Книга: Цветок в пустыне
Назад: XII
Дальше: XIV

XIII

Брайери, ройстонская резиденция Джека Масхема, представляла собой здание старомодное, низкое и непритязательное снаружи, зато комфортабельное внутри. Оно было увешано головами скаковых лошадей и эстампами спортивного содержания. Только одна из комнат, ныне почти всегда пустовавшая, сохранила следы прежнего образа жизни владельца поместья.
"В ней, – как писал один американский журналист, приехавший к "последнему денди" за интервью о чистокровках, – собраны предметы, свидетельствующие о том, что в былое время этот аристократ посетил наш великолепный Юго-Запад: навахские ковры и серебряные изделия, заплетённая конская грива из Эль Пасо, огромные ковбойские шляпы и выложенная г серебром мексиканская сбруя.
Я расспросил хозяина об этом периоде его жизни.
– О! – ответил он, растягивая слова, как это любят делать англичане, – в молодости я пять лет служил ковбоем. У меня, видите ли, с детства всегда была одна страсть – лошади, и мой отец счёл, что мне будет полезней пасти у вас стада, чем тратить здесь время на скачки с препятствиями.
– Не могли бы вы уточнить даты? – попросил я этого высокого худощавого патриция с зоркими глазами и томными манерами.
– Отчего же? Я вернулся обратно в тысяча девятьсот первом и с тех пор непрерывно, если не считать войны, занимаюсь разведением чистокровок.
– А во время войны? – поинтересовался я.
– О! – процедил он, и я почувствовал, что кажусь ему навязчивым, обычная история: сначала территориальная кавалерия, потом регулярный полк, окопы и всё прочее.
– Скажите, мистер Масхем, понравилось ли вам у нас? – спросил я.
– Понравилось ли? Я, знаете ли, просто был в восторге! – ответил он".
Интервью, опубликованному в одной из газет американского Запада, был предпослан заголовок:
БРИТАНСКИЙ ДЕНДИ В ВОСТОРГЕ
ОТ ЖИЗНИ НА НАШЕМ ЮГЕ

 

Конский завод располагался в доброй миле от Ройстона, и точно без четверти десять утра, если только Джек Масхем не уезжал на скачки, торги или ещё куда-нибудь, он садился на своего пони-иноходца и отбывал в то место, которое журналист окрестил "конским питомником". Джек Масхем любил демонстрировать своего пони, чтобы показать, чего можно добиться от лошади, если никогда не повышать на неё голос. Это была умная, на три четверти кровная кобылка-трёхлетка мышиной масти и с такими крапинами, словно на неё кто-то опрокинул бутылку чернил и не сумел дочиста отмыть пятна. Белой у неё была только подпалина в форме полумесяца на лбу; гриву лошадке подстригали коротко, а её длинный хвост опускался ниже подколенок. Глаза у неё были весёлые и кроткие, а зубы – для лошади – прямо-таки жемчужные. На ходу она почти не вскидывала ног и, сбившись с аллюра, легко брала его снова. Рот её не оскверняли уздечкой и перед ездой просто набрасывали ей на шею поводья. Рост её составлял четырнадцать с половиной пядей, ноги Масхема, которому приходилось сильно отпускать стремена, свисали довольно низко. Он утверждал, что ездить на ней – всё равно что сидеть в покойном кресле. Кроме него самого, иметь с ней дело разрешалось лишь одному мальчику жокею, выбранному за спокойные руки, голос, нервы и характер.
Джек Масхем слезал с пони у ворот образованного конюшнями квадратного двора и входил, держа в зубах янтарный мундштучок с сигаретой, – сигареты изготовляли для него по особому заказу. У лужайки в центре двора его встречал управляющий. Джек бросал сигарету, обходил конюшни, где в стойлах содержались матки с жеребятами и однолетки, или давал распоряжение вывести ту или иную лошадь для проминки на дорожку, которая шла мимо конюшни, опоясывая двор. Закончив осмотр, Джек Масхем и управляющий проходили через арку на задней стороне двора, как раз напротив ворот, и направлялись к загонам, где на свободе резвились матки, жеребята и однолетки. Дисциплина в конском питомнике Джека была образцовой; служащие его были так же спокойны, опрятны и вышколены, как и лошади, вверенные их попечениям. С момента приезда на завод и до той минуты, когда он отбывал обратно на своём пони мышиной масти, Джек говорил только о лошадях спокойно и деловито. Каждый день ему приходилось сталкиваться с таким количеством неотложных мелочей, что он редко возвращался домой раньше часа. Он никогда не пускался в обсуждение теоретических проблем коневодства с управляющим, несмотря на солидные познания этого должностного лица, потому что для Джека Масхема лошади были предметом такой же политики, как внешние сношения его страны для министра иностранных дел. Его решения о том, с каким производителем спарить ту или иную матку, принимались единолично и основывались на тщательном изучении вопроса, подкреплённом тем, что он сам назвал бы чутьём, а другие – предубеждениями. Звезды падали с неба, премьер-министры возводились в дворянское достоинство, эрцгерцоги восстанавливались в наследственных правах, землетрясения и всяческие иные катаклизмы сметали города, а Джек Масхем все так же занимался скрещиванием мужских потомков Сен-Симона и Ласточки с законными наследницами Хэмптона и Золотой Опояски или же, опираясь на более оригинальную теорию собственного изобретения, случал отпрысков старого Ирода с наследницами Де Санси, к родословному древу которых у корня и у вершины были сделаны прививки за счёт крови Карабина и Баркалдайна. Джек Масхем в сущности представлял собою мечтателя. Его идеал – выведение совершенной лошади, вероятно, был столь же неосуществим, как все другие идеалы, но, по крайней мере для самого Масхема, гораздо более привлекателен, хотя он никогда не высказывал этого вслух: о таких вещах не говорят! Он никогда не заключал пари, и поэтому земные страсти не влияли на его суждения. Высокий, в тёмно-коричневом, подбитом верблюжьей шерстью пальто, в буро-коричневых замшевых ботинках и с таким же буро-коричневым цветом лица, он был, пожалуй, самой заметной фигурой в Ньюмаркете. Только три члена Жокей-клуба соперничали с ним в авторитетности своих мнений. По существу Джек Масхем являл собой наглядный пример того высокого положения, какого может достичь на жизненном пути человек, безраздельно, молча и преданно посвятивший себя служению одной-единственной цели. Идеал "совершенной лошади" был поистине наиболее полным выражением души Джека Масхема. Будучи одним из последних приверженцев внешней формы в век всеобщего потрясения основ, он перенёс свою любовь к ней на лошадь. Объяснялось это отчасти тем, что судьба скаковой лошади неотделима от генеалогии чистокровных пород, отчасти тем, что это животное олицетворяет собою гармоническую соразмерность; отчасти и тем, что культ его служил Джеку Масхему прибежищем, куда он бежал от грохота, беспорядка, мишуры, крикливости, безграничного скепсиса и шумной назойливости эпохи, которую он именовал "веком ублюдков".
В Брайери было двое слуг, выполнявших всю работу по дому, кроме уборки, для которой приходила подёнщица. За исключением последней, ни – что в Брайери не напоминало о существовании на земле женщин. Здание отличалось тем монашеским обликом, который характерен для клубов, обходящихся без женской прислуги, но было меньше их и потому комфортабельнее. Потолки в первом из двух этажей были низкие; наверху, куда вели две широкие лестницы, – ещё ниже. Книги, если отбросить бесчисленные тома, посвящённые скаковой лошади, охватывали исключительно три жанра: путешествия, историю, детектив. Романы с их скептицизмом, жаргонной речью, описаниями, сентиментальностью и сенсационными выводами отсутствовали полностью, и лишь собрания сочинений Сертиза, УайтМелвила и Теккерея не подпали под общее правило.
Погоня людей за идеалом неизбежно приобретает лёгкую, но спасительную ироническую окраску. Так было и с Джеком Масхемом. Задавшись целью вывести идеально чистокровную лошадь, он по существу стремился отмести все, ранее считавшиеся безусловными, признаки чистокровности, начиная с морды и кончая крупом, и создать животное такой смешанной крови, какого ещё не знала "Родословная книга племенных производителей и маток".
Не отдавая себе отчёта в противоречивости своих стремлений, Джек Масхем обсуждал за завтраком с Телфордом Юлом вопрос о переброске кобыл из Аравии, когда слуга доложил о сэре Лоренсе Монте.
– Позавтракаешь с нами, Лоренс?
– Уже завтракал, Джек. Впрочем, от кофе не откажусь. От рюмки бренди тоже.
– Тогда перейдём в другую комнату.
– У тебя здесь настоящая холостяцкая квартира времён моей юности, какую я уже не надеялся ещё раз увидеть, – объявил баронет. – Джек – поразителен, мистер Юл. Человек, который в наши дни смеет идти не в ногу со временем, – гений. Что я вижу? Полные Сертиз и Уайт-Мелвил! Вы помните, мистер Юл, что сказал мистер Уафлз во время "увеселительной поездки" мистера Спонджа, когда они держали Кейнджи за пятки, чтобы у того из сапог и карманов вытекла вода?
Ироническая мордочка Юла расплылась в улыбке, но он промолчал.
– Так и есть! – воскликнул сэр Лоренс. – Теперь этого никто не знает. Он сказал: "Кейнджи, старина, ты выглядишь, как варёный дельфин под соусом из петрушки". А что ответил мистер Срйер в "Маркет Харборо", когда достопочтенный Крешер подъехал к заставе и осведомился: "Ворота, я полагаю, открыты?"
Лицо Юла расплылось ещё больше, словно было сделано из резины, но он по-прежнему молчал.
– Ай-ай-ай! Ты, Джек?
– Он ответил: "А я не полагаю".
– Молодец! – Сэр Лоренс опустился в кресло. – Кстати говоря, ворота были действительно закрыты. Ну, организовали вы похищение той кобылы? Великолепно. А что будет, когда её привезут?
– Я пущу её к наиболее подходящему производителю. Затем скрещу жеребёнка с наиболее подходящим производителем или маткой, каких только сумею подыскать. Затем случу их потомство с лучшей из наших чистокровок того же возраста. Если окажется, что я прав, я смогу внести моих арабских маток в "Родословную книгу". Между прочим, я пытаюсь раздобыть не одну, а трёх кобыл.
– Джек, сколько тебе лет?
– Около пятидесяти трёх.
– Прости, что спросил. Кофе у тебя хороший.
Затем все трое помолчали, выжидая, пока выяснится истинная цель визита. Наконец сэр Лоренс неожиданно объявил:
– Мистер Юл, я приехал по поводу истории с молодым Дезертом.
– Надеюсь, это неправда?
– К несчастью, правда. Он и не пытается скрывать.
И, направив свой монокль на лицо Джека Масхема, баронет увидел на нём именно то, что рассчитывал увидеть.
– Человек обязан соблюдать внешние формы, даже если он поэт, – с расстановкой произнёс Джек Масхем.
– Не будем обсуждать, что хорошо и что плохо, Джек. Я готов согласиться с тобой. Дело не в этом. – В голосе сэра Лоренса зазвучала непривычная торжественность. – Я хочу, чтобы вы оба молчали. Если эта история всплывёт, тогда уж ничего не поделаешь, но пока что я прошу, чтобы ни один из вас не вспоминал о ней.
– Мне этот парень не нравится, – кратко ответил Масхем.
– То же самое приложимо по меньшей мере к девяти десятым людей, которых мы встречаем. Довод недостаточно веский.
– Он один из пропитанных горечью современных молодых скептиков, лишённых подлинного знания жизни и не уважающих ничего на свете.
– Знаю, Джек, ты – защитник старины, но ты не должен привносить сюда свои пристрастия.
– Почему?
– Не хотел я рассказывать, но придётся. Он помолвлен с моей любимой племянницей Динни Черрел.
– С этой милой девушкой!
– Да. Помолвка не по душе никому из нас, кроме Майкла, который до сих пор боготворит Дезерта. Но Динни держится за него, и, думаю, её ничем не заставишь отступить.
– Она не может стать женой человека, от которого все отвернутся, как только его поступок получит огласку.
– Чем больше будут его сторониться, тем крепче она будет держаться за него.
– Люблю таких, – объявил Масхем. – Что скажете вы. Юл?
– Дело это не моё. Если сэру Лоренсу угодно, чтобы я молчал, я буду молчать.
– Разумеется, это не наше дело. Но если бы огласка могла остановить твою племянницу, я бы его разгласил. Чёрт знает какой позор!
– Результат был бы прямо противоположный, Джек. Мистер Юл, вы ведь хорошо знакомы с прессой. Предположим, что историей Дезерта займутся газеты. Это вполне возможно. Как они себя поведут?
Глаза Юла сверкнули.
– Сначала они туманно сообщат о некоем английском путешественнике; затем выяснят, не опровергнет ли Дезерт слухи; затем расскажут уже конкретно о нём, по обыкновению исказив целую кучу деталей, что печально, но всё-таки менее прискорбно, чем вся эта история. Если Дезерт признает факт, то возражать уже не сможет. Пресса в общем ведёт себя честно, хотя чертовски неточна.
Сэр Лоренс кивнул:
– Будь я знаком с человеком, который собирается стать журналистом, я сказал бы ему: "Будь абсолютно точен и будешь в своём роде уникумом". С самой войны я не встречал в газетах заметки, которая касалась бы личностей и была при этом достаточно точной.
– Такая уж у газет тактика, – пояснил Юл. – Наносят двойной удар: сперва неточное сообщение, потом поправки.
– Ненавижу газеты! – воскликнул Масхем. – Был у меня как-то американский журналист, вот тут сидел. Я его чуть не выставил. Уж не знаю, как он меня там расписал.
– Да, ты отстал от века, Джек. Для тебя Маркони и Эдисон – два величайших врага человечества. Значит, относительно Дезерта договорились?
– Да, – подтвердил Юл.
Масхем кивнул головой.
Сэр Лоренс быстро переменил тему:
– Красивые тут места. Долго пробудете здесь, мистер Юл?
– Мне надо быть в городе к вечеру.
– Разрешите вас подвезти?
– С удовольствием.
Они выехали через полчаса.
– Мой кузен Джек Масхем должен остаться в памяти нации. В Вашингтоне есть музей, где под стеклом стоят группы, изображающие первых обитателей Америки. Они курят из одной трубки, замахиваются друг на друга томагавками и так далее. Следовало бы экспонировать и Джека…
Сэр Лоренс сделал паузу.
– Вот тут возникает трудность. В какой позе законсервировать Джека? Увековечить невыразимое всегда сложно. Схватить то, что носится в воздухе, сумеет каждый. А как быть, если поза вечно одна и та же – насторожённая томность, и к тому же у человека осталось своё собственное божество.
– Внешняя форма, и Джек Масхем её пророк.
– Его, конечно, можно было бы представить дерущимся на дуэли, – задумчиво продолжал сэр Лоренс. – Дуэль – единственный человеческий акт, при котором полностью соблюдаются все внешние формы.
– Они обречены на исчезновение, – отрезал Юл.
– Гм, так ли? Нет ничего труднее, чем убить чувство формы. Что такое жизнь, как не чувство формы, мистер Юл? Сведите все на свете к мёртвому единообразию, форма останется даже тогда.
– Верно, – согласился Юл. – Но культ внешней формы доводит это чувство до совершенства и стандарта, а совершенство давно приелось нашим блестящим юнцам.
– Удачно сказано! Но разве они существуют и в жизни, а не только в книгах?
– А как же! Существуют и, выражаясь их же словечком, чихают на все. Да я лучше соглашусь до смерти кормиться в бесплатных столовых для безработных, чем хоть раз провести конец недели в обществе таких блестящих юнцов!
– Я что-то не сталкивался с ними, – усомнился сэр Лоренс.
– Тогда возблагодарите господа. И днём, и ночью, и даже совокупляясь, они заняты одним – разговорами.
– Вы, кажется, их недолюбливаете?
– Ещё бы! – выдавил Юл и стал похож на изваяние средневековой химеры. – Они не выносят меня, а я их. Надоедливая, хотя, к счастью, немногочисленная шайка!
– Надеюсь, Джек не впал в ошибку и не принял молодого Дезерта за их собрата? – осведомился сэр Лоренс.
– Масхем никогда не встречал блестящих юнцов. Нет, его просто раздражает лицо Дезерта. Оно у него чертовски странное.
– Падший ангел! Гордыня – враг мой! – сказал сэр Лоренс. – В нём есть что-то прекрасное.
Юл утвердительно кивнул головой:
– Лично я ничего против него не имею. И стихи он пишет хорошие. Но Масхем каждого бунтаря готов предать анафеме. Он любит интеллект с заплетённой гривой, выезженный и послушный узде.
– Мне кажется, что они с Дезертом могли бы столковаться, если бы предварительно обменялись парой выстрелов. Странный народ мы, англичане! – заключил сэр Лоренс.
Назад: XII
Дальше: XIV