Егор

– Ты будешь великим композитором, – говорила мама.

Я не хотел ее разочаровывать.

Вообще, детство я помню плохо. Помню, болели запястья и пальцы – от постоянных уроков, тренировок, от игры на пианино. Я зубрил партитуры, учился играть их, и у меня даже мысли не было о том, что где-то за пределами класса фортепиано есть и другая жизнь.

Все изменилось, когда мне стукнуло двенадцать. Я прищемил пальцы дверью – сейчас уже не вспомню, как умудрился; возможно, даже специально, – и хотя переломов не было, врач хорошенько зафиксировал средний и указательный гипсом. Это был первый раз, когда я увидел живого врача. Или, во всяком случае, первый раз, когда запомнил встречу с ним. Полноватый, пахнущий марлей мужчина в белом халате. На голове – белая шапка, из-под которой на лоб падает седая прядь. Я наблюдал за тем, как он разглядывает снимок моей руки, – кости, суставы, белые на черном фоне; потом – как обрабатывает пальцы, фиксирует, обматывает бинтом и наносит гипс. И пока он разглядывал мои руки, я разглядывал его. Особенно врезались в память толстые, желтые, почти идеально квадратные ногти на больших пальцах.

– Мама сказала, ты пианист? – Изо рта у него пахло баклажанами или чем-то таким овощным.

Я кивнул.

– Не волнуйся, пальцы заживут, гибкость вернется, будешь как новенький.

И месяц я провел почти без тренировок, – вот тут и начались проблемы, потому что я впервые оказался на свободе – я был свободен от клавиш и нот. Первую неделю в гипсе музыка каждую ночь наполняла мои сны, и я просыпался в горячке, пытаясь записать ее. Но потом – потом словно перегорел, знаешь, так бывает: какое-то чувство наполняет тебя, но если не находит выхода – выдыхается, гаснет. Петро все так же водил меня на занятия, потом, когда сняли гипс, все вроде бы вернулось на круги своя, и я продолжил тренировки, каждый день, каждый день, каждый день, сочинял, сочинял, сочинял, импровизировал, сочинял, записывал, сочинял, совершенствовал свое мастерство. И в то же время все было иначе, тот месяц, проведенный в гипсе, все изменил: я узнал, что там, за пределами партитурного листа, тоже есть жизнь. И она тоже может быть яркой и интересной, иногда даже более яркой, чем ноктюрны Шопена.

Я долго держал свое откровение в тайне, боялся признаться, расстроить маму. Я продолжал сочинять и ходить на занятия, готовился к поступлению в консерваторию и даже дал свой первый концерт на радио «Классика-ФМ», а потом – интервью, на котором говорил именно то, чего от меня ждали. И все же мой преподаватель заметил изменения: у меня начались проблемы с концентрацией внимания, мои импровизации становились все более простыми и, как он говорил, «механистичными».

– Ты плохо себя чувствуешь? Не заболел? – спрашивала мама.

Я бормотал что-то в ответ, не мог признаться ей, что не хочу посвящать жизнь музыке и что все эти ежедневные занятия нагоняют на меня тоску. Тогда, в двенадцать лет я еще толком не знал, чего хочу, но мне нравилась математика, я с легкостью умножал в уме пяти-шестизначные числа и часто хвастался перед Петро своими способностями.

– Вот это да, малек! У тебя в голове не мозг, а ядерный реактор! – говорил он, когда я в уме за пятнадцать секунд решал уравнение, на которое он тратил полдня и кучу черновиков. – Только маме не говори, – добавлял он.

Я помню, как однажды зашел к Петро в комнату и вдруг, удивив самого себя, сказал:

– Я не хочу быть пианистом.

Петро обернулся, за ухом у него был карандаш. Он смотрел на меня, ожидая, что продолжу, но я молчал.

– И? – спросил он.

Я рассказал ему, как месяц, проведенный в гипсе, без музыки, что-то изменил во мне. И удивив самого себя, я разрыдался. Петро притянул меня к себе, обнял за плечи.

– Ты чего, малек? Ну не хочешь и не хочешь. Хрен с ней, с музыкой. Подумаешь, трагедия.

– Да, но мама, – бормотал я, шмыгая носом. – Она же верит в меня.

– Ну да, мама расстроится. Но это ведь твоя жизнь, верно?

С мамой было сложно. Ее книга сказок, «Путешествие камней», напечатанная тиражом в 880 экземпляров, так и не нашла читателей среди широкой аудитории. Сложные времена, обвал рубля, пустые карманы, издательства-банкроты, дефолт, деноминация. Людям было не до чтения. В прессе появились две короткие, снисходительные рецензии – и все. Мама, конечно, храбрилась, и все же я видел, как больно ей было. Одно дело, если бы книгу ругали, она бы это пережила, но тут было другое – ее просто не заметили. Мы пытались уговорить ее не сдаваться, начать писать вторую книгу, а потом, если и с этой не выгорит, то и третью:

– Первый роман Роберта Пёрсига отвергло сто двадцать одно издательство. А твою первую книгу даже напечатали, – говорил Петро. – Да, пусть все вышло не очень удачно, ну и что? Если хочешь стать писателем, ты должна быть упрямой.

Она смотрела на него и как-то грустно улыбалась. И обещала, что попробует. И, кажется, даже начала что-то писать.

А потом умер дед, и все полетело к чертям собачьим.

Мы несколько раз навещали бабушку, она теперь жила совсем одна в огромном доме и вела себя очень странно. Словно отключалась, сидела, смотрела куда-то в угол и не сразу откликалась, когда к ней обращались. Она всегда была щепетильна в отношении быта, но после смерти деда в ней что-то надломилось, дом превратился в музей: предметы всегда стояли на одних и тех же местах, идеально чистые, блестящие, как экспонаты. Не хватало только сопроводительных этикеток. Я ходил из комнаты в комнату и разглядывал двери шкафов, натертые до зеркального блеска, открывал гардероб и видел дедовы старые белые рубашки, выглаженные и накрахмаленные. Что они здесь делают? Зачем она хранит их?

Однажды мама провела эксперимент: зашла в зал и поменяла местами несколько книг на полке, потом открыла сервант и сдвинула три тарелки так, чтобы они слегка выбивались из общего ряда, и еще оставила пару жирных отпечатков пальцев на бокалах; открыв гардероб, она сняла одну из старых рубашек с плечиков, хорошенько помяла ее и повесила назад.

Когда через две недели мы снова приехали в гости, книги стояли в алфавитном порядке, тарелки в серванте вернулись в строй, а бокалы были начищены так тщательно, что слепили своей хрустальной прозрачностью; рубашки в гардеробе воняли крахмалом и, кажется, даже еще не успели остыть после встречи с утюгом.

Дом был не просто чист, но стерилен, как операционная. Даже солнечный свет, проникая в комнату сквозь старый тюль, казался белым, словно его обесцветили хлоркой.

– Ма-а-ам!

– Да?

– Подойди сюда!

– Что такое?

– Ну, подойди сюда.

– У меня тут горит все, я не могу. Подойди сама. Что ты как маленькая?

Мама сгребла рубашки в охапку и потащила на кухню. Плечики шуршали о стену, царапая обои, пока она шла по коридору. Она толкнула дверь и бросила рубашки на обеденный стол, уже сервированный тарелками и вилками.

– Это что?

Бабушка рассеянно смотрела на нее, застыв над сковородой с лопаткой.

– Рубашки.

– Это я понимаю. Зачем они тебе? Они старые! Почему ты их не выбрасываешь?

Из ступора ее вывело шкворчащее, плюющееся сало на сковороде. Она стала судорожно переворачивать пузырящиеся ломтики жира.

– У меня тут… подгорает. Не мешай.

Мама шагнула к плите и выключила газ.

– Ты чего? Я же готовлю.

– Это подождет. Нам надо поговорить.

– Сало не может ждать. – Голос стал хрупким и неровным. Бабушка схватила спички и попыталась зажечь одну, но серная головка вспыхнула и полетела на пол. – Ты мне весь рецепт испортишь! Оно же горчить будет, если остынет. Ты хочешь есть горький бекон?

Я сидел там, на кухне, смотрел на ее тонкие, длинные пальцы – я любил перебирать их, сидя рядом с ней на диване, пока она смотрела мексиканские сериалы по Первому каналу. Ее пальцы дрожали, и я помню, как дико это меня разозлило. Я зажмурился и задержал дыхание, чтобы не закричать.

Мама долго храбрилась, но я видел, что смерть дедушки подкосила и ее – что-то надломилось. Петро к тому моменту уже поступил в университет и уехал в Москву, и мы жили вдвоем. А мама снова устроилась редактором в издательство – исправляла ошибки в чужих рукописях. Свои черновики она, кажется, так больше и не открыла ни разу. «Потому что чужие ошибки исправлять проще, чем свои», – повторяла она таким тоном, словно цитировала кого-то.

До семнадцати я, честно говоря, даже не думал, что моя жизнь будет как-то связана с компьютерами. Я поступил на математический факультет, изучал все подряд: матанализ, линейную алгебру, теорию вероятностей, математическую статистику, матметоды и модели, теорию игр, эконометрику, теорию риска, численные методы, теорию массового обслуживания.

Мама не хотела меня отпускать:

– Как же ты будешь там учиться? Там огромная территория, ты заблудишься.

Она была права: мой «топографический кретинизм» действительно доставлял много неприятностей – и мне, и окружающим. Моя неспособность ориентироваться на местности с годами стала главной темой для семейных анекдотов:

– Про рассеянных людей говорят: «Заблудился в трех соснах», – наш Егорка способен заблудиться в двух. Буквально.

Со временем мне, впрочем, вполне удалось приспособиться к такой жизни и нивелировать свой недостаток. Я стал рисовать карты и заранее продумывать даже самые простые и короткие маршруты. Да и вообще, сказать по правде, я не очень-то любил гулять. У меня была карта территории университета, и я наизусть выучил все углы, повороты и расстояния в шагах до нужных корпусов и аудиторий.

Дешевых и качественных GPS-навигаторов в смартфонах тогда еще не было, поэтому мне приходилось выкручиваться, и я, как кладоискатель, повсюду ходил с подробной нарисованной от руки картой.

– Ну что, нашел клад? – спрашивали студенты, когда я проходил мимо.

– Почти, – отвечал я с беззаботной улыбкой. – Уже близко.

Я знал, что лучший способ нейтрализовать злую насмешку – посмеяться вместе с клоуном.

Вообще это довольно сложно – выделяться. Особенно среди студентов, для которых прогулять пары – достижение. Я не любил прогуливать, и я любил учиться. Друзья называли меня информационным наркоманом. И в этом что-то было: знаете, есть такие заводные мартышки – ты несколько раз проворачиваешь ключик у нее в спине, и она бегает по столу, поет песни и весело бьет в тарелки; но рано или поздно завод кончается – мартышка падает на бок и замирает. Я понимал эту мартышку, потому что моим «ключиком в спине» были книги. Иногда мне казалось, что если я перестану учиться, читать, узнавать новое – я, точно как та мартышка, лягу на бок и умру.

В честь поступления в универ Петро подарил мне ноутбук – нехитрую китайскую машинку, которую я использовал по большей части для того, чтобы играть в видеоигры. Однажды я щелкнул не по той ссылке и поймал вирус, трояна.

Это и стало началом. Меня вдруг осенило – я понял, что экосистема компьютера во многом напоминает водоем: тут есть свои течения, темные места и свои паразиты. Любой другой пользователь на моем месте просто удалил бы зловреда, почистил систему и забыл о нем, но я записался на курс по языкам программирования и вскоре ради интереса расковырял код, чтобы понять принцип работы вируса.

Троян управлялся посредством IRC-сервера, и мне удалось выйти на его автора. Я вышел с ним на связь и попытался узнать больше об алгоритмах, которые используются при создании вредоносного софта. Чуть позже – месяца через три – я написал своего первого зловреда и назвал его submarine: с его помощью я воровал у беззаботных пользователей CD-ключи от игр, в которые сам хотел поиграть.

В свою защиту скажу вот что: submarine был первым и последним зловредом, которого я написал.

В том же году на дне рожденья у Петро я похвастался ему.

– То есть, – сказал он, глядя на экран со строчками кода, – ты создал вредоносную программу? – Я кивнул, и он разочарованно посмотрел на меня. – Малек, это не круто. Вообще не круто.

– Но. Но подожди! Дело ведь не в этом. – Лицо мое горело от стыда. – Ты не понимаешь. Представь, что интернет – это экосистема, океан. И мы, в данном случае я, мы можем создавать живых существ, которые обитают там, взаимодействуют друг с другом, проникают в плотные слои, туда, куда обычные рыбы проникнуть не могут. Это же крутатень, разве нет? Как передачи с Жак-Ивом Кусто, только про интернет!

– И ты создал паразита, – вздохнул Петро.

Я бы хотел сказать, что реакция брата обескуражила меня и произвела терапевтический эффект. Но не могу. Я продолжал изучать уязвимости систем, в частности, мобильных операторов. Вскоре я научился даже зарабатывать на этом – воровал трафик через дырявые шлюзы и продолжал писать программы-шпионы разного уровня сложности. Я зависал на закрытых форумах для криптоаналитиков. Попасть на такой форум непросто – нужно сначала его взломать. Успешный взлом равен входному билету. Именно там, в зашифрованном сегменте сети я и познакомился с D; точнее, с пользователем под ником «D». Он модерировал форум и первый поприветствовал меня, когда я наконец нашел уязвимость и пробрался в закрытый чат. В чате никто не трепался попусту, люди занимались делом – обменивались опытом и обсуждали строчки кодов. Это был рай для гика – я попал в место, где степень крутизны человека определяется скоростью его мышления и способностью к решению задач. D иногда подкидывал нам работу: сбрасывал в чат зашифрованные данные и предлагал расколоть их за деньги. Не буду врать, мне не сразу удалось завоевать его расположение – я был медлителен, и меня вечно кто-то опережал. Но однажды я справился раньше всех и неожиданно для себя получил две тысячи долларов. Только представьте, что такая сумма значит для нищего студента. Я понял, что на этом можно неплохо заработать, и стал ночами зависать на форуме, в надежде снова прийти первым и сорвать куш. За два года я стал своим среди десятка анонимов, обитающих в крипточате. D каждый месяц сбрасывал нам фрагменты кода и предлагал найти в них ошибку, прокомментировать или улучшить их. Однажды я взял его код, переписал начисто и отправил обратно. Буквально через полторы минуты пришел ответ.

Не то чтобы очень уж комплимент, но я от счастья прыгал до потолка. Буквально.

За следующий месяц я переписал еще несколько его кодов.

На четвертом курсе ко мне в комнату в общежитии подселили нового соседа – студента по обмену из Канады.

– Приветствую тебе свое приветствие, – сказал он, переступив порог комнаты. На плече синяя сумка, под мышкой – системный блок. – Меня зовут Реми, я из провинциальной провинции Квебек! Я изучаю ваш удивительный русский язык русских.

– Типа лингвист, что ли?

– Да-да. Я приехал изучать изучение уличного российского языка улиц.

– В смысле сленг изучаешь?

– Да-да, уличный язык улиц.

– Ты же знаешь, что такое тавтология?

Он закивал.

– Да-да, это бессмысленное повторение повторяющихся слов без всякого смысла.

– Ты же понимаешь, что «повторение повторяющихся слов» – это тавтология?

Он яростно закачал головой:

– Нет-нет, мой языковой учитель русского языка говорил, что существительное рядом с глаголом усиливает усиление выразительности.

Я полдня объяснял ему, что его учитель не прав. Реми внимательно слушал меня, кивал и старательно записывал все в свою книжечку с шестипалой ладонью и цифрой три на обложке. Он вроде бы все понял, но через пару дней снова перешел на свой собственный «русский язык русских». Вообще, с языком у него было не очень: он, например, знал, кажется, все русские идиомы, но при этом всегда косячил, когда пытался их воспроизвести:

– Я тут все дном наверх переставил, но так и не нашел свою книжную книжку.

Или:

– Она возникла, как гром посередине очень ясного неба.

Или:

– Как говорят у вас в России: без труда ловить рыбу в искусственных водоемах строго запрещено законом.

Сначала я, честно говоря, думал, что он прикалывается – нет, ну, не может же человек так откровенно издеваться над языком! – токсичные отходы он называл «отходчивыми токсинами» и был уверен, что «шут гороховый» – это салат. А вместо «поскрести по сусекам» он говорил «поскрести по сусликам». Но вскоре до меня дошло: Реми действительно искренне не понимал, почему все смеются над его речью, или – чаще – вовсе этого не замечал. Большой ребенок с огромными наивными глазами и каким-то совсем детским голосом, он очень сильно выделялся на фоне прочих – циничных и наглых – студентов нашей общаги. Он не был аутистом или савантом, ничего такого, но иногда я даже завидовал тому, насколько безобидным и хрупким выглядел этот огромный очкарик на нашем фоне.

– А что такое «вмонтировать пивандрия»? – спрашивал он.

– Это значит «выпить пива», – отвечал я.

– А «запоросячить дошик»?

– Ну, это значит «съесть упаковку лапши быстрого приготовления».

– А кто такие «школотроны»?

– Это школьники.

Или:

– Скажи, а разве у вас тут водятся ходят слоны?

– Слоны?

– Ну да. Я услышал слово «заслонить»? Вы что-то такое тут делаете со слонами?

Я засмеялся:

– Нет, Реми, для того чтобы заслонить или прислониться, слон не нужен.

С Реми всегда было весело, он быстро стал локальной знаменитостью, мы даже подражали его манере речи, цитировали его, рассказывали друг другу истории о его новых «языковых находках языка». Реми легко к этому относился, обидеть его было невозможно, никто и не посмел бы обидеть его – добрый и безобидный, всегда готовый прийти на помощь и прикрыть, если надо, он быстро стал своим в общаге, – мы, может, и подшучивали над ним, но никогда не издевались и не позволяли издеваться студентам из других корпусов. Обидеть Реми? Ну нет, это так же нелепо и подло, как обидеть трехлетнего ребенка или щенка лабрадора.

Впрочем, нет, я ведь еще не сказал главного: внешность его была обманчива.

Он постоянно чем-то удивлял меня: однажды, например, добыл где-то ключи от крыши и по ночам уходил туда с ноутбуком и блоком бесперебойного питания. Сидел там, в старом, продавленном кресле (бог знает, как оно оказалось на крыше), курил травку и дробил пальцами по клавиатуре – писал код.

Знаете, Дега однажды дал описание идеальной школы живописи. Это должно быть многоэтажное здание, говорил он. Новички располагаются на первом этаже, там же, где натурщица, ученики второго года обучения – на втором, третьего – на третьем и так далее. И тем, кто учится больше года, придется все время спускаться вниз по лестнице, рассматривать натурщицу, потом бежать обратно вверх, к мольберту, и писать по памяти.

Чем больше таланта и опыта – тем выше этаж.

Если развить метафору, то именно так, пожалуй, и выглядят отношения человека с жизнью. Большинство людей – на первом этаже, в одной комнате с жизнью (с «натурщицей»), но у них просто нет ни сил, ни инструментов, чтобы отразить, описать ее. Талантливые люди живут на втором этаже и выше. А гении живут на крышах, без лифта, в стратосфере, в разреженном воздухе (там, где у нас с вами началась бы высотная болезнь), и им приходится часами ходить вниз и вверх по «лестнице» собственных мыслей – чтобы взглянуть на «натурщицу» и описать ее.

Таким и был Реми: с виду – дурачок, на деле же – абсолютный гений. Живет в своей стратосфере. Я, честно сказать, тоже сначала решил, что он просто не дружит с головой, и только потом понял: это с людьми он не дружит, а с головой – очень даже; и его странное поведение, я полагаю, было частью защитного механизма – пока все считают тебя безобидным дурачком, тебя не трогают или трогают, но несильно.

– Как ты вообще в России оказался?

– Мой личный отец торгует сдержанными кадиллаками в Квебеке, – сказал он. – А я испытываю страшное превращение к кадиллакам.

– В смысле «отвращение»?

– Да-да, оно, превращение. Мой личный отец хотел, чтобы я был как он, торговал консервированными банками. Я бегом убежал от него в далекие дали.

Вот так, молодой парень просто взял и свалил на другой конец земного шара, лишь бы не торговать подержанными тачками своего бати. Международный человек-загадка, не иначе.

Позже, когда мы подружились, он рассказал мне, что его мечта – устроиться работать в ЦЕРН – крупнейшую в мире лабораторию физики высоких энергий, поэтому по ночам на крыше он активно работал над алгоритмом по обработке и сортировке данных.

Информация – это новая нефть, говорил Реми. Каждый новый эксперимент в ЦЕРН дает десятки петабайтов информации, и научиться быстро анализировать ее и отсекать лишнее – задача на миллион долларов. Или скорее на триллион.

Сейчас мне странно вспоминать об этом, но, кажется, именно Реми впервые подтолкнул меня к мысли вплотную заняться изучением алгоритмов. Он так заразительно и ярко об этом рассказывал, что я и сам ради интереса начал посещать лекции по предмету и читать книги о коннективизме и обратной инженерии мозга.

«Если совсем просто, – говорил преподаватель. – Представь, что ты фермер, но вместо того, чтобы засеивать семена, ты отдельно проектируешь каждый початок кукурузы; именно этим сейчас и занимаются компьютеры – проектируют початки вместо того, чтобы создать семена и выращивать алгоритмы в промышленных масштабах. Главная цель специалистов по машинному обучению – создать семена, которые будут сами вырастать в готовые початки-программы».

С Реми всегда было интересно, и лишь одна его привычка меня раздражала – марихуана. По утрам, когда он возвращался с крыши, от него так несло травкой, что находиться с ним рядом можно было только в противогазе. Глаза затуманенные, капилляры полопались.

Она его и погубила.

Однажды вечером я вернулся в общагу после занятий. Реми лежал в своей койке, в одежде, лицом к стене, и не двигался. Я решил, что он спит (или, как сам он сказал бы, «спит свой сон»), и тихо прошел в ванную, чтобы почистить зубы и умыться. На сером кафеле на полу я тут же увидел две темно-красные капли – кровь. Совсем свежая, еще даже не свернулась. На кранах смесителя тоже остались едва заметные потеки – он пытался смыть кровь, но не очень успешно. Плюс жирный красный отпечаток пальца на ручке шкафчика для принадлежностей.

– Реми? – Я вышел из ванной, встал над его койкой. – Реми, вставай.

– Что такое? – спросил он, обернувшись и словно бы сонно глядя на меня. Лоб его блестел от пота. – Какое-то приключение приключилось?

– Это я у тебя хотел узнать. Там кровь в ванной.

– А, это? – Он растерянно смотрел на меня, левую руку держал под одеялом, и я увидел, как там тоже проступило небольшое кровавое пятно. – Это ничего, это не повод для катастроф. Я просто отрезал чуть-чуть руки лезвием острия ножа.

– Ты – что?

Я отдернул одеяло и схватил его за руку. Он застонал. Кисть была неловко замотана бинтами, бинты насквозь пропитаны кровью. К счастью, все пальцы были на месте, ничего не отрезано, он просто перепутал слово.

– Реми, твою мать, ты совсем, что ли?

– Моя мама не имеет к этому никакого отношения.

Я вызвал такси и отвез его в больницу. Кровь не останавливалась, и, едва оказавшись в фойе клиники, он забрызгал весь кафель, отчего пол стал похож на картину Джексона Поллока.

Его зашили и перебинтовали, все вроде бы закончилось хорошо, но перед тем, как выписать его, хирург – молодая, красивая женщина по имени Альбина – отвела меня в сторону и тихо заговорила:

– Вы родственник?

– Сосед по комнате. В смысле друг. С ним все будет хорошо?

– С ним – да. Я только хотела узнать, что случилось.

Я пожал плечами:

– Он сказал, что порезался, когда готовил борщ. Он любит борщ.

Хирург Альбина поморщилась и посмотрела в окошко на двери, ведущей в операционную – там на каталке сидел Реми.

– Это вранье, – сказала она. – Он не мог нанести себе такой порез случайно. Кроме того, рядом с порезом – ожог от сигареты. Ваш друг раньше пытался сделать себе больно?

– Он… что? Не-е-ет. Я не знаю. – Я тоже посмотрел на него сквозь окошко. – Вы думаете, это он сам себя?

– Не знаю. Он не хочет говорить. Но я бы посоветовала показать его психологу. Нужен кто-то из родственников.

– Боюсь, все его родственники в Канаде. Он приехал по обмену.

Она тяжело вздохнула, зажмурилась – мешки под глазами, растрепанные волосы. Она давно на ногах, тяжелая смена, понял я. Даже подумал угостить ее кофе, но одернул себя – не время для флирта. Она вложила мне в ладонь блистер с таблетками и свою визитку.

– Это обезболивающее. Первую таблетку можно будет принять только через четыре часа. Здесь мой телефон, если что – звоните.

Когда Реми выписали, уже светало. Мы вернулись домой на троллейбусе, и всю поездку он сидел, отвернувшись к окну, бледный, замученный. После операции он плохо соображал и с трудом ориентировался в пространстве, я за руку, как слепого, довел его до общаги, до комнаты, до кровати. Он опустился на нее, пару минут сидел неподвижно и потом вдруг разрыдался.

– Я такой Шалтай-Болтай, Егор! Такой глупый глупец!

Я сел напротив и молча ждал, когда он заговорит.

– Я совершил такую глупую глупость.

Я достал из кармана таблетки, выдавил одну, протянул ему.

– Вот, возьми. Это притупит боль.

– Нет-нет, – он яростно затряс головой, – боль внутри больше не кочегарит меня! Но это другая боль, не физическая, а душевная боль души.

– Тебе плохо?

– Я сделал глупую глупость.

– Ты ведь не случайно порезался, да? Ты специально себя порезал?

Он поднял на меня заплаканные глаза.

– Что? Нет-нет, я не резал себя лезвием острия ножа. Это не мой нож. Это было лезвие ножа Цыгана.

– Кого?

И тут Реми разрыдался еще сильнее, лицо его сморщилось так, словно он жевал лайм. Он заикался, причитал, говорил почти фальцетом и постоянно вытирал нос тыльной стороной ладони, как маленький ребенок. И он рассказал все: о том, как покупал травку у наркодилера. И взял немного в долг, но не смог вовремя отдать, а потом ввязался в одну «авантюристику» и серьезно попал на бабки.

– Я попал в долговую дыру, – сказал он.

– Реми, твою мать!

– Моя мама не имеет к этому никакого отношения. Это я сам виноват в этой вине. – Он вызывал одновременно жалость и отвращение. – Простите, простите меня, мне так стыдно из-за этого стыда. Я зависим от этой зависимости, хотя знаю, что у нее плохое окончание.

У меня был знакомый с факультета физкультуры. Его звали Гена, фактурой и габаритами он напоминал шкаф – или любой другой предмет мебели в стиле рококо, – мышцы у него росли повсюду и раздувались и наползали на другие мышцы, а те – на другие мышцы, а они в свою очередь – тоже росли поверх этих мышц. С Геной у нас было взаимовыгодное сотрудничество: я помогал ему делать курсовые по техническим дисциплинам, а он был мне вместо старшего брата – не позволял никому особо быковать в мой адрес.

Гена назначил Цыгану встречу «на точке», в переулке за библиотекой, якобы купить травки и колес. Мы пошли туда втроем: я, Гена и его друг, Рома, кандидат в мастера спорта по боксу.

– Он что, прям так один и придет на встречу?

– Ну да.

– Так, может, просто отвалдохаем его, и делов?

– Нет, Ром, мы не будем его «валдохать», – терпеливо объяснял Гена. – Мы здесь просто для устрашения.

– А почему не отвалдохать-то?

– Потому что он наркодилер, Рома. Если пальцем тронем, он завтра целую армию своих к общаге подгонит. У них же типа кодекс и все такое.

Пока Гена объяснял Роме все тонкости переговоров с наркодилерами, из-за угла появился какой-то гусь – это был он, Цыган. Черное кожаное пальто, черные джинсы, черный джемпер, – одет так, словно косплеит одного из персонажей «Матрицы». Главное, что бросалось в глаза, – его геометрически-идеально подстриженная бородка и виски. Смуглая кожа, иссиня-черные волосы, на шее серебряный крест, на запястье – золотые часы.

Его совсем не смутило, что нас трое и что двое из нас – качки. Он шел к нам, словно окруженный аурой бесстрашия. И первое, что меня удивило, – его лицо: он вовсе не был цыганом, обычный русский гусь, лет двадцать максимум, сам еще студент, наверно.

Он подошел к нам и, ухмыляясь, посмотрел на Гену:

– Я же сказал, приходи один, йопт.

– Мы не за колесами. Разговор есть.

– Разговор? Разговоры – это не ко мне.

– Это не займет много времени, – сказал Гена. – Мы пришли тебя предупредить.

– О-о-о! – Барыга явно получал от всего этого удовольствие. – Ну-ка, ну-ка!

– Реми Шубин.

– О! Так вы дружки этого долбоящера? Вписаться за него решили? Три мушкетера. Дай угадаю: Атос, Барбос и… – он ткнул пальцем в меня, – Хуй-знает-кто-с, не помню, как третьего звали. – Вскинул руки. – Я сэкономлю вам время, пацаны: очень ценю такие моменты, настоящая дружба и все такое, но нет. Я не могу простить долг. Я бы рад, но это ведь бизнес. У нас был уговор, он его похерил. Что ж мне прикажете делать? Думаете, мне нравится быть плохим? Это бизнес, пацаны: прощу долг одному, пойдет молва, и остальные должники решат, что меня можно кидать. – Он оглядел меня с ног до головы. – Слушайте, одного не понимаю: вот вы двое быки, пришли угрожать, а этот вот петушок-с-ноготок нахер приперся?

– Сколько он должен? – спросил я.

– Ну не, это врачебная тайна, пацан.

– Сколько?

Он еще раз оглядел меня, задержал взгляд на моих старых, затертых кедах.

– Сто восемьдесят три. Каждую неделю плюс десять процентов за просрочку.

– А что, если я предложу реструктуризировать долг?

Он засмеялся, громко, хрипло, противно. Смеялся он, широко открыв рот, как будто зевал. Зубы кривые и желтые, выглядят так, словно их кто-то там небрежно понатыкал в десны.

– А, я понял, ты типа умный. Умная черепашка-ниндзя. Вы не мушкетеры, вы черепашки! Ты Донателло, этот бык Рафаэль, а он… эммм… Леонардо, и вы впрягаетесь за дурачка Микеланджело. – Он снова захохотал, радуясь собственной шутке; кажется, он был под чем-то.

– Так как ты на это смотришь? – спросил я.

– Что, долг частями отдавать? Не, чувак, я так не работаю. Только все сразу.

– У нас нет таких денег.

– Ну так найдите. Ты же самая умная черепашка на свете, придумай что-нибудь.

Я вздохнул.

– Слушай, тут все просто. Варианта два.

– Ну-ка, ну-ка!

– Первый: ты продолжаешь калечить Реми. Его долг растет, а эффективность падает. Итог: ты не получаешь ничего. Второй вариант: ты соглашаешься на реструктуризацию и получаешь деньги не сразу, но полностью и на выгодных условиях.

– Неа. – Он закачал головой. – Прости, Донателло, но у меня строгие правила. Я не банк, а это не ипотека. Никаких компромиссов. Если гора не идет к Магомету, пусть идет нахуй. Начну заключать сделки, люди решат, что я размяк, дал слабину. Это плохо для бизнеса, сечешь?

Я достал из кармана бумажку с заранее записанным на ней номером телефона. Рука предательски дрожала.

– Боюсь, другого предложения у нас нет. Но если передумаешь – вот мой телефон.

Он не взял бумажку.

– Не передумаю. Еще вопросы есть? – Пауза. – Нет? Я так и думал. Ну бывайте, пацаны. Передавайте привет Микеланджело, в понедельник его долг увеличится еще на восемнадцать тысяч триста рублей. Три сотни, так и быть, я скину, я ж не зверь какой.

Он помахал нам рукой жестом капитана корабля, отправляющегося в кругосветное плавание, и двинулся к выходу из переулка.

– И что, мы ничего не сделаем?

Рома смотрел на меня, я смял бумажку в кулаке и сунул в карман. Мне нечего было ответить.

Зазвонил телефон – неизвестный номер.

– Привет, Донателло. Я тут навел о тебе справки. Можем-таки договориться.

– Эммм, хорошо. На сколько частей делим долг?

– Нет, не так договориться. Я прощу долг. Полностью. Но мне кое-что от тебя нужно.

– …

– Завтра в двенадцать в кофейне. Кудринская площадь. И ради бога, приходи один, оставь этих стероидных клоунов дома.

– Подожди, что за услуга?

Но он уже бросил трубку.

Всю ночь я не мог уснуть. Принял две таблетки сильнодействующего успокоительного, но меня все равно трясло – от страха и от ярости. Зачем я ввязываюсь в это? Какое мне дело? Зачем рискую? И как этот барыга узнал мой номер, если не взял бумажку, там, в переулке?

В кофейню я пришел на полчаса раньше, барыга опоздал, и я час как дурак сидел за столиком в углу и изучал меню.

– Как жизнь, Донателло? – Шутка про черепашек-ниндзя, казалось, нравилась ему все больше с каждым повторением; оно хохотал, широко открыв рот, демонстрируя уродливые волчьи зубы. – А ты чего без кофе? Тут самый вкусный кофе в городе. – Он снимал пальто и одновременно делал заказ. – Два кокосовых капучино, тирамису и, – посмотрел на меня, я молчал, – два тирамису.

Кокосовый капучино? Тирамису? Этот его ванильно-нежный заказ как-то очень плохо клеился с брутальным внешним видом, но официант не удивился – просто кивнул и ушел. Барыга еще пару секунд сражался со своим пальто, рука застряла в рукаве.

– Я знаю, кто ты, – сказал он, сев за стол. – Ты типа из этих светлых умов, которые без калькулятора могут уравнения решать, да? Мне пацаны рассказали, как ты на конкурсе число пи до двухтысячного знака после запятой воспроизвел. Крутой талант. Бесполезный, но крутой. Короче, не суть. У меня к тебе дело. – Он огляделся, как злодей из плохого фильма, проверил, не подслушивает ли кто, потом подался вперед и заговорил низким голосом: – У меня экзамен через неделю – серьезная шняга, смекаешь? Я раньше другого камрада отправлял сдавать, но он… эмм… спекся. К тому же у него были проблемы, рецидивы тупости и проблемы с русским языком, на последнем экзамене чуть не спалился, как твой Джордано Бруно. Пришлось отказаться от его услуг. А ты, как я вижу, шаришь в цифрах. – Он откинулся на спинку стула. – Ну, чего молчишь? Реальный шанс решить все вопросы. Заходишь, решаешь эти свои уравнения и – фигак! – твой друг свободен.

Я молча смотрел на него. В груди у меня потягивало – мерзкое тянущее ощущение, словно открылась воронка. Воронка сомнений. Он засмеялся, щелкнул пальцами у меня перед лицом.

– Э-э, ты чо? Уснул, что ли?

– Так вот, значит, как Реми оплачивал наркотики, – сказал я.

Барыга ухмыльнулся, погрозил мне пальцем.

– А ты и правда мозговитый. Ты мне нравишься.

Я согласился. Мы ударили по рукам, и на следующий день после занятий на выходе из университета меня поджидал черный «Гелендваген»; под черными дисками – красные тормозные колодки.

Барыга открыл дверь.

– Садись.

Я сел в машину, он тронулся. Красный кожаный салон, воняет освежителем-елочкой и, кажется, дрожжами. К приборной панели у руля приклеено несколько жеваных жвачек бледно-мятного цвета. От вида этих жвачек меня начало мутить.

Он полез в бардачок, бросил мне на колени паспорт.

– Глянь-ка.

Я открыл паспорт: моя фотография и чужие данные: Иван Николаевич Цыганов.

Так вот как его зовут на самом деле. Какая нелепость. Я бы даже расхохотался, если бы не был так напуган.

– Отличная работа, а?

– Постой, – я нервно сглотнул, – мы так не договаривались. Поддельный паспорт? Нас обоих нахрен посадят. Это ж статья.

– Остынь, кипяточек. Думаешь, я впервой, что ли? Во-первых, это технически совершенная подделка, как доктор прососал, комиссар носа не подточит. Во-вторых, не посадят. Ты же умник, так? Сделаешь все четко – не посадят. У нас на экзаменах строго. Типа, чтоб не мухлевали, ввели контроль по паспортам. – Он захохотал. – Не мухлевать, ага, размечтались. Короче, не парься вообще, схема проверенная, все пучком.

– Да нет, я не об этом…

– Твой друг, этот, блядь, человек дождя, Реми, в прошлый раз забылся и свое имя вписал в бланке вместо моего. Хорошо хоть заметил, пришлось уничтожить бланк, и мне неявку влепили. Завтра последний шанс сдать экзамен. Не накосячь там, а? Я в тебя верю, бро.

Я глубоко вздохнул.

– Да я не об этом. Все это в принципе плохая идея. Мне надо подумать еще…

– Так, Донателло! Че ты начинаешь-то, а? Сам же приходил на переговоры, впрягался за товарища своего, за камрада, а теперь чо? Заднюю решил включить? Я паспорт для кого делал? Знаешь, сколько такая работа стоит? За что, ты думаешь, человек дождя мне торчит сотку плюс проценты? Я ему паспорт сделал, а он бланк запорол. Я знаю, не стоило ему ножом по руке, я просто злой был очень. Теперь вот жалею, я ж не зверь какой. Но дело есть дело, не? Эй, че молчишь? Опять вырубился. Очнись, йопт, мы приехали.

Он припарковался на Остоженке и кивнул на здание через дорогу. Я увидел герб: орел, сидящий на щите, и вывеска: «Академия внешней разведки».

Серьезно?

Барыга по кличке «Цыган» – на самом деле будущий разведчик по имени Иван? Что ж, перевоплощаться он умеет. Я бы оценил иронию, если б не был так сильно напуган.

Зато это объясняет его бесстрашие. Наверняка какой-нибудь сын полкана.

– Завтра утром, девять утра, как штырь здесь, понял? Я бы подвез, но у меня стрела на Маяковке, рассчитываю на твою пунктуальность, бро. Зайдешь в фойе, скажешь, что четвертый курс, на экзамен, тебя проведут в аудиторию, попросят паспорт, выдадут бланки, понял? – Он посмотрел на меня, склонил голову набок. – Эй, чувак, так не пойдет, у тебя вид такой, как будто ты сейчас блеванешь. Расслабься уже. Я ж говорю, схема отработанная. – Он сунул руку под сиденье, достал пакет с застежками, под завязку набитый маленькими пакетами с капсулами и разноцветными таблетками. Достал две – одна красно-белая, другая голубая.

– Вот, возьми. Эту сегодня вечером под язык. Эту завтра утром, как проснешься. Для бодрости.

– Что это?

– Какая разница? Бери. Господи, Донателло, да не тупи же ты! Ты мне бодрый и здоровый завтра нужен. Что ж я тебя травить, что ли, буду?

Я взял таблетки и красно-белую выпил перед сном, уже в общаге. Меня тут же отпустило, буквально через полминуты, я завел будильник и лег спать. А утром, едва проснувшись, разжевал вторую – и меня тут же вштырило. Зрение обострилось, цвета стали более сочными, голова – легкой. Никакой паники, воронка сомнений в груди схлопнулась, затянулась.

Мир вокруг словно замедлился, странное ощущение – все двигались как сквозь толщу воды, сквозь глицерин.

Что за херню он мне дал? Это наркотик? Почему меня плющит?

В 8:30 я уже был на месте.

В голове почему-то зазвучал голос Петро – тоже замедленный и низкий: «Э-э-это у-у-ужа-а-асно ту-у-упая и-и-идея, малек. Очень-очень-очень-очень-очень-очень тупая идея».

Но было поздно, я прошел сквозь рамки металлоискателя, представился – и человек в голубой рубашке проводил меня в сто тринадцатую аудиторию. Нас рассадили в большом зале с просторными окнами и без занавесок, солнце лупило мне прямо в лицо, но я, кажется, уже не обращал на это внимания – настолько сильно таблетка изменила мое восприятие. Нам раздали бланки с заданиями, преподаватель – старик, похожий на усатый мешок с картошкой, только в твидовом костюме, – произнес какую-то вдохновляющую речь, взглянул на часы и написал время на доске.

– Начали.

Я открыл бланк и быстро просмотрел задание. И в эту секунду меня отпустило, я полностью расслабился – все эти задания я мог решить с закрытыми глазами. Ну ладно, не настолько просто, с последним пришлось повозиться минут пятнадцать, и тем не менее через полчаса я положил ручку и поднял руку.

– Что такое? – спросил преподаватель.

– Я закончил.

– Вы – что? – Он нахмурился.

– Я закончил тест.

Студенты оборачивались на меня, преподаватель посмотрел на часы, почесал затылок. И только тут я заметил, что с начала экзамена прошло всего сорок минут. Наверно, не стоило так быстро все делать. Но у меня в голове время двигалось иначе, поэтому следить за часами я просто не мог, сердце гремело в груди и в горле, как барабан.

– Что ж, если вы закончили, проверьте, правильно ли вы написали свои паспортные данные на первой странице. И можете быть свободны. А остальным – не отвлекаться! У вас есть еще три часа.

Я вышел из здания и направился к метро. Я смотрел себе под ноги и видел не асфальт, но его фактуру, трещинки, их узоры и пересечения. Рядом затормозила машина – «Гелендваген», это был Цыган, он открыл дверь: «Садись!» Я сел, и мы тронулись.

– Ты чего так быстро-то?

– Я все.

– В смысле «все»?

Я пожал плечами:

– Все решил.

– Так быстро?

– Ну да.

Он вел машину, но смотрел не на дорогу, а на меня. А я смотрел на него и видел каждую пору у него на лице и болезненный прыщ на левой скуле и в который раз уже удивился тому, как аккуратно и геометрически совершенно, по всем законам Фибоначчи у него выстрижена бородка – сколько же времени он каждое утро тратит на нее?

– И как?

– Что – как?

– Как думаешь, сдал?

– Ну, там только последнее задание было сложное. Насчет него я не уверен. Все остальные точно решил.

– Ошибок наделать не забыл?

– Не забыл. Две ошибки в бланке А, и одна в бланке Б.

Цыган пару секунд разглядывал мое лицо (пока я поражался этой его способности – вести машину, не глядя на дорогу), потом широко улыбнулся. Господи, какие же уродливые зубы.

– Эй, чувак, да тебя плющит же до сих пор. – Он захохотал и забарабанил ладонями по рулю от восторга. – Ха-ха, прикинь, ты по поддельным документам сдавал экзамен под дозой. Вот ты офигеешь, когда отпустит и ты поймешь, где был и что сделал, ха-ха.

Я вернулся в общагу, но еще очень долго не мог прийти в себя. Казалось, все закончилось хорошо, но утром у въезда во двор меня снова ждал «Гелендваген». Барыга в этот раз не выглядел расслабленным, наоборот – бледный, растрепанный, он нервно курил, опершись спиной о крыло своей квадратной машины. Когда я вышел, он бросил сигарету и направился ко мне, по его лицу – набыченному, злому – я сразу понял: что-то пошло не так. Признаться, я до смерти испугался, был уверен, что он сейчас без лишних разговоров пырнет меня ножом, и мне бы что-то предпринять, но я стоял, неподвижный, как олененок в свете фар. Цыган схватил меня за воротник и затряс – пуговицы от рубашки полетели во все стороны.

– Ты что наделал, долбоклюй?

Я молчал, хотел сказать что-то, но во рту пересохло, язык, наоборот, словно, распух. Он влепил мне пощечину и оттолкнул.

– Ты нахера задания из бланка С решил, кафель ты сортирный? Я же сказал: решать только А и Б.

Я судорожно вспоминал наш уговор: он ничего не говорил про бланк С, а я решил все на автопилоте, потому что был под дозой. Я бы мог что-то сказать в свое оправдание, но молчал – какой смысл? Он ведь пришел сюда не за объяснениями. Все уже случилось, и пути назад нет. Цыган пришел за другим – свести счеты.

– Это задания для вундеркиндов, мудень. Их никто не решает! Никто не поверит, что я их решил. Они сразу просекли, что работа не моя, тупой ты мудила.

– Какие-то проблемы? – На плечо мне упала огромная ладонь Гены. – Егор, ты в порядке?

– Нет, он не в порядке! Ваш мозговитый долбодятел все запорол! Но мне-то что? Я соскочу, мне не впервой, а вот у тебя, – он больно ткнул пальцем мне в солнечное сплетение, – проблемы. Ты пошел на госэкзамен с фальшивыми документами. Это сразу две статьи: мошенничество и подделка. За тобой придут, уебок! Собирай вещи. Это минимум двушка, понял? Минимум. – Показал два пальца. – И другу своему, человеку дождя, передай: он все еще должен мне денег. – Он посмотрел на свои часы с турбийоном. – Через семь часов долг увеличится до двухсот одной тысячи. Триста рублей я, так и быть, прощу. Чего уставились, уебки?

Из-за спины у меня выскочил Рома, толкнул Цыгана, и тот неловко упал на спину, попытался встать, но наступил на край своего черного плаща и снова упал.

– Эээ, ну-ка еще раз, как ты меня назвал, петушила? – Рома надвигался на него, закатывая рукава. На нем был спортивный костюм ЦСКА с гербом команды во всю спину.

– Ромыч, Ромыч, спокуха! – Гена, как всегда, играл в миротворца.

Пока он успокаивал Рому, Цыган запрыгнул в «Гелендваген».

– Ты уже в розыске, уебок! – крикнул он мне, опустив стекло, и надавил на газ, высунув из окна средний палец.

Я обернулся и увидел, что на улице, у подъезда уже стояли почти все пацаны из общаги, кто-то высовывался из окон. Они молча смотрели на меня. Я направился к подъезду, и они расступились, как Красное море перед Моисеем.

Я вернулся в комнату и несколько минут просто сидел на койке. Даже не думал ни о чем – как будто впал в анабиоз, отключился. Из ступора меня вывел голос Реми, он продолжал извиняться на своем ломаном русском:

– Ты из-за меня пожертвовал этой жертвой.

Я поднял на него взгляд.

– Ничего не бойся. Это я виноват в этой вине. Я признаюсь. Мы сами пойдем к полицейским полицаям и скажем, что Цыган подвергал меня насилию, а тебя шантажировал шантажом. И ребята тоже расскажут свои рассказы.

Он еще долго бормотал что-то, пытаясь утешить меня, а я сидел там, в комнате, на койке, и думал: что делать, куда звонить? Кому? Звонить Петро? Или маме? А смысл? Во-первых, стыдно, во-вторых, как они помогут? Бежать? Тоже глупость, куда я убегу? Что буду делать, если начну скрываться?

Единственное, что мне оставалось, – смиренно ждать. В конце концов, я ж не убийство совершил, и если полицаи возьмутся за меня, я думаю, мы сможем как-то договориться.

Я залез под одеяло, и на удивление быстро уснул и проспал без снов до самого утра, и утром пошел на занятия, меня никто не ждал и не искал – никаких людей в форме.

К вечеру, когда уже стемнело, я даже начал сомневаться, что меня ищут. В конце концов, с какой стати я вообще поверил барыге? Где гарантия, что его слова – не пустые угрозы?

Чем больше времени проходило, тем легче было дышать.

На следующий день мне пришло сообщение:

Прошло часа два, прежде чем он вернулся в чат:

Я долго смотрел на это сообщение, потом отправил свое:

Но он уже отключился.

Они пришли за мной. На следующее утро. Два гуся в серых пиджаках, лица настолько обычные, что я вряд ли смог бы описать их. Я мысленно назвал их Траляля и Труляля.

– Егор Портной? Пройдемте с нами.

– А вы кто?

Взяли меня под локти.

– Идемте-идемте.

Я не сопротивлялся, наоборот, с нетерпением ждал, когда же это все закончится.

Мы сели в машину – разумеется, черную. Мне стоило бы встревожиться, как минимум спросить, куда мы едем, но за последние четыре дня я пережил столько панических атак, что попросту выгорел эмоционально. Мне было все равно. И когда автомобиль подъехал к зданию Академии внешней разведки, я совсем не удивился. Люди в сером вели себя очень корректно, не толкались и не угрожали, – они излучали самоуверенность, подобную той, что исходила от Цыгана, когда мы встретились с ним в первый раз. Мы вышли из машины, и Траляля и Труляля повели меня по длинным пустым коридорам – стены выкрашены дешевой зеленой краской, на полу красный ковролин, глотающий эхо. Двести тринадцать шагов по прямой, поворот направо, еще семьдесят два шага, поворот налево. Кабинет, приемная.

– Николай Петрович ждет нас.

Секретарша, дама за пятьдесят, с лицом, похожим на окорок, как-то странно смотрела на меня: что это, жалость или презрение? Передо мной открыли дверь. На табличке рядом – гравировка: «Николай Петрович Цыганов. Полковник. Ректор».

«Полковник и ректор, – подумал я. – Человек и пароход».

Дверь за мной захлопнулась – Труляля и Траляля остались по ту сторону. За столом сидел старик лет семидесяти с очень странным распределением волос на лице – абсолютно лыс, бровей нет, зато есть усы. Щеточкой. Помню, я еще подумал: интересно, а существуют ли расчески для усов? Или эти усы у него от природы растут вот так, щеточкой? И вообще: существуют ли какие-нибудь книги об истории усов? На стене у него за спиной – огромный, словно нависающий портрет президента Боткина, в углу – икона, справа от стола – самурайские доспехи, за ними в рамке за стеклом – какое-то письмо с размашистой подписью внизу. На столе – нефритовый богомол и еще какие-то сувениры. Горы, горы барахла! Каждый предмет в этом кабинете словно кричал: «У моего хозяина нет вкуса!»

– Хм, мне казалось, вы выше ростом. На фотографии, – сказал усы-щеточкой.

Ох, если бы я получал доллар всякий раз, когда слышу эту фразу… почему все вечно заостряют внимание на моем росте? Это ведь невежливо, нет? Это как если бы я при встрече с каждым ушастым человеком говорил: «Привет, скажи, а вы, ушастые, правда можете слышать ультразвук?»

– Знакомьтесь, это Иван Ильич Шумский.

Усы-щеточкой указал мне за спину. Я обернулся и только тут увидел человека в кресле в дальнем углу кабинета. Весь в черном, в водолазке, очки в тонкой круглой оправе, как у Гарри Поттера. Он сидел, закинув ногу на ногу, штанины брюк задрались, я видел его полосатые красно-белые носки. Когда я обернулся, он помахал мне рукой.

– Присаживайся, – сказал полковник. – Чай, кофе?

Я опустился в кресло, от чая-кофе отказался. Полковник листал какую-то папку.

– Знаешь, что меня больше всего огорчает в современной молодежи? – По интонации я понял – он обращается не ко мне, а к мужику в полосатых носках у меня за спиной. – Никаких амбиций. Такие мозги, а они тратят их на шулерство и обман. – Посмотрел на меня. – С твоими показателями тебе ракеты строить, умножать величие родины, а ты чего? Ц-ц-ц. Такая голова, а дураку досталась. – Взял лист из папки, один из бланков с госэкзамена. Надел очки на нос, отчего стал похож на политическую карикатуру, и стал бегать глазами по строчкам. Усы его словно жили какой-то своей отдельной жизнью – ползали над верхней губой туда-сюда. – Впечатляет, да. Последняя задача: равновесие по Нэшу. Вы в институте изучали его?

Я кивнул, потом покачал головой.

– Так да или нет? – смотрел на меня поверх очков.

– Изучали, но поверхностно.

– А если поверхностно, тогда как ты решил эту задачу? Четыре игрока, четыре возможных хода для них. Сколько времени давали на решение? Сорок минут?

– За сорок минут он решил весь тест, – подал голос мужик в полосатых носках.

– Хмм. – Полковник взял из папки еще один лист. – Языки программирования, их вы тоже изучаете?

И тут до меня дошло: меня не собираются наказывать, наоборот, они меня вербуют.