II

Шум, доносившийся из-за дверей, стёр улыбку с её губ. "Боже правый! Я совсем забыла, что сегодня у тётя Эм «приём» по случаю дня рождения".

Рояль, игравший в гостиной, умолк; беготня, толчея, скрип передвигаемых стульев, несколько возгласов, тишина, – и музыка зазвучала снова.

"Играют в "кто лишний", – догадалась Динни и тихо открыла дверь. Диана Ферз сидела за роялем. Восемь ребятишек в ярких бумажных колпаках и один взрослый держались за восемь стульев, составленных попарно спинками друг к другу. Семеро уже вскочили, двое ещё сидели – разом на одном стуле. Динни увидела слева направо: Роналда Ферза; маленького китайчонка; Энн, младшую дочь тёти Эдисон; Тони, младшего сына Хилери; Селию и Динго – детей Селии Мористон, старшей сестры Майкла; Шейлу Ферз и – на одном стуле – дядю Эдриена и Кита Монта. Затем в поле её зрения попали тётя Эм в большом ярко-красном бумажном колпаке, которая, несколько запыхавшись, остановилась у камина, и Флёр, уносившая первый стул из того ряда, где только что сидел Роналд.

– Кит, вставай. Ты лишний.

Кит не пошевельнулся. Поднялся Эдриен:

– Ладно, старина, выйду я, а ты уж оставайся с ровесниками. Ну, играй!

– Не держаться за спинки! – надсаживалась Флёр. – У Фын, пока не кончилась музыка, садиться нельзя, Дишо, не цепляйся за крайний стул.

Музыка оборвалась. Шарканье ног, возня, визг, – маленькая Энн, самая крохотная из всех, осталась стоять.

– Вот и хорошо, детка, – сказала Динни. – Иди сюда и бей в барабан. Когда музыка перестанет, перестань и ты. Вот так. Теперь опять. Наблюдай за тётей Ди.

Снова, и снова, и снова. Наконец вышли все, кроме Шейлы, Динго и Кита.

"Ставлю на Кита!" – подумала Динни.

Шейла лишняя! Предпоследний стул убран! Динго, похожий на шотландца, и Кит, со светлых волос которого свалился бумажный колпак, кружат вокруг последнего стула. Вот оба плюхнулись на сиденье, потом вскочили и опять забегали кругом. Диана старательно отводит глаза. Флёр стоит чуть поодаль и улыбается, лицо тёти Эм разрумянилось. Музыка оборвалась, на стуле сидит Динго, Кит оказался лишним. Он вспыхнул и насупился.

– Кит, плати фант! – раздался окрик Флёр.

Кит вздёрнул голову и засунул руки в карманы.

"Поделом Флёр!" – подумала Динни.

Голос позади неё произнёс:

– Ярко выраженное пристрастие твоей тётки к молодому поколению сопряжено с чрезмерным шумом. Не вкусить ли нам капельку покоя у меня в кабинете?

Динни обернулась и увидела тонкое, худое и подвижное лицо сэра Лоренса Монта с совершенно побелевшими усиками, хотя в волосах седина едва начала пробиваться.

– Я ещё не внесла свою лепту, дядя Лоренс.

– Пора тебе вообще отучиться её вносить. Пусть язычники беснуются, а мы пойдём вниз и по-христиански предадимся мирной беседе.

Динни подумала: "Что ж, я не прочь побеседовать об Уилфриде Дезерте". Эта мысль оттеснила на задний план её инстинктивную потребность вечно чему-то служить, и девушка последовала за баронетом.

– Над чем вы сейчас работаете, дядя?

– Пока что отдыхаю и почитываю мемуары Хэрриет Уилсон. Замечательная девица, доложу тебе, Динни! Во времена Регентства в высшем свете трудно было испортить чью-либо репутацию, но Хэрриет делала всё, что могла. Если ты о ней не слышала, могу сообщить, что она верила в любовь и дарила своей благосклонностью многих любовников, из которых любила лишь одного.

– И всё-таки верила в любовь?

– Что тут особенного? Ведь остальные-то любили её, – она была добросердечная бабёнка. Какая огромная разница между нею и Нинон де Ланкло, та любила всех своих любовников. А в общем обе – колоритные фигуры. Представляешь, какой диалог о добродетели можно написать от их лица? Сядь же, наконец.

– Дядя Лоренс, сегодня днём я ходила смотреть памятник Фошу и Встретила вашего кузена мистера Масхема.

– Джека?

– Да.

– Последний из денди. Между прочим, существует огромная разница между щёголем, денди, светским франтом, фатом, "чистокровным джентльменом" и хлыщом. Есть ещё какая-то разновидность, да я всегда забываю слово. Я перечислил их в нисходящем порядке. По возрасту Джек относится к поколению фатов, но по своему складу он чистый денди – типичный персонаж Уайт-Мелвила. А что он такое, на твой взгляд?

– Лошади, пикет и невозмутимость.

– Долой шляпу, дорогая. Люблю смотреть на твои волосы.

Динни сняла шляпу.

– Я встретила там ещё одного человека – шафера Майкла.

Густые брови сэра Лоренса приподнялись:

– Что? Молодого Дезерта? Он опять вернулся? Лёгкий румянец выступил на щеках Динни.

– Да, – ответила она.

– Редкая птица, Динни.

Чувство, которого Динни ещё никогда не испытывала, охватило её.

Она не сумела бы его выразить, но оно напоминало ей о фарфоровой статуэтке, которую девушка подарила отцу в день его рождения две недели назад. Маленькая превосходно выполненная группа китайской работы: лиса и четыре забившихся под неё лисёнка. На морде лисы написаны нежность и насторожённость – то самое, что сейчас на душе у Динни.

– Почему редкая?

– Давняя история. Но тебе могу рассказать. Я точно знаю, что этот молодой человек увивался вокруг Флёр года два после её свадьбы. Из-за этого он и стал бродягой.

Вот, значит, что имел в виду Дезерт, упоминая об Исаве? Нет, дело не в том. Она помнит: когда он спрашивал о Флёр, у него было самое обычное выражение лица.

– Это же было сто лет назад! – возразила девушка.

– Ты права. Седая старина. Впрочем, ходят и другие слухи. Клубы рассадники жестокости.

Соотношение нежности и насторожённости, переполнявших Динни, изменилось: доля первой уменьшилась, второй возросла.

– Какие слухи? Сэр Лоренс покачал головой:

– Мне этот молодой человек нравится, и даже тебе, Динни, я не стану повторять то, о чём, в сущности, ничего не знаю. Стоит человеку начать жить иначе, чем другие, и люди готовы бог знает что о нём выдумать.

Он внезапно посмотрел на племянницу, но глаза Динни были прозрачны.

– Кто этот китайчонок наверху?

– Сын бывшего мандарина, который оставил семью здесь из-за неурядиц на родине. Милый малыш. Приятный народ китайцы. Когда приезжает

Хьюберт?

– Через неделю. Они летят из Италии. Вы же знаете, Джин – старый пилот.

– Что с её братом?

– С Аденом? Служит в Гонконге.

– Твоя тётка все ещё сокрушается, что у тебя с ним ничего не вышло.

– Милый дядя, я готова на все, чтобы угодить тёте Эм, но в данном случае, испытывая к нему чувства сестры, я боялась погрешить против библии.

– Не хочу, чтобы ты выходила замуж и уезжала в какую-нибудь варварскую страну, – сказал сэр Лоренс.

В голове Динни мелькнуло: "Дядя Лоренс просто волшебник!" – и глаза её стали ещё прозрачнее, чем раньше.

– Эта проклятая бюрократическая машина скоро поглотит всех наших близких, – продолжал баронет. – Обе мои дочери за морем: Селия в Китае, флора в Индии; твой брат Хьюберт в Судане; твоя сестра Клер уедет, как только обвенчается, – Джерри Корвен получил назначение на Цейлон; Чарли Масхем, по слухам, прикомандирован к канцелярии генерал-губернатора в Кейптауне; старший сын Хилери служит в индийской гражданской администрации, младший – во флоте. Ну их всех! Ты и Джек Масхем – единственные пеликаны в моей пустыне. Конечно, остаётся ещё Майкл.

– Дядя, вы часто встречаетесь с мистером Масхемом?

– Довольно часто: либо в "Бэртоне", либо он заходит ко мне в «Кофейню» поиграть в пикет, – мы с ним последние любители этой забавы. Но это только зимой, пока не начался сезон. Теперь я не увижу его до самого конца Ныомаркетских скачек.

– Он, наверно, замечательно разбирается в лошадях?

– Да, Динни. В остальном – нет, как все люди его типа. Лошадь – это такое животное, которое закупоривает поры нашей души, делает человека чересчур бдительным. Нужно следить не только за лошадью, но и за всеми, кто имеет к ней касательство. Как выглядит молодой Дезерт?

– Дезерт? – замялась Динни, чуть было не захваченная врасплох. – Он изжелта-тёмный. – Как пески под солнцем. Он ведь настоящий бедуин. Отец его живёт отшельником, они все немного странные. Майкл любит его, несмотря на ту историю. Это лучшее, что я могу о нём сказать.

– А что вы думаете о его стихах?

– Хаос и разлад: одной рукой творит, другой разрушает.

– Он, видимо, ещё не нашёл себе места в жизни. Глаза у него довольно красивые, вы не находите?

– Мне больше запомнился рот – нервный и горький.

– Глаза говорят о том, каков человек от природы, рот – о том, каким он стал,

– Да. Рот и брюшко.

– У него нет брюшка, – возразила Динни. – Я обратила внимание.

– Привычка питаться горстью фиников и чашкой кофе. Неправда, что арабы любят кофе. Их слабость – зелёный чай с мятой. Боже правый! Вот и твоя тётка. "Боже правый!" относилось не к ней, а к чаю с мятой.

Леди Монт сняла свой бумажный головной убор и перевела дух.

– Тётя, милая, – взмолилась Динни, – я забыла, что у вас день рождения и не принесла подарка.

– В таком случае поцелуй меня. Я всегда говорю, Динни, что ты целуешь особенно приятно. Как ты сюда попала?

– Я приехала за покупками для Клер.

– Ты захватила с собой ночную рубашку?

– Нет.

– Неважно. Возьмёшь мою. Ты их ещё носишь?

– Да, – ответила Динни.

– Умница. Не люблю женских пижам. Твой дядя тоже. От них такое ощущение, словно что-то ниже талии тебе мешает. Хочешь избавиться и не можешь. Майкл и Флёр остаются обедать.

– Благодарю, тётя Эм, я переночую у вас. Сегодня я не достала и половины того, что нужно Клер.

– Мне не нравится, что Клер выходит замуж раньше тебя, Динни.

– Этого следовало ожидать, тётя.

– Вздор! Клер – блестящая женщина: на таких, как правило, не женятся. Я вышла замуж в двадцать один.

– Вот видите, тётя!..

– Ты смеёшься надо мной! Я блеснула всего один раз. Помнишь слона,

Лоренс? Я хотела, чтобы он сел, а он становился на колени. Слоны могут наклоняться только в одну сторону. И я сказала, что он следует своим наклонностям.

– Тётя Эм! За исключением этого случая вы – самая блестящая женщина, какую я знаю. Все остальные чересчур последовательны.

– Мне так отрадно видеть твой нос, Динни. Я устала от горбатых.

У нас у всех такие – и у твоей тётки Уилмет, и у Хен, и у меня.

– Тётя, милая, у вас совсем незаметный изгиб.

– В детстве я ужасно боялась, что будет хуже. Я прижималась горбинкой к шкафу.

– Я тоже пробовала, только кончиком.

– Однажды, когда я этим занималась, твой отец спрыгнул со шкафа и прокусил себе губу. Представь себе, он спрятался там, как леопард, и подсматривал за мной.

– Какой ужас!

– Да, Лоренс, о чём ты задумался?

– Я думал о том, что Динни, по всей вероятности, не завтракала.

– Я собиралась проделать это завтра, дядя.

– Вот ещё! – возмутилась леди Монт. – Позвони Блору. Ты всё равно не пополнеешь, пока не выйдешь замуж.

– Пусть сначала Клер обвенчается, тётя Эм.

– Надо бы у Святого Георгия. Служит Хилери?

– Разумеется!

– Я поплачу.

– А почему, собственно, вы плачете на свадьбах, тётя?

– Невеста будет так похожа на ангела, а жених в чёрном фраке, с усиками даже не почувствует, что она о нём думает. Как это огорчительно!

– А вдруг он все почувствует? Я уверена, что так было и с Майклом, когда он женился на Флёр, и с дядей Эдриеном, когда Диана выходила за него.

– Эдриену пятьдесят три и у него борода. Кроме того, Эдриен – особая статья.

– Допускаю, что это несколько меняет дело. Но, по-моему, оплакивать следует скорее мужчину. Женщина переживает самую торжественную минуту в своей жизни, а у мужчины наверняка слишком узкий жилет.

– У Лоренса жилет не жал. Твой дядя всегда был худ как щепка. А я была тогда стройной, как ты, Динни.

– Вы, наверно, были изумительны в фате, тётя Эм. Правда, дядя?

Тут она заметила, какое непривычно тоскливое выражение приняли лица обоих её пожилых собеседников, и торопливо прибавила:

– Где вы встретились впервые?

– На охоте, Динни. Я увязла в болоте. Твоему дяде это не понравилось, он подошёл и вытащил меня.

– Идеальное место для знакомства!

– Слишком грязное. Потом мы целый день не разговаривали.

– Как же вы сошлись?

– Так уж всё сложилось. Я гостила у Кордроев, знакомых Хен, а твой дядя заехал посмотреть щенят. Ты почему меня допрашиваешь?

– Просто хочу знать, как это делалось в ваше время.

– Выясни лучше сама, как это делается в наши дни.

– Дядя Лоренс не хочет, чтобы я избавила его от себя.

– Все мужчины – эгоисты, кроме Майкла и Эдриена.

– Кроме того, я не желаю, чтобы вы из-за меня плакали.

– Блор, коктейль и сандвич для мисс Динни. Она не завтракала. Да, Блор, мистер и миссис Эдриен и мистер и миссис Майкл остаются обедать. И скажите Лауре, Блор, чтобы она отнесла мою ночную рубашку и прочее в синюю комнату для гостей. Мисс Динни ночует у нас. Ах, эта детвора!

И леди Монт, слегка раскачиваясь, выплыла из комнаты в сопровождении своего дворецкого.

– Какая она чудная, дядя!

– Я этого никогда не отрицал, Динни.

– Стоит мне её повидать, и на душе становится легче. Она когданибудь сердится?

– Иногда собирается, но раньше чем успеет выйти из себя, уже перескакивает на другое.

– Какое спасительное свойство!..

Вечером за обедом Динни всё время прислушивалась, не упомянет ли её дядя о возвращении Уилфрида Дезерта. Он не упомянул.

После обеда она подсела к Флёр, восхищаясь – как всегда чуточку недоуменно – своей родственницей, лицо и фигура которой были так прелестны, а глаза проницательны, которая держалась так мило и уверенно, не питала никаких иллюзий на собственный счёт и смотрела на Майкла сверху вниз и снизу вверх одновременно.

"Будь у меня муж, – думала Динни, – я была бы с ним не такой. Я смотрела бы ему прямо в глаза, как грешница на грешника".

– Флёр, вы помните вашу свадьбу? – спросила она.

– Помню, дорогая. Удручающая церемония.

– Я видела сегодня вашего шафера.

Круглые сверкающие белками глаза Флёр расширились.

– Уилфрида? Неужели вы его помните?

– Мне было тогда шестнадцать, и он привёл в трепет мои юные нервы.

– Это, конечно, главная обязанность шафера. Ну, как он выглядит?

– Очень смуглый и очень беспокойный.

Флёр расхохоталась.

– Он всегда был такой.

Динни взглянула на неё и решила не терять времени.

– Да, дядя Лоренс рассказывал мне, что он пытался внести беспокойство и в вашу жизнь.

– Я даже не знала, что Барт это заметил, – удивилась Флёр.

– Дядя Лоренс немножко волшебник, – пояснила Динни.

– Уилфрид вёл себя примерно, – понизила голос Флёр, улыбаясь воспоминанию. – Уехал на Восток послушно, как ягнёнок.

– Но не это же, надеюсь, удерживало его до сих пор на Востоке?

– Разве корь может удержать вас навсегда в постели? Нет, ему просто там нравится. Наверно, обзавёлся гаремом.

– Нет, – возразила Динни. – Он разборчив, или я ничего не понимаю в людях.

– Совершенно верно, дорогая. Простите меня за дешёвый цинизм. Уилфрид – удивительнейший человек и очень милый. Майкл его любил. Но, – прибавила Флёр, неожиданно взглянув на Динни, – женщине любить его невозможно: это олицетворённый разлад. Одно время я довольно пристально изучала его, – так уж пришлось. Он неуловим. Страсть и комок нервов. Мягкосердечный и колючий. Неизвестно, верит ли во что-нибудь.

– За исключением красоты и, может быть, правды, если он в состоянии их найти? – полувопросительно произнесла Динни.

Ответ. Флёр оказался неожиданным.

– Что ж, дорогая, все мы верим в них, когда видим вблизи. Беда в том, что их никогда вблизи не бывает, разве что… разве что они скрыты в нас самих. А последнее исключается, если человек в разладе с собой. Где вы его видели?

– У памятника. Фошу.

– А, вспоминаю! Он боготворил. Фоша. Бедный Уилфрид! Не везёт ему: контузия, стихи и семья – отец спрятался от жизни, мать, полуитальянка, убежала с другим. Поневоле будешь беспокойным. Самое лучшее в нём – глаза: возбуждают жалость и красивы – роковое сочетание. Ваши юные нервы не затрепетали снова?

– Нет. Но мне было интересно, не затрепещут ли ваши, если я упомяну о нём.

– Мои? Деточка, мне под тридцать, у меня двое детей и… – лицо Флёр потемнело, – мне сделали прививку. Я могла бы о ней рассказать только вам, Динни, но есть вещи, о которых не рассказывают.

У себя в комнате наверху Динни, несколько обескураженная, погрузилась в чересчур вместительную ночную рубашку тёти Эм и подошла к камину, в котором, несмотря на её протесты, развели огонь. Она понимала, как нелепы её переживания – странная смесь застенчивости и пылкой смелости в предчувствии близких и неотвратимых поступков. Что с ней? Она встретила человека, который десять лет тому назад заставил её почувствовать себя дурочкой, человека, судя по всем отзывам, совершенно для неё неподходящего. Динни взяла зеркало и стала рассматривать своё лицо поверх вышивок чересчур вместительной ночной рубашки. То, что она видела, могло бы её удовлетворить, но не удовлетворяло.

Такие лица приедаются, думала она. Всегда одно и то же боттичеллиевское выражение!

Он так привык к Востоку, к черным, томным глазам под чадрой, соблазнительным, скрытым одеждой формам, к женственности, тайне, белым, как жемчуга, зубам – см, в словаре статью "Гурия"! Динни показала зеркалу собственные зубы. На этот счёт она спокойна, – лучшие зубы в семье. И волосы у неё вовсе не рыжие: они, как любила выражаться мисс Бреддон, каштановые. Приятное слово! Жаль, что оно устарело. Разве разглядишь себя, когда на тебе покрытая вышивкой рубашка времён Виктории? Не забыть проделать это завтра перед ванной! Обрадует ли её то, что она увидит? Дай бог! Динни вздохнула, положила зеркало и легла в постель.