XXIII
Любящий обязан уметь одновременно и скрывать и выказывать сочувствие любимому человеку, когда тот попадает в беду. Динни это давалось нелегко. Она рысьими глазами следила, а возлюбленным, ловя случай смягчить его душевную горечь, но он не давал ей возможности к тому, хотя встречались они по-прежнему ежедневно. – Если не считать выражения, появлявшегося у него на лице, когда он предполагал, что его не видят, Уилфрид никак не реагировал на постигшую его трагедию. В течение двух недель, последовавших за дерби, Динни приходила к нему домой, они ездили гулять в сопровождении спаниеля Фоша, но Уилфрид ни разу не упомянул о том, о чём говорил весь официальный и литературный Лондон. Тем не менее через сэра Лоренса девушка узнала, что Уилфриду было предложено явиться на заседание правления Бэртон-клуба и что он ответил отказом от членства. А Майкл, который снова зашёл к другу, рассказал ей, что Дезерту известно, какую роль сыграл в его исключении Джек Масхем. Поскольку Уилфрид так непреклонно отказывался поделиться с нею своими переживаниями, она старалась ещё бесповоротное, чем он, забыть о чистилище, хотя это стоило ей дорого. Взгляд, брошенный на лицо любимого, нередко причинял ей боль, но она силилась не дать ему прочесть эту боль на её лице. Между тем Динни терзалась мучительными сомнениями. Права ли она, воздерживаясь от попытки заглянуть ему в сердце? Жизнь давала ей долгий и жестокий урок, поучая её, что даже настоящая любовь не способна ни проникнуть в глубину душевных ран, ни умастить их. Второй источник её горестей – молчаливый нажим со стороны семьи, пребывавшей в тревоге и отчаянии, приводил Динни в раздражение, которого она сама стыдилась.
И тут произошёл случай, крайне прискорбный и чреватый последствиями, но всё же принёсший девушке облегчение хоть тем, что пробил стену молчания.
Возвращаясь из галереи Тэйта, они поравнялись со ступенями Карлтонхаус-террас. Динни, увлечённая разговором о прерафаэлитах, "сначала ничего не заметила, и только изменившееся лицо Уилфрида заставило её оглянуться. В двух шагах от них стояли Джек Масхем, приподнявший цилиндр с таким официально бесстрастным видом, как будто он здоровался с кем-то отсутствующим, и черномазый человечек, одновременно со спутником снявший серую фетровую шляпу. Когда Динни с Уилфридом прошли, Масхем отчётливо произнёс:
– Это переходит все границы, Рука Динни инстинктивно рванулась к руке Уилфрида, но было уже поздно. Он повернулся и нагнал их. Динни увидела, как он тронул Масхема за плечо, и оба застыли лицом к лицу в трёх ярдах от неё; черномазый человечек остановился сбоку, глядя на них, как терьер смотрит на двух больших, готовых сцепиться псов. Она услышала сдавленный голос Уилфрида:
– Вы трус и хам, вот вы кто! Затем последовало молчание, показавшееся ей нескончаемым. Её глаза перебегали с судорожно искажённого лица Уилфрида то на каменное, угрожающее лицо Масхема, то на человечка-терьера, уставившегося на противника. Она услышала, как человечек сказал: "Пойдём, Джек!" – и увидела, как Масхем, вздрогнув всем телом, сжал кулаки и разжал губы:
– Слышали, Юл? Человечек взял его под руку и потянул в сторону; высокий Масхем повернулся, и оба пошли дальше. Уилфрид присоединился к ней.
– Трус и хам! – повторял он. – Трус и хам! Слава богу, что я ему все выложил.
Он поднял голову, перевёл дух и бросил:
– Так оно лучше. Извини, Динни.
Смятение, овладевшее девушкой, помешало ей ответить. Эта по-первобытному грубая стычка вселила в Динни кошмарный страх, что дело не ограничится только словами. Интуиция также подсказывала ей, что она сама послужила поводом и тайной причиной выходки Масхема. Ей вспомнились слова сэра Лоренса: "Джек убеждён, что ты – жертва". Ну и что, если даже так? Неужели этому длинному фланёру, который ненавидит женщин, есть до неё дело? Абсурд! Она услышала, как Уилфрид бормочет:
– "Переходит границы"! Мог бы, кажется, понять, каково другому!
– Но, родной мой, если бы мы понимали, каково другому, мы давно уже стали бы ангелами. А он всего лишь член Жокей-клуба.
– Он сделал всё возможное, чтобы выставить меня, и даже сейчас не пожелал воздержаться от хамства!
– Сердиться должна я, а не ты. Это я заставляю тебя всюду ходить со мной. Что поделаешь? Мне так нравится. Я, дорогой, уже ничего не боюсь. Зачем мне твоя любовь, если ты не хочешь быть со мной откровенным.
– К чему тревожить тебя тем, чего не изменишь?
– Я существую для того, чтобы ты меня тревожил. Пожалуйста, очень прошу, тревожь меня!
– Динни, ты – ангел!
– Повторяю тебе – нет. У меня в жилах красная кровь.
– Эта история – как боль в ухе: трясёшь, трясёшь головой, а оно всё болит. Я надеялся покончить с этим, издав "Барса". Не помогло, Динни, скажи, трус я или не трус?
– Я не любила бы тебя, если бы ты был трусом.
– Ах, не знаю! Женщины всяких любят.
– Мы прежде всего ценим в мужчинах смелость. Это же старо, как поговорка. Слушай, я буду откровенной до жестокости. Ответь мне: твои терзания вызваны тем, что ты сомневаешься в своей смелости? Или тем, что в ней сомневаются другие?
Он горько рассмеялся.
– Не знаю. Я знаю только одно – меня гложет сомнение.
Динни взглянула на него:
– Ох, родной, не страдай! Я так не хочу, чтобы ты страдал.
Они на секунду остановились, глядя друг другу в глаза, и торговец спичками, которому безденежье не позволяло предаваться духовным терзаниям, предложил:
– Не угодно ли коробочку, сэр? Хотя этот вечер как-то особенно сблизил Динни с Уилфридом, она вернулась на Маунт-стрит совершенно раздавленная страхом. Она не могла забыть ни выражения лица Масхема, ни его вопроса: "Слышали, Юл?"
Как глупо бояться! В наши дни такие столкновения-вспышки кончаются всего-навсего удовлетворением в судебном порядке. Но среди её знакомых именно Масхема труднее всего представить себе в роли истца, взывающего к закону. В холле девушка заметила чью-то шляпу, а проходя мимо кабинета дяди, услышала голоса. Не успела она снять свою шляпу, как он уже прислал за нею. Динни застала сэра Лоренса за беседой с человечком-терьером, который сидел верхом на стуле, словно был скаковой лошадью.
– Знакомься, Динни. Мистер Телфорд Юл – моя племянница Динни Черрел.
Человечек склонился к её руке.
– Юл рассказал мне о стычке. У него неспокойно на душе, – объяснил сэр Лоренс.
– У меня тоже, – отозвалась Динни.
– Я уверен, мисс Черрел, Джек не хотел, чтобы его слова услышали.
– Не согласна. По-моему, хотел.
Юл пожал плечами. Он был явно расстроен, и Динни даже нравилась его до смешного уродливая мордочка.
– Во всяком случае он не хотел, чтобы их услышали вы.
– Напрасно. Мне полезно было их услышать. Мистер Дезерт предпочитает не появляться со мной в общественных местах. Я сама заставляю его.
– Я пришёл предупредить вашего дядю. Когда Джек избегает о чемнибудь говорить, – значит, дело принимает серьёзный оборот. Я ведь давно его знаю.
Динни молчала. От румянца на её щеках осталось только два красных пятнышка. А мужчины смотрели на неё и, наверно, думали, что такие испытания не под силу этой хрупкой девушке с васильковыми глазами и копной каштановых волос. Наконец она спросила:
– Что я могу предпринять, дядя Лоренс?
– Я не знаю, кто вообще может что-нибудь предпринять при таком положении, дорогая. Мистер Юл говорит, что простился с Джеком, когда тот собирался обратно в Ройстон. Не съездить ли нам, с тобой к нему завтра, чтобы объясниться? Он – странная личность; не будь он человеком прошлого столетия, я не тревожился бы. Такие столкновения, как правило, остаются без последствий.
Динни подавила внезапную дрожь.
– Что вы имеете в виду, называя его человеком прошлого столетия? Сэр Лоренс посмотрел на Юла и ответил:
– Мы не хотим выглядеть смешными. Насколько мне известно, в Англии уже лет семьдесят – восемьдесят как прекратились дуэли. Но Джек – пережиток. Мы не знаем, что и думать. Грубости – не в его стиле; суды тоже. Но всё-таки нельзя предполагать, что он оставит оскорбление без ответа.
– Может быть, он поразмыслит и поймёт, что виноват больше, чем Уилфрид? – спросила Динни, собравшись с духом.
– Нет, не поймёт, – ответил Юл. – Поверьте, мисс Черрел, я глубоко сожалею о случившемся.
Динни поклонилась:
– Вы очень любезны, что пришли; Благодарю вас.
– Я думал, ты вряд ли сможешь заставить Дезерта послать Джеку свои извинения, – с сомнением в голосе промолвил сэр Лоренс.
"Вот зачем я им понадобилась!" – мелькнуло в голове у Динни.
– Нет, дядя, не смогу. Больше того – даже не заикнусь об этом. Я заранее уверена, что он не согласится.
– Понимаю, – мрачно бросил сэр Лоренс.
Динни поклонилась Юлу и направилась к двери. В холле ей показалось, что она видит сквозь стену, как они снова пожимают плечами, как мрачнеют их расстроенные лица, и она поднялась к себе. Извинения? Сама мысль о них оскорбляла девушку, – перед нею стояло затравленное, измученное лицо Уилфрида. Он задет за живое тем, что его мужество поставлено под сомнение, и ни за что не станет извиняться. Динни долго и печально бродила по комнате, затем вытащила его фотографию. Любимое лицо глянуло на неё со скептическим безразличием посмертной маски. Своенравный, переменчивый, надменный, эгоистичный, глубоко двойственный – какой угодно, но только не жестокий, не трусливый.
"Любимый!" – подумала Динни и спрятала карточку.
Она подошла к окну и высунулась. Прекрасный вечер! Сегодня пятница Эскотской недели – первой из двух, когда в Англии почти всегда хорошая погода. В среду был форменный потоп, а сейчас уже лето в полном разгаре. К дому подъехало такси, – её дядя и тётка приглашены куда-то на обед. Они выходят в сопровождении Блора; тот усаживает их и стоит, глядя им вслед. Теперь слуги включат радио. Так и есть. Grand opera. «Риголетто». Щебет давно знакомых мелодий донёсся к девушке во всём великолепии века, который лучше, чем нынешний, умел выражать порывы своенравных сердец.
Гонг! Хорошо бы не спускаться, – есть совсем не хочется, но придётся, иначе она расстроит Блора и Огюстину. Динни торопливо умылась, кое-как переоделась и сошла вниз.
За обедом девушкой овладело ещё большее беспокойство, словно сидение за столом, где приходится медлительно заниматься одним делом, до предела обострило её тревогу. Дуэль? В наши дни – немыслимо! И всё же дядя Лоренс – человек проницательный, а Уилфрид в таком состоянии, что пойдёт на все, лишь бы доказать своё бесстрашие. Запрещены ли дуэли во Франции? Слава богу, что она не истратила деньги. Нет, это абсурдно! Вот уже целое столетие, как люди безнаказанно поносят друг друга. Волноваться нет смысла. Завтра они с дядей Лоренсом поедут к этому человеку. Как ни странно, всё произошло из-за неё. Как поступил бы один из членов её собственной семьи – отец, брат, дядя Эдриен, если бы его обозвали трусом и хамом? Что они могли предпринять? Хлыст, кулаки, суд? Безнадёжно грубо и уродливо. И впервые Динни почувствовала, что Уилфрид поступил дурно, употребив такие слова. Как! Разве он не имел права ответить ударом на удар? Конечно, имел! Девушка снова увидела его откинутую назад голову, услышала слова: "Так оно лучше!"
Проглотив кофе, Динни встала и перешла в гостиную. На диване валялось вышивание её тётки; девушка без особого интереса стала рассматривать его. Сложный старинный французский рисунок, – на такой нужна шерсть многих цветов. Серые зайцы поглядывают через плечо на странных длинных рыжих собак, которые сидят на ещё более рыжих задних лапах, поблёскивая красными глазами и высунув языки; деревья, листва, кое-где на ветвях птички; фон из тёмно-коричневой шерсти; десятки тысяч стежков. Потом работа будет кончена, ляжет под стекло на маленький столик и останется там долго-долго, пока все не умрут и никто уже не вспомнит, кем она сделана. Tout lasse, tout passe. Снизу все ещё доносятся звуки «Риголетто». Наверное, Огюстина пережила в молодости какую-то драму, раз она способна прослушать целую оперу разом.
"La donna е mobile!"
Динни взялась за "Мемуары Хэрриет Уилсон", книгу, в которой любимым изменяют все, кроме самой писательницы. Да и та соблюдала верность лишь в своём понимании этого слова, – у этой распущенной, блестящей, остроумной, тщеславной и добросердечной кокотки был действительно всего один большой роман, но зато целая куча лёгких интрижек.
"La donna е mobile!" Мелодия насмешливо взлетает по лестнице, словно тенор уже достиг Мекки своих желаний. "Mobile!". Нет. Это скорее относится к мужчине, чем к женщине. Женщина не меняется. Она любит – и теряет. Динни сидела, закрыв глаза, пока не замерли последние звуки последнего акта; затем легла спать. Ночь она провела тревожную, видела дурные сны и была разбужена стуком в дверь.
– Мисс Динни, вас к телефону.
– Меня? А который час?
– Половина восьмого, мисс.
Она села на постели:
– Иду. Кто просит?
– Он не сказал, мисс, но говорит, что вы нужны ему по важному делу.
"Уилфрид!" – подумала она, вскочила, накинула халатик и домашние туфли и побежала вниз.
– У телефона. Кто говорит?
– Это Стэк, мисс. Простите, что беспокою так рано, но ничего другого не оставалось. Мистер Дезерт, мисс, лёг вчера в обычное время, но утром собака начала скулить у него в комнате. Я вошёл и увидел, что постель не смята. Он, видимо, ушёл очень рано, потому что сам я встал примерно в половине седьмого. Я не стал бы вас тревожить, мисс, но только вид его мне вчера не понравился… Вам слышно, мисс?
– Да. Он взял с собой одежду или другие вещи?
– Нет, мисс.
– Был у него кто-нибудь вечером?
– Нет, мисс. Но примерно в половине десятого пришло письмо. Я как раз подавал ему виски и заметил, что он не в себе. Возможно, ничего и не случилось, но ведь он такой стремительный, и я… Вам слышно, мисс?
– Да. Я оденусь и сейчас же еду. Стэк, вы достанете мне такси или лучше машину на целый день к тому моменту, когда я буду у вас?
– Я достану машину, мисс.
– А он не мог уехать на континент?
– До девяти утра нет никакого транспорта.
– Постараюсь быть у вас как можно скорее.
– Понятно, мисс. Не волнуйтесь, мисс. Может быть, он просто вышел погулять…
Динни повесила трубку и взлетела наверх.
