась знаменитая «Бродячая собака», арт-кабаре или «Общество интимного театра», как оно называлось официально, в подвале дома № 5 на Михайловской площади (ныне площадь Искусств), которое станет надежным пристанищем для петербургской богемы. Гумилев и Ахматова встречали здесь 1912 год. Начиналась новая эпоха, эпоха «Бродячей собаки». Сколько здесь будет прочитано стихов и выпито вина! Сколько романов завяжется и получит развязку! Литературная богема Петербурга теперь немыслима без этого необычного местечка.
Организатором «Бродячей собаки» был предприимчивый человек Борис Пронин. Его идея оправдала себя. Два небольших зала в подвальчике были расписаны С. Судейкиным, художником «Мира искусства». На стенах жили диковинные птицы и цветы. В залах располагались столики, в том, что побольше, – крохотная эстрада, с которой читались стихи. Зал отапливался кирпичным камином. Была заведена большая книга, переплетенная в свиную кожу синего цвета и получившая название «свиной», для записи посетителей. Заведение существовало в основном за счет «фармацевтов», так называли всех, кто не принадлежал богеме, случайных посетителей. «Фармацевты» платили три рубля за вход, а свои – всего полтинник.
У акмеистов появилась площадка, где они могли выступать, а также место для встреч, разговоров, объяснений, важных решений. Здесь бывали все, «свиная книга» содержала огромное количество автографов и экспромтов знаменитых гостей. После революции она пропала и, кто знает, может, хранится в чьей-то частной коллекции и однажды всплывет, как всплыли рисунки А. Модильяни.
1911-й, такой многообразный и наполненный событиями год, завершился. На отношения супругов в преддверии нового года, возможно, указывает мифологическая деталь из стихотворения Ахматовой: «Муж хлестал меня узорчатым, / Вдвое сложенным ремнем». Здесь говорится о «печальной узнице», которая претерпевает муки ради изменника-возлюбленного. Если верить И. Одоевцевой, Гумилев жаловался, что после этих стихов он прослыл садистом, избивающим жену и своих молодых поклонниц. Но таково, видимо, было мироощущение Ахматовой.
Много больше говорит ее стихотворение «Отрывок», написанное 26 декабря:
…И кто-то, во мраке дерев незримый,
Зашуршал опавшей листвой
И крикнул: «Что сделал с тобой любимый,
Что сделал любимый твой!
Словно тронуты черной, гуcтою тушью
Тяжелые веки твои.
Он предал тебя тоске и удушью
Отравительницы-любви.
Ты давно перестала считать уколы –
Грудь мертва под острой иглой.
И напрасно стараешься быть веселой –
Легче в гроб тебе лечь живой!..»
Я сказала обидчику: «Хитрый, черный,
Верно, нет у тебя стыда.
Он тихий, он нежный, он мне покорный,
Влюбленный в меня навсегда!»
«Любовь-отравительница» – так называлась пьеса, сочиненная Гумилевым во время летних игр в деревне. Анна в стихах будто подытоживает обиды, доставленные ей «тихим», «нежным» и «покорным» возлюбленным. Внутренний спор героини завершается ее заверением, что тот влюблен навсегда. Это могло относиться только к Гумилеву. Все не просто.
«Вечер»
В январе 1912 года Гумилевы неоднократно бывают на тематических встречах в «Бродячей собаке». 13 января они оба читали стихи на вечере, посвященном 25-летию поэтической деятельности К. Д. Бальмонта.
На этом вечере Гумилев возобновил знакомство с актрисой Ольгой Высотской (она в свое время участвовала в постановке «Ночных плясок» Сологуба). Ольга сидела с подругой за столиком и обратила внимание на стоявшего возле конторки высокого худощавого мужчину в элегантном темно-сером костюме. Он отмечался в «свиной книге». Когда мужчина отошел, Высотская заглянула в книгу и прочла: «Н. Гумилев». А рядом кто-то из его приятелей уже успел приписать: «Великий синдик Гу поставил точку на лугу».
После выступлений поэтов Зноско-Боровский представил Ольге Гумилева. Николай Степанович устроился за ее столиком, рассказал о своей поездке в Абиссинию. О том, как потерял во время купания нательный крест, которым его благословила мать на поездку в Африку. Дурная примета, теперь жди беды. Так начинался роман «с последствиями». Роман длительный, завершившийся рождением ребенка, о котором Гумилев, кажется, так и не узнал.
А в доме на Малой улице в Царском Селе текла семейная жизнь, спокойная, размеренная. Появилась бульдожка Молли, ставшая любимицей Анны Андреевны.
Но чаще в этом уютном гостеприимном доме Анна чувствовала себя чужой. Так, по крайней мере, вспоминает ее золовка, жена Дмитрия, еще одна Анна Андреевна Гумилева. «Она держалась в стороне от семьи. Поздно вставала, являлась к завтраку около часа, последняя, и, войдя в столовую, говорила: “Здравствуйте все!” За столом большей частью была отсутствующей, потом исчезала в свою комнату или уезжала в Петербург».
Это, конечно, взгляд со стороны. Вечно бездомная, Анна не могла не оценить старания родственников и мужа сделать ее жизнь уютной, домашней. У нее была своя комната! Это дорогого стоило. Она и после развода с Гумилевым называла Анну Ивановну мамой. В любом случае дом Гумилевых был и останется ее единственным семейным домом. Ее смогли принять и полюбить, понимали ее необычность и неприспособленность к быту. Ничего не требовали в этом плане, уважая ее свободу и талант.
В период становления акмеизма в доме Гумилевых часто проходили собрания Цеха поэтов. Однажды некий молодой поэт, страшно волнуясь, читал поэму. Слушали его в полной тишине, и вдруг раздался равномерный громкий храп. Поэт, сбившись, прервал чтение, все оглядывались по сторонам в поисках нарушителя дисциплины. Гумилев встал со стула и грозным взором окинул присутствующих. Все участники собрания вполне бодрствовали. Вскоре был обнаружен бессовестно храпящий: им оказалась бульдожка Молли. Все рассмеялись, а молодого поэта потом долго дразнили кличкой Молли.
Почти весь февраль в гостеприимном доме Гумилевых жил Михаил Кузмин, которого супруги вместе с Маковским и Городецким решили спасти от обуревающих его страстей. У Кузмина испортились отношения «на башне», и он стал «совсем кочевником». Именно тогда Кузмин написал предисловие к готовящейся книге стихов Ахматовой.
Между тем Анна поняла, что беременна. Она оказалась в непростом положении во многих смыслах. В разгар литературных битв, во время активной работы и подготовки первого поэтического сборника, в самый напряженный период оказаться выброшенной из всего этого – на это надо было решиться. Возможно, были и вполне понятные сомнения по поводу мужа и будущего отца. На такой ответственный шаг одна она не могла решиться. Анна едет к матери в Киев.
Мотивы поездки могли быть самые разные, ясно одно: Анна уезжает, не сказав о беременности мужу. Ей необходимо самой разобраться во всем, нужен был совет матери, родных или еще чей-то. Уже из Киева Анна Андреевна пишет Гумилеву и сообщает ему радостную новость. Возможно, она так и не приняла решения, поэтому Гумилев срочно выезжает в Киев, бросив все дела, оставив в доме гостя, М. Кузмина. Он едет за женой, которая, очевидно, пребывает в тяжелой нерешительности. Домой они возвращаются вместе 18 февраля. У Анны по приезде подскочила температура.
Когда женщина носит ребенка, она сильнее привязывается к мужу. Это законы природы. Женщине необходимо его постоянное присутствие в ее жизни. Хочется опереться, чувствовать его рядом. Анне было необходимо его тепло. Теперь они чаще бывают вместе.
А Гумилев в день возвращения из Киева, вечером, уже на заседании Общества ревнителей художественного слова. С докладами тогда выступали Вяч. Иванов и А. Белый. Гумилев и Городецкий участвуют в прениях и официально объявляют о новом литературном направлении. Ахматова назвала потом это собрание «генеральным сражением». Это был окончательный разрыв отношений Гумилева с Вяч. Ивановым.
В начале марта 1912 года в издательстве Цеха поэтов вышел первый сборник стихов Ахматовой «Вечер» тиражом триста экземпляров. 10 марта на собрании Цеха чествовали ее и Михаила Зенкевича, у которого тоже вышел первый сборник «Дикая порфира». Они даже оформлены были совершенно одинаково, предельно лаконично: на чистом фоне изображение лиры, эмблемы Цеха поэтов. Зенкевич в этот день забрал тиражи сборников и отвез их в книжный магазин «Товарищество М. О. Вольф».
Специально для этого торжества Анна сплела лавровые венки, купив заранее листья в садоводстве А. Я. Фишера. Виновники торжества сидели в лавровых венках, а потом Анна так и ехала в венке домой, в Царское. В вагоне даже произошел какой-то инцидент в связи с этим венком.
Она держала в руках свою первую книгу! Гумилев посмеивался и цитировал капитана Лебядкина:
Ретроградка иль жорж-зандка,
Все равно, теперь ликуй:
Ты с приданым, гувернантка,
Плюй на все и торжествуй!
Анна с удовольствием подписывала экземпляры друзьям и старшим поэтам. Это победа, восторг. Не верила себе, ликовала. Сборник раскупался быстро, было множество барышень, женщин, которые узнали в ее стихах себя, свое глубинное. Ахматова сказала о женщине, о любви, о сложных взаимоотношениях мужчины и женщины что-то важное – и как!
Еще никто из поэтесс не вставал в один ряд с мужчинами-поэтами, а ей удалось. Она говорила с ними на одном языке, только говорила о женщине, ее внутреннем мире. Недоговоренность, скрытая страстность стихов, емкость и экономия слов, когда произнесено мало, но сказано много, – ее художественные открытия. Обманчивая простота, минимум художественных средств, богатство интонации делали ее стихи такими родными, своими.
Оглушительная популярность пришла сразу, а сколько появилось подражательниц, использующих ее удачные находки! И лишь Анна знала, какой ценой достался ей ее «таинственный песенный дар».
Теперь у нее часто поднимается температура: беременность разбудила наследственный недуг. Врачи сделали заключение: «Тронуты верхушки легкого: туберкулезный процесс». Анне рекомендовали сменить климат.
Гумилев решил осуществить давние планы поездки в Италию. Правда, на этот раз не путешественником, а сопровождающим беременную жену. Перед поездкой он купил ей для чтения в дороге роман Г. Флобера «Мадам Бовари». Роман о супружеской неверности, о гибели падшей женщины. Анна не вытерпела и прочитала роман еще до отъезда. Проглотила за несколько дней. Тема ее волновала необычайно, оказалась близка. Гумилев же взял с собой томик Готье.
Италия и после
3 апреля супруги уезжают в Италию. Их провожали на вокзале Кузмин и Зноско-Боровский. Неделю Гумилевы гостили в Оспедалетто у родственников покойной Маши Кузьминой-Караваевой. Затем последовали города Генуя, Пиза, Флоренция. Во Флоренции супруги задержались на десять дней. Было очень жарко, и Анна Андреевна отказалась ехать с мужем в Рим и Сиену. Она полагала, что еще не раз побывает в Риме. Гумилев уехал один, оставив жену во Флоренции.
Очевидно, в его отсутствие она написала стихи:
Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты, в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше.
И тебе, печально-благодарная,
Я за это расскажу потом,
Как меня томила ночь угарная,
Как дышало утро льдом.
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это Ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
Здесь за образом «печально-благодарной», вечно несчастной смиренницы-грешницы теплится живое чувство к «всегда уверенному в своих путях» герою и его прототипу, доверие к нему и даже надежда. Есть, конечно, и тревога, и беспокойство. В начальном варианте стихотворения третья строка звучала: «Ты всегда в путях своих уверенный». Акцент сместился на слово «ты», смягчая интонацию.
А он же во Флоренции увидел сон, который чуть позже положит в основу стихотворения «Возвращение». Стихотворение будет посвящено Анне Ахматовой. Сон, видимо, предвещал разлуку, роковой путь в неизвестность.
Во Флоренцию Гумилеву прислали вышедший без него сборник стихов «Чужое небо». Книга была выпущена издательством «Аполлона». «Чужое небо» содержит стихи, где раскрывается образ любимой женщины, с которой очень непросто, с которой не прекращается борьба. Ахматова потом напишет: «Самой страшной я становлюсь в “Чужом небе’’ (1912), когда я в сущности рядом (влюбленная в Мефистофеля Маргарита, женщина-вамп в углу, Фанни с адским зверем у ног, просто отравительница, киевская колдунья с Лысой Горы – “А выйдет луна – затомится”). Там борьба со мной! Не на живот, а на смерть!»
Но там же были и «Тот другой», и «Вечность», и «Она», и «Баллада»! «Стихи из “Чужого неба”, ко мне обращенные, – пишет Анна Андреевна в записной книжке, – несмотря на всю их мрачность, уже путь к освобождению». Освобождение от чувственного наваждения, от темных страстей. Оставалась иная связь, крепче любых других. О ней и писал Гумилев в неназванных Ахматовой стихах.
Один из полученных экземпляров «Чужого неба» Николай Степанович отослал в Петербург А. Блоку. Книга произвела на поэта-символиста глубокое впечатление. Он ответил благодарственным письмом.
5 мая Анна Андреевна написала в письме к Оле Кузьминой-Караваевой: «Коля вернулся из Рима, и мы на днях едем в Венецию. Я очень поздоровела, много хожу».
Из Флоренции Гумилевы отправились в Болонью, Падую, Венецию. Опять остановка на десять дней, в Венеции. «Впечатление от итальянской живописи было так огромно, что помню ее, как во сне», – писала потом Ахматова. Гумилев создал с десяток стихотворений прямо во время путешествия.
А Анна Андреевна и в Италии находила газеты, где писали о ее сборнике «Вечер». Писали много и доброжелательно. Гумилеву в этом отношении повезло меньше, но одно безусловно: «Чужое небо» – это книга зрелого мастера.
Вспоминая позже об этой поездке, Анна Андреевна скажет: «Я не могу ясно вспомнить Италию, может быть, мы были уже не так близки с Николаем Степановичем».
По дороге из Италии Гумилев завез жену в Киев, оставил ее у матери, а сам отправился в Петербург. 20 мая он был на месте. А в ее памяти ревность оставляет воспоминание, что прямо из Киева муж едет в Слепнево. Гумилев пробыл дома несколько дней, побывал в «Аполлоне», встретился с друзьями, сделал нужные распоряжения и в конце мая отправился в Слепнево.
Анна же тем временем поехала с матерью в имение Литки кузины М. А. Змунчилла в Подольскую губернию. В ее положении лучше было проводить лето на свежем воздухе.
Гумилев нашел в деревне Олю Кузьмину-Караваеву, да и Неведомские опять же по соседству. Открыли сезон верховой езды. Все началось с падения Оли, что было зафиксировано в ее альбоме стихами Гумилева. Лето пошло своим чередом.
Вот июньское письмо Гумилева Анне Андреевне:
Милая Аничка,Как ты живешь, ты ничего не пишешь. Как твое здоровье, ты знаешь, это не пустая фраза. Мама нашила кучу маленьких рубашечек, пеленок и т. д. Она просит очень тебя целовать. Я написал одно стихотворение вопреки твоему предубеждению не писать о снах, о том моем итальянском сне во Флоренции, помнишь. Посылаю его тебе, кажется, очень нескладное. Напиши, пожалуйста, что ты о нем думаешь. Живу я здесь тихо, скромно, почти без книг, вечно с грамматикой, то английской, то итальянской. Данте уже читаю a’ livre ouvert, хотя, конечно, схватываю только общий смысл и лишь некоторые выражения. С Байроном (английским) дело обстоит хуже, хотя я не унываю. Я увлекся также верховой ездой, собственно, вольтижировкой, или подобьем ее. Уже могу на рыси вскакивать в седло и соскакивать с него без помощи стремян. Добиваюсь делать то же на галопе, но пока неудачно. Мы с Олей устраиваем теннис и завтра выписываем мячи и ракеты. Таким образом, хоть похудею. Мока наша дохаживает последние дни, и для нее уже поставлена в моей комнате корзина с сеном. Она так мила, что всех умиляет. Даже Александра Алексеевна сказала, что она самая симпатичная из наших зверей.Каждый вечер я хожу один по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской. Как перед ней разлетаются все акмеистические хитросплетения. Мне кажется тогда, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби.Я описал круг и возвращаюсь к эпохе «Романтических цветов» (вспомни Волчицу и Каракаллу). Но занимательно то, что, когда я думаю о моем ближайшем творчестве, оно по инерции представляется мне в просветленных тонах «Чужого неба». Кажется, зимой наши роли переменятся, ты будешь акмеисткой, а я мрачным символистом. Все же я надеюсь обойтись без надрыва.Аничка милая, я тебя очень, очень и всегда люблю. Кланяйся всем, пиши. Целую.Твой Коля
В письме Гумилев, с одной стороны, вроде бы успокаивает жену: живу тихо, скромно. Но, с другой стороны, рассказывает о верховой езде, а это, ясное дело, с Неведомскими, на их лошадях, как в прошлом году. Теннис с Олей, как и прежде, увлекает его.
Не о Маше ли думал поэт, когда ходил гулять по Акинихской дороге, ведущей в Подобино, имение Неведомских? Ведь все здесь напоминает о ней, о прошлом лете… Да, прошлогоднего веселья уже не могло быть без Маши.
Кажется, Гумилев не избегает одиночества, даже ищет его. Ему есть о чем подумать, ему не хватает той священной тишины, что дарит ощущение близости к Богу. В Петербурге, за суетой, столичным шумом, это теряется.
При этом Гумилев еще раз напоминает Анне, что любит ее очень и всегда. И не обманывает, конечно. Особо заботится о любимой бульдожке Анны, которая должна ощениться: корзину для нее ставят в его комнате.
Он посылает Анне стихотворение «Возвращение», написанное под влиянием сна, приснившегося в Италии. Ахматова потом пометит его в сборнике «Костер»: «Сон в Италии… Прислал мне в письме летом 1912 года в Литки из Слепнева». В стихотворении Гумилев рассказывает о спутнике, с которым герой долго шел вместе: «Порою казалось – идем мы годы, / Казалось порою – лишь день один». И потом
Мой спутник сказал мне: «Теперь прощай.
Нам разны дороги: твоя – святая,
А мне, мне сеять мой рис и чай».
Он предчувствует разлуку сейчас, когда, казалось бы, все хорошо.
В июле Анна Андреевна приезжает в Москву, где они с мужем договорились встретиться. Он покидает Слепнево, едет тоже в Москву. Они не сразу отправились в имение. Гумилев представил Анну Брюсову, которому оба были многим обязаны. Брюсов откликнулся на выход сборника «Вечер». Анна увидела мэтра в первый и последний раз в редакции «Русской мысли». Видела и А. Белого с женой Асей Тургеневой.
Гумилев, как всегда, повел свою жену по книжным лавкам. Анна с волнением открывала последние номера журналов, искала отзывы на «Вечер» и находила. Вполне доброжелательные, сочувственные. Она немедленно закрывала журнал и старалась делать вид, что ничего не видела. Ей казалось, что иначе они исчезнут.
Через несколько дней Гумилевы покинули Москву, отправившись в Слепнево.
Анна находилась на последнем месяце беременности, поэтому в слепневском доме ее все берегли. Прощали вставание в два часа дня, ее желание уединиться, ее одинокие прогулки в обществе Моки. Ей не позволяли никакой физической работы, за ней ухаживали и даже носили на руках наверх, не разрешая подниматься по лестнице в верхний этаж.
Возможно, этот период для Анны Андреевны был наиболее гармоничным во всей ее жизни. Беременная женщина полна значительности, она выполняет важное дело и преисполнена таинственности свершающегося в ней. «Я научилась просто, мудро жить» – было написано в этом состоянии.
В Слепнево присылались свежие журналы, и оба поэта искали рецензии на свои стихи. Когда у них спрашивали, что о них пишут, Гумилев гордо отвечал: «Ругают!» – а Анна сдержанно, потупив глаза: «Хвалят». В доме уважали их поэтические труды и не беспокоили до обеда.
Гумилев подписывает Анне сборник «Чужое небо» цитатами из ее стихов: «”Здесь все то же, то же, что и прежде”. “…Был светел я, взятый ею // И пивший ее отравы…” “…Как будто темное сердце // Алым горит огнем”. Н. Гумилев».
Там, в Слепнево, Гумилевым написано стихотворение «Сказка». Ахматова сделает пометки на экземпляре сборника «Костер», принадлежавшего П. Н. Лукницкому: «Сон. Слепнево. Лето 1912». Опять сон, только не понятно чей – Николая или Анны. Ведь написал же он «Маргариту», используя ее сон.
В «Сказке» у оборотня и гиены рождается ребенок, «не то птица, не то котенок», который выигрывает в домино у родителей и их нечистой компании поля, угодья и замок. И всех прогоняет, не желая делиться: «Только добрую старую маму / Посажу я в ту самую яму, / Где была берлога дракона». Случайно ли здесь возникает образ гиены из ранних стихов Гумилева?
Несмотря на откровенно пародийный характер стихотворения, посвященного Тэффи, на его шутливый тон, можно предположить, что волновало Гумилева в то время, о чем он невольно думал. Возможно, не обошлось и без сомнений: его ли это ребенок? Стихотворение заканчивается восклицанием: «А тогда уж Адам родился, / Бог спаси Адама и Еву!»
Царскосельский дом Гумилевых был сдан на лето дачникам. И когда Николай с Анной в конце августа вернулись из деревни, они вынуждены были две недели жить в меблированных комнатах «Белград» на Невском проспекте в Петербурге. Приехала Анна Ивановна, и супруги перебрались домой, в Царское Село. Начались будни и ожидание важного события, рождения ребенка.
У супругов сложились свои шутливые ритуалы. Возвращаясь домой, Гумилев кричал:
– Курры!
Анна, если была дома, звонко отвечала:
– И гуси!
Не сняв пальто, Гумилев бежал к ней в ее темно-синюю комнату, и они начинали гоняться друг за другом и хохотать. Однако все чаще бывало, что на свои «Курры!» Гумилев не получал ответа. Это значило, что Анна не в духе. Николай Степанович сразу проходил к себе, потому что знал: жена, скорее всего, встретит его обычной, ненавистной фразой:
– Николай, нам надо объясниться!
А затем последует сцена ревности на всю ночь. Она требовала верности и страдала от измен. А еще Анна каялась мужу, что изменяет ему во сне. Плакала и каялась, а он смеялся. Неужели разлюбил, если смеется? Или никогда не любил?
Гумилев тогда же был озабочен созданием журнала Цеха поэтов. Он встречается с Городецким, продумывает план. Журнал получил название «Гиперборей» и выходил с октября 1912 года по декабрь 1913-го. Гиперборейцы – хранители храма Аполлона, вечно юные люди, купающиеся в солнечных лучах. «Гиперборей», по сути, отпочковался от «Аполлона» и был первым в России журналом, в котором печаталась только модернистская поэзия. В нем главным была поэзия, а на втором месте – критика.
Сын
Рано утром 18 сентября Анна почувствовала схватки. Прислушалась к себе, подождала немного. Сватки повторились. Анна Андреевна заплела косы и разбудила мужа:
– Кажется, надо ехать в Петербург.
Двинулись. В Петербурге с вокзала до родильного дома шли пешком: Гумилев так разволновался, что просто забыл о существовании извозчиков или, на худой конец, трамвая. В десять утра они прибыли в роддом имени императрицы Александры Федоровны на Васильевском острове. Гумилев оставил жену на руках специалистов и в полном потрясении оказался в квартире у кузена Дмитрия Кузьмина-Караваева. Первую половину дня он регулярно звонил в клинику, чтобы узнать о состоянии жены. Роды были долгими и тяжелыми. Нервы Николая окончательно сдали. Дмитрий увлек его в свое обычное место увеселения, где будущий отец пропьянствовал до утра.
Утром все приходили поздравлять Анну с новорожденным, и она узнала, что Гумилев не ночевал дома. На него это было непохоже. Сам он явился со «лжесвидетелем», с тем же Дмитрием. Очень смущен, что так получилось.
«Мне думается, – рассуждала позже Ахматова, – что Гумилев, – подвернись другой приятель, менее подверженный таким “весельям”, – мог поехать в монастырь, мужской или женский, и отстоять монастырскую вечерню с переполненным умилением сердцем».
Итак, 18 сентября 1912 года у Гумилевых родился сын Лев. Будущий ученый-историк, создатель теории этногенеза, поэт, писатель, драматург. Человек со сложной трагической судьбой, уготованной ему, казалось бы, изначально. Человек, много лет проведший в сталинских лагерях. Сначала сидел за отца, потом за мать, как считал он. Однако Лев Николаевич Гумилев состоялся как отдельная личность, как гений своего дела. На нем природа явно не отдохнула.
По выписке мамы с младенцем счастливая бабушка устроила в доме праздничный обед с шампанским, созвала гостей. Гумилев весь сентябрь рядом с Анной и сыном. Он сам был любимым и любящим сыном, дорожил своим домом. И конечно, хотел, чтобы его ребенок рос в той же атмосфере, с родными людьми. Анна Ивановна и ее падчерица, сводная сестра Гумилева А. С. Сверчкова, почти сразу взяли Левушку на себя. Нет сомнения, что помогали, чем могли. Анна ведь такая неприспособленная, кормит малыша – и то хорошо.
Конечно, новая роль связала Анну по рукам и ногам. Режим ее диктовался крохотным тираном, который просыпался и ночью, и рано утром, когда Анна обычно спала. Конечно, Гумилев тоже участвовал в хлопотах по мере необходимости. Он был заботливым отцом, это покажет время, но пока его роль была второстепенной.
Гумилев по сути своей не мог вести обывательский образ жизни. Конечно, он исполнял отцовский долг до определенных границ. Вернувшись домой, первым делом поднимался на второй этаж, в детскую, куда поселили Левушку заботливые тетка и бабушка, возился с младенцем. Но скоро его позвала другая деятельность. Поэт решает вернуться в университет, но не на русское отделение историко-филологического факультета, где он числился до сих пор, а на романо-германское. Семинарий профессора В. Ф. Шишмарева сделался на тот момент чем-то вроде штаб-квартиры молодого акмеизма. Именно той осенью в музее древностей университета он познакомился с В. К. Шилейко, который сыграет в жизни Гумилевых значительную роль.
На сей раз Николай Степанович посещал занятия прилежно: было что взять у профессоров. Для того чтобы подготовиться к ноябрьским экзаменам, он снял комнату в Тучковом переулке на Васильевском острове. Эта комната, которую друзья назовут «Тучкой», стала для него островком свободы.
С 10 октября возобновились заседания Цеха поэтов в доме Гумилевых в Царском Селе. В октябре Анна Андреевна стала выходить в свет, оставляя Левушку на попечении родственников, а постепенно ребенок и вовсе переселился на второй этаж в ведомство бабушки и тетки. В октябре она снова пишет стихи после месячного перерыва. И одно из первых – о сыне:
Загорелись иглы венчика
Вкруг безоблачного лба.
Ах! Улыбчивого птенчика
Подарила мне судьба.
Анна Андреевна подчинилась свекрови, отдала ребенка в любящие, заботливые руки. Потом она напишет о себе: «Я дурная мать». Не дурная, просто сделала выбор, который для нее очевиден. Ей не быть просто женой, просто матерью, она – поэт.
В октябре рождаются стихи, которые свидетельствуют о тоске лирической героини, пережившей какое-то отречение. В волосах ее «серебристая нежная прядь», она переживает муку, которую способен понять лишь безголосый соловей. «Навсегда мой голос затих», – жалуется героиня. И опять образ Музы-двойника в ее стихах связан с чувством обреченности. И если раньше Муза отняла обручальное кольцо – «первый весенний подарок», то теперь, видимо, радость материнства.
И еще в октябрьских стихах звучит грустный упрек в адрес близкого человека, мужа. Ностальгические стихи, как раньше у Гумилева, обращены к их отрочеству, к невинной поре:
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашей встречи, мальчик мой веселый.
Только, ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебеденок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.
Стихи посвящены Гумилеву. «Лебедь надменный» отдалился, она не может этого не чувствовать. Есть что-то, что влечет его из дома, от нее, а она связана ребенком. Однако скоро и она почувствует свободу.
Роды, очевидно, повлияли на Анну Андреевну: она еще больше похорошела. Начиная с осени, Гумилевы часто бывают в «Бродячей собаке» как почетные гости. На них идут поглазеть «фармацевты». Побывавший в доме Гумилевых на собрании Цеха начинающий поэт А. Тиняков сообщал в письме Б. Садовскому: «Ахматова – красавица, античная гречанка. И при этом очень неглупа, хорошо воспитана и приветлива. Комнаты их дома украшены трофеями абиссинских охот Гумилева».
Опять полетели ночи, проведенные в «Бродячей собаке». К Гумилеву прислушивались, с ним считались. Даже А. Блок, который постепенно начинает ненавидеть акмеистов, испытывает к нему уважение. И Николай Гумилев неизменно уважал старшего поэта. До конца своих дней он пронес восхищение, смешанное с почтением и колоссальным интересом.
Размышляя в те дни над творчеством Блока, его пророчествами, Гумилев говорил: «Ну что ж, если над нами висит катастрофа, надо принять ее смело и просто. У меня лично никакого гнетущего чувства нет, я рад принять все, что мне будет послано роком».
Эти слова не были бравадой, и время это подтвердит.
«Тучка» и «Бродячая собака»
Акмеисты «наглели», они стали выступать с разъяснением своей программы. Это период «Sturm und Drank» («Буря и натиск») акмеизма, когда они читали лекции, стихи, пропагандировали новое направление. Все это вызывало раздражение у символистов, напоминало о том, что пора уступить место молодежи. А. Блок, изначально расположенный к Гумилеву и его теории, постепенно взрывается: «Придется предпринять что-то по поводу наглеющего акмеизма и адамизма». С. Городецкий читает в «Бродячей собаке» доклад на тему «Символизм и акмеизм», выходит 3-й номер «Гиперборея».
Параллельно этому Гумилев еще участвует в кружке Случевского, где собирались титулованные и важные любители поэзии. Гумилев рекомендовал кружку и Анну. Ее приняли единогласно, однако она к этой чести отнеслась легкомысленно и высмеивала мужа, считая, что он притворяется, будто любит и ценит Случевского. Однажды в их доме устроили вечер, посвященный памяти поэта по случаю какой-то даты. Собрались скучные пожилые люди, тайные и статские советники, не то почитатели, не то сослуживцы Случевского по «Правительственному вестнику». Конечно, читали его стихи и свои вирши, посвященные ему. Анна Андреевна страшно тяготилась гостями и не сумела этого скрыть. Николай Степанович сердился и обижался. Он чтил традицию, и это легко совмещалось с его модернистскими поисками.
Что же касается приемов в их доме, то Гумилев шутливо выговаривал Анне:
– Ты не способна быть хозяйкой салона, потому что самого интересного гостя ты всегда уводишь в соседнюю комнату.
С ноября Гумилев постоянно живет в Петербурге, снимает комнату в Тучковом переулке и раз в неделю приезжает в Царское Село, домой. Анна навещает его два-три раза в неделю и часто остается ночевать. Николай Степанович много работает, совмещая учебу в университете с творческой и организационной деятельностью.
Обычно он рано просыпался и начинал работать, а жена спала долго. Сидя за столом, Николай шутливо ворчал, цитируя Некрасова:
– Белый день занялся над столицей,
Сладко спит молодая жена,
Только труженик муж бледнолицый
Не ложится, ему не до сна.
Иногда Гумилев, дурачась, коверкал стихи:
– «Только муженек труж белолицый»…
Ахматова, потягиваясь и зевая, парировала словами того же Некрасова:
– «На красной подушке / Первой степени Анна лежит»!
Как-то Городецкий поинтересовался, где он мог бы «увидеть» Анну Андреевну, намекая на свидание. Она ему ответила, шутливо подыграв:
– Приходите завтра в двенадцать!
Он знал, куда приходить: на «Тучку». Ахматова тотчас забыла о шутке, ей не могло прийти в голову, что Городецкий примет ее приглашение всерьез. Она мирно проснулась на следующий день в 11 часов. Пила в постели кофе, поданный мужем. Гумилев в халате сидел за столом и работал, как обычно. И вот в 12 часов является Городецкий, «заглаженный, с розой». Немая сцена. Городецкому пришлось выкручиваться из водевильной ситуации. Он стал резко выговаривать Николаю Степановичу за какое-то невыполненное дело. В итоге досталось ни о чем не ведающему Гумилеву.
Ахматова писала в «Записных книжках»: «Скоро после рождения Левы мы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга». Они оба чувствуют трагедию несостоявшегося, несмотря на то что бравируют широтой своих взглядов. За этой бравадой скрываются боль и несогласие.
В «Бродячей собаке» их постоянно подстерегали соблазны. Посиделки часто длились до утра, оставалось пять-шесть человек. Анна собиралась ехать последним поездом в Царское Село, а Гумилев решал остаться. По ее воспоминаниям, он усиленно флиртовал с Адой Губер, а жена поджимала губы и разливала чай. Бешеный темперамент Гумилева требовал новой пищи. Однако он никогда не встречался сразу с двумя женщинами. В этот период в разгаре его роман с О. Высотской. Анна Андреевна не могла этого не чувствовать, хотя отношения не афишировались – Гумилев всегда был конспиратором.
Но, видимо, что-то все же произошло между ними, потому что Анна уезжает на Рождество в Киев к матери. Одна, без мужа. И без сына. Возможно, именно тогда были написаны горькие стихи:
Сколько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.
Этот начальный афоризм указывает на ощущение героиней потерянности, оставленности. И эта грань «любимая – разлюбленная» характеризуется предельно просто, буднично: просьбами. Она теряет право на него, поэтому больше нет просьб к нему. Впереди ждет опасность и неизвестность: «И я стану – Христос помоги! – / На покров этот светлый и ломкий», то есть на бесцветный ледок. Боль, обида сквозят в строчках, посвященных ему. И это тоже, видимо, следствие их объяснения: вырывается наболевшее.
А ты письма мои береги,
Чтобы нас рассудили потомки,
Чтоб отчетливей и ясней
Ты был виден им, мудрый и смелый,
В биографии славной твоей
Разве можно оставить пробелы?
Горькая ирония, даже сарказм разлюбленной женщины искупается здесь надеждой на творчество и будущую славу, подаренную ей любящим когда-то человеком:
Пусть когда-нибудь имя мое
Прочитают в учебнике дети,
И, печальную повесть узнав,
Пусть они улыбнутся лукаво…
Мне любви и покоя не дав,
Подари меня горькою славой.
Слава горькая – все, что ждет героиню. Она давно знает, какой ценой платит за свой дар…
А у Гумилева немногим позже появятся редкие для него исповедальные стихи: первый вариант «Пятистопных ямбов», после которых Ахматова, по ее признанию, не претендует больше ни на что в его поэзии. Она воспринимала эти стихи как прощание с ее образом в творчестве Гумилева. И действительно, прощание:
Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль!
Ощущение потери, разочарование, покаянный мотив звучат в стихах. Следующий фрагмент перекликается с блоковскими «О доблестях, о подвигах, о славе» («Ты в синий плащ печально завернулась, / В сырую ночь ты из дому ушла»):
Сказала ты задумчиво и строго:
«Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя;
Но пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя».
Объяснение, видимо, было как раз в конце 1912 года. По крайней мере Анна Андреевна пометила это стихотворение: «1912, Ц. С.». И даже если в «Ямбах» воссоздана ситуация с Ольгой Высотской, как считают некоторые исследователи, первоначальная идея его связана с Ахматовой. Да, и объяснение было. Вполне возможно, что женщины говорили одно и то же. Упреки в нелюбви всегда звучат одинаково. Только Ахматова не ушла, как ушла беременная Высотская: раз и навсегда.
Здесь героиня у Гумилева обретает обобщенные черты: задумчивая, строгая, разуверившаяся женщина. Произнося слова отречения, она понимает, что, покидая когда-то любимого мужчину, она губит и себя, ведь он отнял любовь и веру. А герою нечего возразить, нечего ответить.
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных тонких рук,
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и ранил каждый звук,
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.
Всю вину за разрыв герой берет на себя. Он сам оказался несостоятельным (как и герой А. Блока), не смог дать любимой того, что она ждала. Однако продолжение первого варианта все-таки указывает на Высотскую: разрыв с ней, произошедший где-то весной 1913 года, мог вызвать такую реакцию:
Я не скорблю. Так было надо. Правый
Перед собой, не знаю я обид.
Ни тайнами, ни радостью, ни славой
Мгновенный мир меня не обольстит,
И женский взор, то нежный, то лукавый,
Лишь изредка, во сне, меня томит.
Едва ли Гумилев отнес бы жену к «мгновенному миру». Да она и не ушла, она уехала на Рождество в Киев к маме, чтобы потом вернуться снова в дом Гумилевых, к мужу и сыну.
1913 год
19 декабря в вагоне Анна Андреевна пишет стихотворение, которое потом будет датировать 1 января 1913 года, первой годовщиной существования артистического кабаре «Бродячая собака»: «Все мы бражники здесь, блудницы». Стихотворение о соблазнах этого пристанища богемы, о начале знакового года, к которому обратится потом в «Поэме без героя». Начинался безумный год – последний мирный год перед катастрофой.
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертельного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
Об этом стихотворении Ахматова в старости говорила, что ни о каких пороках речи не было, так, игра, в особенности по сравнению с современностью, «стихи скучающей капризной девчонки, а не описание разврата, как принято думать теперь». Однако, когда писала, она определенно чувствовала присутствие греха, искушение, отступление от истинного пути, соблазн. Рисуя обстановку «Бродячей собаки», Ахматова ставит героиню в положение выбора. Ее подкарауливают, сторожат эти «глаза осторожной кошки», выжидают удобного момента. Но если уступить соблазну – впереди ад.
Начало года ознаменовалось литературной борьбой. Акмеисты все громче заявляют о себе. С. Городецкий в своих выступлениях в защиту акмеизма опускается до личностей, до оскорблений, вызывает бурю протеста в среде идейных противников. Даже Гумилев уже спорит с ним публично, указывая на просчеты Городецкого. Внутри кружка акмеистов постепенно назревает противоречие между двумя руководителями.
В первом номере «Аполлона» за 1913 год напечатаны статьи обоих синдиков Цеха поэтов и лидеров акмеизма: «Наследие символизма и акмеизм» Н. Гумилева и «Некоторые течения в современной русской поэзии» С. Городецкого, которые расценивались как манифесты акмеизма. Борьба обострилась. Ахматова вспоминала, как старик Радецкий с гигантской бородой потрясал кулаками и кричал:
– Эти Адамы и эта тощая Ева!..
Даже Брюсов, на поддержку которого рассчитывали акмеисты, выступил против них. Признавая талант поэтов, он все же обрушился на их направление. «Гумилев превратился в его статье в г-на Гумилева, что на языке того времени означало нечто, стоящее вне литературы», – вспоминала потом Ахматова. Гумилев прекращает переписку с Брюсовым. Для него, конечно, это было непросто: потерять учителя, товарища, человека, к которому он прислушивался. Но Николай Степанович всегда был бескомпромиссен в делах, касающихся поэзии.
В Цех приняты В. Хлебников и Н. Пунин. Последний через несколько лет сделается близким человеком для Анны. Блок, раздраженный нападками Городецкого, запишет в дневник 10 февраля: «Никаких символизмов больше – один, отвечаю за себя, один – и могу еще быть моложе молодых поэтов “среднего возраста”, обремененных потомством и акмеизмом». Понятно, в чей огород камешек.
К весне Гумилев чувствует себя загнанным. Не только литературная борьба тому причиной. Отношения с О. Высотской зашли в тупик, ведут к разрыву. С Анной, от которой он ждал поддержки, и вовсе разлад. И Николай Степанович решает «бежать» в спасительную Африку.
Время для путешествия не самое удачное – период дождей. Доктор русской миссии в Абиссинии А. И. Кохановский, вернувшийся на родину, предупреждал Гумилева о трудностях путешествия в эту пору. Но Гумилев настойчив в своем желании. Это путешествие должно поставить все на места, прояснить отношения с Анной, распутать клубок, как это было доныне. Вдали от дома видится ясней, и в риске познается ценность данного судьбой.
На этот раз Гумилев отправился в научную экспедицию от Музея антропологии и этнографии Академии наук. Он берет с собой племянника Колю-маленького, Сверчкова. Директор музея В. В. Радлов выдает Николаю Степановичу открытое письмо с просьбой о содействии экспедиции. Гумилев получает оружие и патроны. «Приготовления к путешествию заняли месяц упорного труда», – напишет он в «Африканском дневнике».
Накануне отъезда Гумилев слег с температурой под сорок. Он лежал в бреду, подозревали тиф. Однако в назначенное время встал, собрался и уехал. Когда явились друзья справиться о его здоровье, заплаканная Ахматова сообщила:
– Коля уехал.
7 апреля 1913 года родные и друзья провожали Колю-большого и Колю-маленького на одесский поезд, а девятого они уже были в Одессе. Началось путешествие, которое длилось почти пять месяцев. На этот раз Гумилев регулярно пишет жене письма, из которых она узнает о ходе путешествия. Анна не напишет ему ни разу. У нее были на то причины.
Путешествие
Его первое письмо послано еще из Одессы, оно датируется 9 апреля 1913 года.
Милая Аника,я уже в Одессе и в кафе почти заграничном. Напишу тебе, потом попробую писать стихи. Я совершенно выздоровел, даже горло прошло, но еще несколько устал, должно быть, с дороги. Зато уже нет прежних кошмаров; снился раз Вячеслав Иванов, желавший мне сделать какую-то гадость, но и во сне я счастливо вывернулся. В книжном магазине просмотрел Жатву. Твои стихи очень хорошо выглядят, и забавна по тому, как сильно сбавлен тон, заметка Бориса Садовского.Здесь я видел афишу, что Вера Инбер в пятницу прочтет лекцию о новом женском одеянии, или что-то в этом роде; тут и Бакст, и Дункан, и вся тяжелая артиллерия.Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много, и я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными.Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это, но мне не только радостно, а и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину; я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда бы не смогла заняться исследованием страны Галла и понять, увидя луну, что она алмазный щит богини воинов Паллады.Любопытно, что я сейчас опять такой же, как тогда, когда писались «Жемчуга», и они мне ближе «Чужого неба».Маленький до сих пор был прекрасным спутником; верю, что так будет и дальше.Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить «папа». Пиши мне от 1 июня в Дире-Дауа (Dire-Daoua, Abyssinie. Afrigue), до 15 июня в Джибути, до 15 июля в Порт-Саид, потом в Одессу.
В письме речь идет о стихотворении Ахматовой «Вижу выцветший флаг над таможней…», в котором она обращается к отроческим годам и, верно, вспоминает первую (единственную, как она считала) любовь. Это никак не названо, не произнесено, но Гумилев чувствует значимость сказанного, прочитывает подтекст.
Многие исследователи и биографы, вырывая из контекста фразу «Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это», толкуют ее буквально: «Аня, я знаю, ты меня не любишь». Однако здесь, очевидно, отголоски их споров и трудного прощания. Анна не любила не Гумилева, а его увлечение Африкой. Сквозь эти строчки проступают упреки, услышанные Гумилевым накануне отъезда. И он объясняет, почему так важно ему путешествовать и «укреплять и выдвигать в себе мужчину».
Упоминание о сборнике «Жемчуга», который был подарен им невесте Ане Горенко, говорит о возвращении к поэту того состояния, которое он переживал в моменты подъема и вдохновения. Ведь в «Чужом небе» Анна уже страшная, чужая…
Накануне его отъезда Анна Андреевна сблизилась с Недоброво. Николай Владимирович организовал новое Общество поэтов в противовес акмеистам. Ахматову пригласили, а Гумилева – нет. Она ходит на все собрания Общества. Их отношения с Недоброво становятся все теснее. Кажется, как такое возможно?
Оказывается, на третий же день после отъезда мужа Анна обнаружила в его бумагах письма Ольги Высотской и прочла их. Это уже не первый раз, когда она читает чужие письма, чтобы узнать, есть ли измена. Анна мечется: все попрано, оскорблено. Да, они дали друг другу свободу, но до какой степени? Вот она и решает отречься тоже от всего, что дорого. Она чувствует себя свободной от всяких обязательств, готова на отчаянные шаги, открыта флирту.
Между тем письма приходят теплые, нежные, усиливая боль и обиду. Гумилев ни о чем не догадывается, он интересуется, что пишет Анна. Нет ни грана сомнения в том, что она жена, единственная… Издалека виднее.
Из Порт-Саида Гумилев посылает письмо, написанное 16 апреля 1913 года:
Милая Аника,представь себе, с Одессы ни одного стихотворения. Готье переводится вяло, дневник пишется лучше. Безумная зима сказывается, я отдыхаю, как зверь. Никаких разговоров о литературе, о знакомых, море хорошее, прежнее. С нетерпением жду Африки. Учи Леву говорить и не скучай. Пиши мне, пусть я найду в Дире-Дауа много писем. И помечай их числами.Горячо целую тебя и Леву, погладь Молли.Всегда твой Коля
Гумилев отдыхает от всего, что терзало его в Петербурге. Еще в море, в начале путешествия, он станет свидетелем охоты на акулу. Прибыв в Джибути 25 апреля, он отправил еще одно письмо жене.
Дорогая моя Аника,я уже в Джибути, доехали и высадился прекрасно. Магический открытый лист уже сэкономил мне рублей пятьдесят и вообще оказывает ряд услуг. Мое нездоровье прошло совершенно, силы растут с каждым днем. Вчера я написал стихотворение, посылаю его тебе. Напиши в Дире-Дауа, что ты о нем думаешь. На пароходе попробовал однажды писать в стиле Гилеи, но не смог. Это подняло мое уважение к ней. Мой дневник идет успешно, и я пишу его так, чтобы прямо можно было печатать. В Джедде с парохода мы поймали акулу; это было действительно зрелище. Оно заняло две страницы дневника.Что ты поделываешь? Право, уже в июне поезжай к Инне Эразмовне. Если не хватит денег, займи, по возвращении в Петербург у меня они будут. Присылай мне сюда твои новые стихи, непременно. Я хочу знать, какой ты стала. Леве скажи, что у него будет свой негритенок. Пусть радуется. С нами едет турецкий консул, назначенный в Харрар. Я с ним очень подружился. Он будет собирать для меня абиссинские песни, и мы у него остановимся в Харраре. Со здешним вице-консулом Галебом, с которым, помнишь, я ссорился, я окончательно примирился, и он оказал мне ряд важных услуг.Целую тебя и Левика.Твой Коля
Гумилев не высказывает беспокойства по поводу того, что не получает писем от Анны. Он привык к сменам ее настроений, да и почта не всегда безупречна, рано беспокоиться. Однако он живо интересуется, что она пишет. Возможно, чувствуя вину, что так надолго оставил ее в Петербурге, советует поскорее ехать к матери отдыхать. Чувствуется, что путешествие доставляет ему удовольствие. Зная, как не любит Анна его рассказы об Африке, коротко рассказывает о главном. Да вроде бы не об Африке, а о литературной работе: он ведет дневник, предназначенный для печати. Радуется, что Открытый лист, выданный ему Академией наук, помогает в путешествии.
Уйдя в глубь страны, Гумилев перестанет писать. Он предупреждал об этом куратора от Музея этнографии Л. Я. Штернберга в письме от 7 мая из Дире-Дауа: «Завтра я надеюсь уже выступить, и месяца 3 вы не будете иметь от меня вестей». И планировал только в конце августа появиться в Петербурге.
Путешествие было трудным и опасным, иногда на пределе физических возможностей. Однако поэт упивался риском, борьбой тела и души, что найдет отражение не только в его «Африканском дневнике», но и в стихах. Ночи в палатках под открытым небом, голод, жажда, ненадежность ашкеров, дожди, переправа через реку, кишащую крокодилами, непроходимая грязь, невероятная физическая усталость, такая, что Гумилев однажды заснет среди пустыни и отстанет от каравана. Посещение святилища Шейх-Гуссейна, где поэт не преминет пройти испытание на безгрешность: нужно было пролезть сквозь узкую щель в пещере. По поверью, кто грешен, тот застревает и гибнет.
Приключения продолжались до августа. Гумилеву пришлось занять денег у посланника Черемзина для возвращения в Россию. Домой они с Колей Сверчковым вернулись 20 сентября.
Возвращение
Как прошло ее лето 1913 года? В начале мая Анна Андреевна переселилась к отцу под предлогом его болезни. Здесь навещал ее М. Лозинский, верный друг Гумилева и Ахматовой, с которым у нее тоже непростые отношения. Ему она напишет: «Ты пришел меня утешить, милый…» Утешение требовалось, это очевидно. «Мертвой, думал, ты меня застанешь». В связи с чем мысли о смерти? Сама она больна не была тогда. Образ умирающей пленницы («на окнах частые решетки»), которую навестил «самый нежный, самый кроткий», очевидно, рождался от внутренней боли и чувства безысходности, невысказанности.
В середине мая Анна отправилась с сыном, его бабушкой и теткой в Слепнево. Невозможность объясниться с мужем стала пыткой для нее. Не спасал ни роман с Недоброво, ни более легкий флирт. Одна надежда – на Слепнево, его спокойный и тихий, вечный простор. Однако там у всех на устах оба Коли, от них нет известий, родственники волнуются, ждут. Здесь все связано с ним…
Слепневские бабы принимали ее за полупомешанную, жалели ее. «Бывало, косу расплетет и выйдет за околицу. Ходит и бормочет что-то… Платье белое наденет… И худая была. Видать, до косточек ее прожгло… болью да заботой», – пересказывала потом Н. А. Павлович, побывавшая позже в этих краях.
И рождались горькие строчки в июле:
Ничего не скажу, ничего не открою.
Буду молча смотреть, наклонившись, в окно.
Как-то раз и меня повели к аналою,
С кем – не знаю. Но помню – давно…
Из окна моего вижу красные трубы,
А над трубами легкий клубящийся дым.
Но глаза я закрою. И нежные губы
Прикоснулись к ресницам моим.
То не сон, утешитель тревоги влюбленной,
И не тихий привет ветерка…
Это – ранивший душу взглянул напряженно,
Так ли рана, как прежде, ярка.
Рана «ярка»… Ранивший душу палач все не возвращался. Она вспоминала начало их сложного романа, море, его приезд и настойчивое предложение руки и сердца. Анализировала… Очевидно, в связи с этими воспоминаниями родилось стихотворение:
Вечерние часы перед столом.
Непоправимо белая страница.
Мимоза пахнет Ниццей и теплом.
В луче луны летит большая птица.
И, туго косы на ночь заплетя,
Как будто завтра нужны будут косы,
В окно гляжу я, больше не грустя,
На море, на песчаные откосы.
Какую власть имеет человек,
Который даже нежности не просит!
Я не могу поднять усталых век,
Когда мое он имя произносит.
Анна пишет 8 августа М. Лозинскому, просит «пойти в Академию и узнать, имеют ли там известия о Коле». Ей необходимо было первой встретиться с мужем и с глазу на глаз объясниться с ним. Поэтому она вернулась в Петербург раньше всех, 8 сентября. И сразу отправилась к отцу на Крестовский остров.
Гумилев вернулся соскучившийся, был полон впечатлений и не имел представления, в каком аду варилась все это время Анна. Он и знать не знал, что его тайна раскрыта. Встреча состоялась в доме отца. Гумилев не застал жену дома и приехал к Антону Андреевичу. И там ее тоже не было, пришлось подождать. Когда она явилась, отец сказал:
– Вот так все вы, бабы, попадаетесь!
Наконец-то Анна могла царственным жестом протянуть ему письма Высотской. Ошеломленный, Гумилев лишь смущенно улыбался, очень смущенно. Он пойман с поличным, что уж тут… Да и не готов к такой встрече. Состоялось объяснение. Вот тогда, очевидно, они договорились, что предоставляют друг другу полную свободу в интимном плане, однако о разводе пока речь не идет. Они все еще семья, они обвенчаны, у них сын.
Однако каждый из супругов, кажется, задался целью перещеголять другого во флирте и куртуазных интригах. Они будто соревнуются, кто больше принесет боли и страдания близкому человеку. Словно мстят за то, что оказались слишком слабы и не удержали момент истины. Можно предположить, как торжествовали их недруги и недоброжелатели, какими сплетнями разжились обыватели, которых хлебом не корми, дай порадоваться беде ближнего, в особенности знаменитого.
Между тем Гумилев сдал в Музей антропологии и этнографии привезенную из Африки коллекцию, что-то оставил себе, что-то раздарил друзьям. Он снова снял комнату в Петербурге на углу Тучкова переулка и Тучковой набережной. Ее назвали «второй Тучкой». Анна тоже бывает здесь. С октября Гумилев приступил к занятиям в университете.
13 октября 1913 года у Ольги Высотской родился сын Гумилева Орест. Поэт так и не узнал о нем и не увидел его ни разу. Ольга уехала из Петербурга еще до рождения ребенка. Во время путешествия Гумилев как ни в чем не бывало послал ей открытку, посвятил стихотворение «Ислам».
Анна живет преимущественно у отца, а чаще – на второй Тучке. Встречается с Недоброво, принимает знаки внимания С. Э. Радлова и других поклонников. Она выступает публично с чтением стихов не только в «Бродячей собаке». Ее популярность растет, все известные журналы просят ее стихов. Где бы Анна ни появлялась, она становилась центром внимания, каждый шаг ее обсуждался, мужчины заглядывались на нее. Ее обожают художники. Ее рисуют, ваяют, много фотографируют на протяжении всей ее жизни.
Оба супруга обитают в одной среде, бывают в одних и тех же местах, часто по-прежнему вместе. К примеру, 27 ноября в «Бродячей собаке» был устроен «Вечер поэтов», который разыграли как шуточное заседание Цеха поэтов. Анну Ахматову выбрали председателем вместо Гумилева и Городецкого. Пошутили. А 14 декабря Гумилев и Ахматова участвуют в вечере памяти И. Ф. Анненского, устроенном Обществом ревнителей художественного слова. Присутствовал и М. Кузмин, с которым уже не было прежней дружбы. Их появление вместе напомнило Кузмину о том времени, когда он жил у Гумилевых в Царском Селе. Они втроем по старой памяти пообедали в ресторане.
Литературная жизнь бурлила: выступления, собрания Цеха, ночи в «Бродячей собаке» кружили их в суетном вихре. К этому периоду относится эпизод, о котором вспоминала потом Ахматова. Однажды на собрании Цеха за ужином Анна «расцветала», окруженная мужской молодежью.
– Какой сон я видела недавно – замечательный! – начала было она.
Николай Степанович издали, почтительно и вежливо прервал ее цитатой из Козьмы Пруткова:
– «Питая к вам с некоторых пор должное уважение, я вас прошу… именем всех наших гостей… об этом сне умолчать».
Рассказывая этот случай Лукницкому, Ахматова добавила: «Такие вещи очень характеризуют Колю, очень для него характерны».
Анна готовит новую книгу стихов. Она кашляет, есть опасение, что фамильный недуг может вернуться: сказались потрясение и нервы. В конце года она пишет стихотворение-прощание, прощание с домом Гумилевых, с их общим миром, с самим Николаем Степановичем.
Твой белый дом и тихий сад оставлю.
Да будет жизнь пустынна и светла.
Тебя, тебя в моих стихах прославлю,
Как женщина прославить не могла.
И ты подругу помнишь дорогую
В тобою созданном для глаз ее раю,
А я товаром редкостным торгую –
Твою любовь и нежность продаю.
Здесь есть чувство вины, диктующее эти строки. В самом своем счастливом увлечении она не забывает о своем верном друге. Для всех ведь они по-прежнему муж и жена. Ею рисуется благородный образ друга, создавшего для нее рай на земле. И чем отплатила она?..
В конце 1913 года Анна весьма заинтересована А. Блоком. Однако никакого романа, между ними железная дистанция, которую держит Блок. Анна решается заглянуть к нему в гости. Накупив его книг, она принесла их автору на подпись. Блок вежливо принял Ахматову, она оставила у него книги. На одном из сборников он написал мадригал «Красота страшна, вам скажут».
Несмотря на взаимный интерес, отношения так и останутся на дистанции. Ахматова была для него слишком значительна как человек, чтобы Блок мог рассматривать ее как женщину. Это в свое время Гумилев сказал: «Ахматова такой значительный человек, что нельзя относиться к ней только как к женщине».
А вот Мандельштам увлекся ею со свойственной ему импульсивностью. В начале января 1914 года она читала стихи в «Бродячей собаке», к ней подошел Мандельштам: «Как вы стояли, как вы читали». И потом родились стихи о ложноклассической шали. Но (она признается позже) Мандельштам ей был физически неприятен.
Между тем Гумилев тоже увлекся всерьез и надолго. 6 января 1914 года он познакомился с Татьяной Адамович, сестрой одного из «Жоржиков» – Георгия Адамовича, поэта, ученика Гумилева. Татьяна воспитывалась в Смольном, по выходе из института служила учительницей французского языка в женской гимназии М. С. Михельсон.
В доме Адамовичей с 1914 по 1916 год устраивались журфиксы, на которых бывали Гумилев и Ахматова, Кузмин, Бальмонт, Блок, Есенин. Татьяна – частый посетитель «Бродячей собаки», где у нее завязался мимолетный роман с красавцем Ю. Юркуном, предметом вожделения многих представителей богемы. Любопытно, что, основав в будущем танцевальную школу, Татьяна Адамович сделается учительницей двух девиц: Ани Энгельгард, второй жены Гумилева, и Ираиды Гейнике-Одоевцевой, его ученицы. И еще одно «странное сближенье»: выйдя впоследствии замуж, она получит фамилию Высоцкая.
Познакомившись с Гумилевым, Татьяна крепко взялась за него. Она хотела выйти замуж, добивалась его развода с Анной Андреевной. Ахматова почувствовала серьезную угрозу их пусть такому уже иллюзорному с видимой стороны браку. Гумилев же оказался в странной ситуации: в клубке каких-то сложных, запутанных отношений, которыми были связаны Юркун, Кузмин, Г. Адамович и Татьяна. Он мало пишет в эту зиму, в отличие от Анны, все больше переводит на заказ. Порочный круг сужается, незаметно втягивает внутрь. Гумилев переживает творческий и духовный кризис. Он будто заражается от Анны «злейшей аграфией», на которую жалуется в письме Д. Цензору в январе 1914 года, а через несколько месяцев – Лозинскому.
Ахматова же в феврале познакомилась с музыкантом и композитором Артуром Лурье, завязалась интрижка «с последствиями». «Несколько свиданий было, потом расстались», – скажет она много позже, однако роль Артура в ее жизни еще не исчерпана.
Клубки, клубки змеиные… Все дальше уводят они друг от друга Анну и Николая. Ложь, нечистоплотность не могли не чувствоваться ими. Ведь их «пассии» являлись в их общий дом, пусть и в толпе гостей. Все было перепутано, переплетено. Гумилев чувствует это по-своему. Не случайно на январском заседании Цеха поэтов Гумилев отмечает в творчестве «новейших поэтов» «стремление уйти из времени и обосновать свои переживания вне понятий: настоящее, прошедшее и будущее». Тогда же рождаются его стихи:
Мое прекрасное убежище –
Мир звуков, линий и цветов,
Куда не входит ветер режущий
Из недостроенных миров.
Желание уйти от современного мира может показаться странным для поэта-модерниста. Однако Гумилев определенно страдает от несоответствия идеала и жизненного воплощения. Он в тупике. Идеал далеко, всё дальше. «Он мозг дурманит жаждой чувственной / Того, чего на свете нет». Однако земная жизнь требует своего:
Иду в пространстве и во времени,
И вслед за мной мой сын идет
Среди трудящегося племени
Ветров, и пламеней, и вод.
Стихотворение завершается уверенностью, что поэт примет «как поцелуй иль как цветок»
С таким же удивленьем огненным
Последний гибельный толчок.
Так мало похожи эти строки на излияния счастливого человека.
В этот период Николай Степанович много работает над переводами, в том числе и древневавилонского эпоса «Гильгамеш». Подстрочник начал готовить В. К. Шилейко, приятель-египтолог, которого он считал гением. Гумилева увлекала эта работа. Особенно ему нравился эпизод с блудницей. Друг Гильгамеша Эабани провел семь ночей с блудницей, после чего утратил мужскую силу, но приобрел «новый разум». Гумилев считал, что это гораздо человечнее истории изгнания из рая.
Однажды С. Ауслендер заказал Гумилеву перевести стихи из рассказа Г. Мопассана, над которым работал сам. Уезжая в Италию, он захотел получить заказ. Поехал к Гумилеву на Тучку едва ли не в день отъезда. Николай Степанович только встал, был в персидском халате и ермолке. Держал себя мэтром и при этом был ласков: он не сделал перевода. Сергей рассердился, но Гумилев успокоил его, сказав, что через десять минут все будет готово. Тут из Царского Села приехала Анна Андреевна, в черном платье и черных перчатках. Она неумело пыталась разжечь примус. Потом пришел Шилейко. Гумилев весело болтал с ними и одновременно переводил стихи. И действительно, очень скоро закончил перевод и вручил его другу.
Анна часто бывала на второй Тучке, оставалась ночевать: они по-прежнему «дружат». Оба супруга бравируют широтой взглядов, принятой в богемной среде. У Ахматовой потом в стихах проскользнет: «Мужа к милой провожу», а Николай Степанович будто бы рассказывал Одоевцевой, что сам на извозчике возил жену на свидание. Всегда очень осторожный, теперь Гумилев не скрывает отношений с Татьяной Адамович. У Ахматовой множество поклонников, и все молодые. Когда она их подсчитывала, причем старые в счет не шли, Гумилев ей говорил:
– Аня, более пяти неприлично.
Они явно не справлялись с трагедией. На вопрос Лукницкого: «В каком году вы отошли ‘’физически” от Николая Степановича?» Анна Андреевна ответит, что близки они были недолго.
– До 14 года – вот так приблизительно. До Тани Адамович… Николай Степанович всегда был холост. Я не представляю его женатым.
При этом она неприметно вздохнула. Это был вздох сожаления и горечи. Конечно, Ахматова рассказывает об этом «приблизительно». Их отношения не укладывались в привычную схему супружеской жизни, и «физическая» сторона тоже.
«Четки»
В начале марта у Гумилева выходит книга переводов Теофиля Готье «Эмали и камеи». Уже 1 марта он подписывает экземпляры, только что привезенные из типографии, М. Лозинскому и Анне Ахматовой. Подписи стихотворные, не формальные. Анне он надписал:
Прочитай эту книгу снова,
Прочитай от слова до слова,
Не сейчас, а потом, на покое,
Когда лучше поймешь чужое.
И увидишь, не о тебе ли,
Для тебя эти строфы пели
И плясали звонкие рифмы,
Как на Пинде юные нимфы!1 марта 1914 г. Н. Гумилев
Эти строки говорят за себя. Гумилев рыцарственно верен себе в отношении к жене. Ни намека на разлад, только просьба внимательно вчитаться в стихи, не отвергать сразу как чужое.
Ранней весной 1914 года они заняты также изданием второго сборника Ахматовой «Четки». Корректуру держал Лозинский. Когда обсуждали тираж книжки, Гумилев задумчиво произнес:
– А может быть, ее придется продавать в каждой мелочной лавке.
«Четки» вышли 15 марта тиражом 1000 экземпляров – по тем временам немыслимый тираж для поэтического сборника по 1 рублю 25 копеек за штуку. Эти стихи уже ожидались: у Ахматовой огромное количество поклонников и поклонниц, она популярна.
По случаю выхода книги в доме Гумилевых в Царском Селе был устроен обед, на котором присутствовали друзья и возлюбленные. Конечно, все просили подписать сборник. Первый экземпляр надписан Гумилеву: «Мои Четки никому нельзя давать. 17 марта 1914 г.». Именно так. Это просьба-приказ. Она пыталась отстоять свое исключительное место в его жизни, просила не смешивать с другими.
Конечно, Татьяна Адамович понимала и любила стихи. «Это Жорж ее натаскал», – говорила потом Ахматова. А сам Гумилев рассказывал позже О. Мочаловой:
– Очаровательная… книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька.
Вот почему «никому нельзя давать».
Она подписывает книги Брюсову, Чулкову, Блоку. Блок сразу, не разрезав, передает книгу матери для чтения. Александре Андреевне он доверяет безоговорочно и делится с ней всем новым. А тут – женские стихи. Мать А. Блока пишет в эти дни приятельнице: «Есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит ‹…› У нее уже есть, впрочем, ребенок». Да и Блок женат, в общем. Неважно. Он не любит печальных. Он ждет свою Кармен.
«Четки» вышли, когда, как считала Ахматова, закончилась кампания по уничтожению акмеизма. К апрелю в Цехе поэтов назрел окончательный раскол. Городецкий вызывающе скандален, что неприемлемо для Гумилева. Растут разногласия, и синдики окончательно расходятся. Чего стоит высказывание С. Городецкого в майском письме к Г. Чулкову: «Вчера видел Ахматовых. М-ме отощала зело, и челка до губ отросла». Мелочно, неблагородно, пусть и в приватной переписке.
Ахматова и Мандельштам не раз высказывались, что пора закрыть Цех. На одном из собраний в редакции «Северных записок» они написали шутливое прошение о закрытии Цеха. Ахматова подделала все подписи, и они подали прошение Городецкому. Тот основательно разозлился. Он наложил резолюцию: «Всех повесить, а Ахматову заточить пожизненно – Малая, 63» (то есть в доме Гумилевых). Это, конечно, была шутка, но сквозь нее проглядывала неподдельная злость.
Да, период братства, юношеского энтузиазма, товарищества позади. Между тем Гумилев, высоко оценивший новый сборник Ахматовой, в мае напишет статью в «Аполлоне» в рубрике «Письма о русской поэзии». Неподкупный Гумилев никогда не кривил душой, и здесь он точен и строг в положительной оценке стихов жены.
Однако ее могло обидеть следующее замечание строгого критика: «Как у большинства молодых поэтов, у Анны Ахматовой часто встречаются слова: боль, тоска, смерть. Этот столь естественный и потому прекрасный юношеский пессимизм до сих пор был достоянием “проб пера” и, кажется, в стихах Ахматовой впервые получил свое место в поэзии. Я думаю, каждый удивлялся, как велика в молодости способность и охота страдать». По сути, Гумилев-критик не может примириться с мелодраматичностью стихов Анны. Говоря о юном поэте, постигающем красоту боли и смерти, он прибегает к общему для них с Ахматовой образу андерсеновского гадкого утенка, который превратится в лебедя, когда сможет радостно принять все стороны мира. Сам поэт в свое время проделал этот путь.
Могло ее обидеть и замечание, что людям, которым не суждено дойти до такого превращения, книга Ахматовой покажется волнующей и дорогой. То есть, по сути, называет ее «Четки» стихами для инфантильного, незрелого читателя.
Однако он отмечает, что в этой книге «обретает голос ряд немых до сих пор существований – женщины влюбленные, лукавые, мечтающие и восторженные говорят, наконец, своим подлинным и в то же время художественно-убедительным языком. Та связь с миром, о которой я говорил выше и которая является уделом каждого подлинного поэта, Ахматовой почти достигнута, потому что она знает радость созерцания внешнего и умеет передавать нам эту радость». «Я научила женщин говорить», – скажет сама Ахматова в 1958 году.
Наиболее значительным в поэзии Ахматовой Гумилев считает стилистику: поэтесса почти никогда не объясняет, она показывает. Он выделяет неожиданную цветовую гамму в «Четках», довольно редкую в поэзии: в основном желто-серую. Эпитеты здесь, по мнению критика, подчеркивают бедность и неяркость предмета. «Ахматовой, чтобы полюбить мир, нужно видеть его милым и простым». Отмечает он и особенности ритмики Ахматовой: для нее характерны слабость и прерывистость дыхания. Четырехстрочная строфа, которой написан почти весь сборник, слишком длинна для нее. Гумилев советует поэтессе «выработать строфу, если она хочет овладеть композицией».
И завершается статья следующими рассуждениями: «По сравнению с “Вечером”, изданным два года тому назад, “Четки” представляют большой шаг вперед. Стих стал тверже, содержание каждой строки – плотнее, выбор слов – целомудренно скупым, и, что лучше всего, пропала разбросанность мысли, столь характерная для “Вечера” и составляющая скорее психологический курьез, чем особенность поэзии».
Только однажды Гумилев выступил в печати с критикой стихов жены. Статья эта получилась не однозначно хвалебной, а честной и бескомпромиссной, как всегда. Может быть, чуть строже, чем нужно, чтобы не вызывать в свой адрес нападок и обвинений в протежировании.
В преклонном возрасте Ахматова со смехом рассказывала А. Найману о Гумилеве:
– Он говорил, что вся моя поэзия – в украинской песенке:
Сама же наливала,
Ой-ей-ей,
Сама же выпивала,
Ой, боже мой!
И тотчас продолжила:
– Зато мы, когда он вернулся из Абиссинии, ему пели: «Где же тебя черти носили? Мы бы тебя дома женили!» Тоже хорошо, хоть и не так точно.
Однако в пору выхода «Четок» ей не было так весело. В эти месяцы выходило множество рецензий и отзывов на «Четки», но самые глубокие – это отзывы Гумилева и близкого друга Ахматовой Н. Недоброво. Сама Анна, как и прежде, весьма критично оценивала сборник. Она все сомневалась и, по ее выражению, ныла, что книга плохая. И так надоела своими жалобами мужу, что тот сказал с иронией:
– Ну, если хочешь, чтобы книжка была хорошая, – включи «Анчар» Пушкина.
Назад: Венчание
Дальше: Попытка развода
