Джордж

Насчет снега Эмма оказалась права. Уже на следующий день, как ни в чем не бывало, потекли ручьи и закапала капель. Солнце припекало, и краска на южной стене выгорала еще сильнее. Становилось все жарче — температура уже была вполне подходящей для весеннего облета. Пчелы — насекомые чистоплотные, прямо в улей они не гадят, а дожидаются тепла и лишь тогда вылетают на волю, чтобы опорожнить кишечник. Вообще-то мне самому хотелось, чтобы зима отступила именно сейчас, когда Том был дома. Теперь я возьму его с собой на пасеку, и он поможет мне почистить донья. Я даже отпустил Джимми и Рика, чтобы мы с Томом спокойно поработали вдвоем. Но поехали мы туда только в четверг, за три дня до его отъезда.

Неделя прошла спокойно. Больше мы с ним друг дружку не задирали. Эмма следила за нами, смеялась и болтала. Ей, видать, вздумалось непременно угодить своей стряпней Тому, потому что она умудрилась приготовить столько рыбных блюд, что я со счета сбился, а если ей верить, то в магазин вдруг завезли целый вагон всякой «питательной» и «полезной» рыбы. Ну а Том — что ж, он благодарил, улыбался и говорил, что «еда — ну просто объеденье». Проглотив очередное рыбное блюдо, он чаще всего оставался сидеть на кухне — все читал страшноватые толстенные книжки, настукивал чего-то на компьютере или ломал голову над какими-то японскими кроссвордами, которые называл «судоку». Ему, видно, и в голову не приходило пойти прогуляться. Он не замечал, что там, снаружи, солнце жарит так, словно в нем заменили лампочку.

У меня дел хватало — я-то себе занятие всегда найду. Однажды я даже съездил в Отим за краской для дома. Я водил кистью по южной стене, чувствуя, как солнце припекает мне прямо в затылок, и думал, что пора нам, пожалуй, навестить ульи. Донья чистить было еще рано, но иначе Том вообще до них не доберется, так что несколько ульев можно и почистить. В самые жаркие дни пчелы уже вылетали из ульев за пыльцой.

Прежде ему это нравилось. Он всегда ходил со мной к ульям. Зимой мы с Джимми несколько раз чистили летки, но больше пчел не тревожили, и поэтому осматривать ульи весной всегда было особенно радостно. Вновь увидеть пчел, услышать знакомое жужжание — это все равно что повстречать старого друга.

— Я хочу почистить донья, и мне нужна помощь, — сказал я.

Я уже надел комбинезон, сапоги и стоял на пороге и от радости едва не приплясывал. Маску я поднял, иначе она сильно мешалась. Я приготовил дополнительный комплект одежды и теперь протягивал ее Тому.

— Что, прямо сейчас? — Он даже не взглянул на меня. Его движения были медленными и вязкими, прямо как мед, а сам он, бледнющий, сидел за компьютером, положив руки на клавиатуру.

Я вдруг заметил, что как-то чересчур торжественно протягиваю ему спецодежду, точно предлагаю подарок, который ему не хочется брать. Я сунул одежду под мышку, оттопырив локоть.

— Донья за зиму начинают гнить, и ты об этом знаешь. В дерьме жить никому не хочется. Ты тоже вряд ли в восторг пришел бы, хотя ваши студенческие общежития — та еще дыра.

Я было засмеялся, но вышло лишь какое-то сдавленное кваканье. К тому же рука у меня неестественно упиралась в бедро, я опустил ее, и она безжизненно повисла. Я все никак не мог придумать, куда ее девать, и поэтому принялся чесать ею лоб.

— А не рано еще? Ты же обычно их чистишь недели на две позже, разве нет? — Он оторвался от компьютера и теперь смотрел своими ясными глазами на меня.

— Нет.

— Папа…

Он видел, что я хитрю, одна бровь его поползла наверх, отчего в нем появилось что-то ехидное.

— Уже жарко, — поспешно добавил я, — и я только парочку собирался почистить. А остальное уж потом, когда ты уедешь. Попрошу тогда Джимми и Рика мне помочь.

Я опять протянул ему костюм и шляпу, но Том их не взял, да и вообще особо не рвался. Он лишь кивнул на экран:

— Мне надо одно здание сделать, по учебе кое-что.

— А ты разве не на каникулах?

Я свалил одежду на стол прямо перед ним и посмотрел на него. Я надеялся, что мои глаза говорят: приходи и помоги мне, когда тебе будет удобно.

— Жди меня на улице — через пять минут буду.

Всего ульев было 324. И 324 матки — каждая со своим роем. У каждого улья имелось свое место, причем больше двадцати рядом я редко ставил. А живи мы в другом штате, нам и семьдесят ульев в ряд можно было бы выставить. Я когда-то знал одного пчеловода в Монтане, так у него почти сто ульев на одной поляне стояло. Всего в десяти метрах от улья пчелы находили все, что им требовалось, — столько там было вокруг всякой растительности. Но здесь, в Огайо, сельское хозяйство отличалось завидным однообразием: на многие мили тянулись поля кукурузы и соевых бобов. Нектара у них мало, а когда нектара мало, то и питаться пчелам нечем.

Вот уже много лет Эмма красила ульи в яркие леденцовые цвета — розовый, бирюзовый, лимонный и ядовито-салатовый, такой же искусственный, как конфеты со всякими усилителями вкуса. Эмма считала, что этак веселее смотрится. По мне, лучше б они оставались белыми, как прежде. Мой отец всегда красил их в белый, а до этого так делали его отец и дед. Главное — это то, что внутри, в самом улье, — так все они говорили. Но Эмма вбила себе в голову, что веселые расцветки пчелам понравятся больше — у каждого роя особенный улей. Хотя кто ее знает — может, она и права. И, признаюсь, на сердце у меня теплело, когда я видел вдали на лугу огромные разноцветные кубики, похожие на рассыпанные великаном леденцы.

Мы отправились на луг, зажатый между фермой Ментонов, шоссе и узенькой рекой Алабаст-Ривер, которая, несмотря на красивое название, здесь, на юге, представляла собой всего лишь тонкий ручеек. Тут обитало мое главное богатство. Двадцать шесть пчелиных роев. Начать мы решили с улья, выкрашенного в ярко-розовый. Все-таки хорошо работать вдвоем. Том поднимал ульи, а я вытаскивал донья и менял старые, полные зимней грязи и дохлых пчел, на новые, чистые. В прошлом году мы раскошелились на современные донья с сеткой и вкладышем. Обошлись они нам недешево, но того стоили — улей с таким дном лучше проветривался и чистить его было проще. Большинство пчеловодов в те времена считали сменные донья роскошью, но мне хотелось, чтобы мои пчелы жили и радовались.

После зимы донья были совсем грязными, но в остальном все шло неплохо. Работали мы быстро, а пчелы вели себя спокойно и почти не вылетали из ульев. На Тома было приятно посмотреть, так уверенно он двигался. К этой работе сын с детства привык. Иногда он забывался и нагибался, но я тут же одергивал его:

— Ногами! Присел и поднял!

Среди моих знакомых немало было тех, кто полжизни поднимал тяжести не так, как следовало бы, а оставшиеся полжизни мучился от пролапса, прострела и боли в спине. А Тому придется в жизни немало тяжестей потаскать, поэтому спину нужно беречь смолоду.

До обеда мы работали без перерыва, разговаривали мало, едва парой слов перебросились, и только по делу.

— Перехвати вон там, ага, спасибо.

Я все ждал, когда он решит передохнуть, но он про отдых и не вспоминал. А в половине двенадцатого в животе у меня заурчало и я сам предложил перекусить.

Мы уселись с краю на кузов грузовичка, пили кофе из термоса, жевали бутерброды и болтали ногами. Пористый, похожий на губку хлеб насквозь пропитался арахисовым маслом, намок и лип к рукам, но, когда поработаешь хорошенько, да еще и на свежем воздухе, тебе все вкусно. Том молчал. Мой сын не мастер просто поболтать. Ну что ж, если ему так больше нравится, то я не против. Главное, мне удалось вытащить его сюда, и я надеялся, что ему все это тоже по душе.

Наевшись, я спрыгнул на землю и уже собрался было вернуться к ульям, но Том что-то замешкался — все никак не мог последний бутерброд осилить, откусывал по крошке и время от времени подозрительно вглядывался в него.

А потом он вдруг выдал:

— У меня очень хороший преподаватель по английскому.

— Вон оно что. — Я замер и попытался улыбнуться, вот только внутри у меня все сжалось, хотя, казалось бы, чего он такого сказал. — Это ж отлично.

Том откусил еще кусок. Жевал его, жевал и никак не мог проглотить.

— Он говорит, чтобы я больше писал.

— Больше? И что же ты должен писать?

— Говорит, что… — Том отложил бутерброд, взял кружку с кофе, но пить не стал. Я заметил, что рука у него слегка подрагивает. — Он говорит, что у меня есть голос.

Голос? Что за чушь. Я ухмыльнулся. Нельзя же воспринимать подобное всерьез.

— Я это всю дорогу знал, — сказал я, — особенно когда ты совсем маленький был. У тебя такой голос был, что оглохнуть можно. Хорошо, что он у тебя вовремя сломался.

Но моя шутка его не развеселила. Том ничего не ответил.

Ухмылка сползла с моего лица. Том явно силился что-то сказать, его просто распирало, но во мне росла уверенность, что слышать этого я не хочу.

— Значит, учителя тебя хвалят. Это хорошо, — сказал наконец я.

— Он очень рекомендует мне писать больше, — тихо проговорил Том, особо выделив слово «очень». — И еще сказал, что я могу получить стипендию и двигаться дальше.

— Дальше?

— Над диссертацией работать.

Грудь у меня сдавило, горло перехватило, а во рту появился тошнотворный привкус арахисового масла. Я попробовал сглотнуть, но у меня не вышло.

— Ясно. Вот, значит, что он сказал… — Том кивнул. Я попробовал говорить спокойно: — А сколько лет уйдет на такую диссертацию? — Он сидел молча, уставившись на собственные ботинки. — Я-то ведь не молодею, — продолжал я, — а работа тут сама не сделается.

— Да, я знаю, — тихо проговорил он, — но у тебя же есть помощники?

— Джимми и Рик — они сами по себе, приходят и уходят, когда хотят. Это не их пасека. К тому же они на меня не бесплатно работают.

Я вернулся к ульям, собрал грязные донья и положил их в кузов. Деревянные донья глухо ударились о металл. Учителя и прежде говорили нам, что пишет Том неплохо. По английскому он всегда ходил в отличниках, так что с головой у него все было в порядке. Вот только, отправляя его в колледж, про английский мы особо не задумывались. Нам хотелось, чтобы его обучили экономике, маркетингу, еще чему-нибудь наподобие, чтобы в будущем ферма не вылетела в трубу. Чтобы Том расширил дело и наладил хозяйство. И, возможно, сделал бы хороший сайт в интернете. Вот этому его должны были научить. Для этого мы откладывали ему на колледж с тех самых времен, когда он еще под стол пешком ходил. За все эти годы мы ни разу толком в отпуск не съездили — все свободные деньги складывали на специальный счет для колледжа.

Этот учитель английского — что он вообще знает? Сидит небось в пыльном кабинете, забитом книжками, которые он якобы прочитал, пьет чай и расхаживает в шарфе, а бороду подстригать ходит в парикмахерскую. Раздает «добрые» советы молодым паренькам, которые совершенно случайно что-то неплохо написали, а на последствия ему плевать.

— Потом об этом поговорим, — сказал я.

Но до отъезда Тома мы так и не поговорили. Я решил, что до «потом» у нас еще уйма времени. Или, может, это он сам так решил. Или Эмма. Пока он был дома, мы с ним ни разу не остались наедине, Эмма все хлопотала и суетилась вокруг нас, точь-в-точь бешеная наседка, кормила, накрывала на стол, убиралась и все болтала и болтала.

Я за эти дни что-то совсем умаялся. Даже засыпать стал прямо на диване. Дел было невпроворот: старые ульи требовали ремонта, заказы сыпались со всех сторон. Но силы вдруг куда-то подевались, а ощущение было такое, словно у меня жар. Но на самом деле не было у меня никакого жара, я даже температуру померил — заперся в ванной и отыскал в аптечке термометр. Голубой, с нарисованными на нем медвежатами. Эмма купила его давным-давно для Тома, когда тот был совсем крохой. В инструкции я прочитал, что, мол, такой термометр очень быстрый и ребенок не будет мучиться дольше положенного. Однако у меня с термометром не заладилось и ждать пришлось довольно долго. До меня доносилось приглушенное воркование Эммы и голос отвечавшего ей Тома. А я стоял враскоряку в ванной с металлическим градусником в заднице, который до этого по меньшей мере раз сто побывал в попе моего малолетнего сына. Эмма, вообще, чуть что — сразу бросалась мерить температуру. Меня вдруг охватило отчаяние, а потом запищал градусник, сообщивший на своем электронном языке, что с моим телом все в порядке, хотя чувствовал я себя так, будто пробежал марафон. Или, по крайней мере, мне казалось, что у бегунов именно такое ощущение и бывает.

Хотя температуры у меня не было, я пошел и лег, никому ничего не сказав. Обойдутся как-нибудь без меня.

Эмма не умолкала, пока Том не сел в автобус на станции и не помахал нам в окно рукой. Физиономия у него прямо-таки светилась от радости. Ну а Эмма наконец успокоилась.

Мы махали ему руками, точно заводные куклы, руку вверх — вниз, вверх — вниз, одновременно. Глаза у Эммы заблестели, впрочем, может, и от ветра, но она, к счастью, не разревелась.

Автобус свернул на шоссе, а лицо Тома постепенно сделалось совсем маленьким. Я вспомнил вдруг тот, другой раз, когда он уезжал от меня на автобусе. Тогда на его лице тоже читалось облегчение. И еще страх.

Я помотал головой, отгоняя это воспоминание.

Автобус наконец скрылся за поворотом. Мы одновременно опустили руки, не сводя глаз с того места, где его не стало видно, будто по глупости ожидая, что он вдруг появится вновь.

— Да, — проговорила Эмма, — ну вот и все.

— Все? Это ты о чем?

— Жизнь дает нам их взаймы. — Она вытерла слезу, которую ветер смахнул с ее левого глаза на щеку.

Меня так и подмывало сказать что-нибудь едкое, но я смолчал, проникшись к той слезе нешуточным уважением. Я просто развернулся и зашагал к машине. Эмма заспешила следом, тоже слегка понурившись.

Я уселся за руль, но больше ничего сделать не смог. Я так долго махал рукой, что теперь она совсем ослабела.

Эмма пристегнулась — с этим у нее было строго — и повернулась ко мне:

— А чего мы не едем?

Я попытался поднять руку, но не вышло.

— Он с тобой об этом говорил? — спросил я, глядя на руль.

— О чем?

— О том, чего ему хочется. О будущем.

Она немного помолчала. А потом тихо сказала:

— Он обожает писать — ты же знаешь. И всегда так было.

— А я обожаю «Звездные войны». Но джедаем-то я от этого не стал.

— У него, наверное, какой-то особый талант.

— Так ты его поддерживаешь? По-твоему, он все отлично придумал, да? И так разумно? Прекрасный жизненный выбор? — Я повернулся к ней, выпрямился, стараясь выглядеть суровым.

— Мне просто хочется, чтобы он был счастлив, — ответила она.

— Хочется, значит.

— Да.

— Ведь ему надо на что-то жить. Зарабатывать. С этим что будет?

— Но учитель же сказал, что что-нибудь придумает. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и говорила совершенно искренне, ничуть не сердилась, потому что ни на секунду не сомневалась в собственной правоте.

Я сидел, стиснув в руке ключи от машины, и только сейчас вдруг почувствовал боль, однако ослабить хватку не получалось.

— А с фермой что станется? Об этом ты подумала? Она молчала. Долго. Отвела взгляд, погладила пальцами обручальное кольцо, сдвинула его чуть вверх, обнажив белую полоску, появившуюся там за двадцать пять лет.

— Нелли на прошлой неделе звонила, — сказала наконец она, но смотрела при этом не на меня, а вперед. — В Галф Харборс сейчас уже тепло, как летом. И вода в море — двадцать градусов.

Вот оно! Опять! Галф-Харборс. Название этого поселка обухом било меня по голове каждый раз, когда она упоминала его.

С Нелли и Робом мы дружили с самого детства. К нашему несчастью, они переехали во Флориду, и с тех пор уговорам конца не было: они не только ждут нас в гости в этом райском уголке неподалеку от Тампы, нет! Мы теперь просто обязаны туда насовсем переехать! Эмма то и дело подсовывала мне рекламу жилья в Галф-Харборс. Очень дешевого. Которое уже давно продавалось. Настоящий подарок! Дома с собственным причалом, бассейном, только что отремонтированные, выход на общий пляж и теннисный корт. Да сдался он нам, корт этот… Да, там и дельфины водятся, и дюгони — голову из окна высунешь, а они тебе уже ластами машут! Да кому они вообще нужны, дюгони эти? Как по мне, так уродливее зверя не сыскать!

Нелли и Роб ужасно хвастались. У них, мол, появилась целая толпа новых друзей. И сыпали именами: Лори, Марк, Ранди, Стивен. Я в них совсем запутался. Каждую неделю они все вместе отправлялись в местный дом культуры на завтрак — дескать, платишь пять долларов и получаешь кучу еды, тут тебе и блины, и бекон, и яйца, и жареная картошка. И нас они тоже уговаривали перебраться к ним поближе, впрочем, не только нас — они, видать, решили весь Отим перетащить во Флориду. Но я-то понимал, в чем суть. Там, на берегу глубоководного канала, Робу с Нелли было ужасно одиноко. Жить вдали от семьи и друзей непросто, и еще сложнее взять и уехать от всего, к чему за целую жизнь привык. К тому же лето во Флориде — самый настоящий ад. Духота, жарища и жуткие грозы по нескольку раз за день. Зимой-то там наверняка вполне терпимо, но после такого лета каждому захочется нормальной зимы, со снегом и морозцем. Эмме я об этом сто раз уже говорил, но она не сдавалась. Твердила, что пора нам сесть и решить, как мы будем жить в старости. Она все никак не могла понять, что я-то уже решил. Мне хотелось оставить после себя что-нибудь путное, наследство, а когда у тебя на старости лет только и есть, что древняя развалюха, которую и продать-то сложно, — это последнее дело. Да-да, я тоже почитал кое-что про рынок недвижимости во Флориде. Изучил вопрос, так сказать. И понял, что вовсе не случайно эти распрекрасные дома не разлетелись как горячие пирожки в первые же дни после того, как их выставили на продажу.

Нет, у меня был совсем другой план. Надо будет вложиться в ульи. Много ульев, намного больше, чем сейчас. Купить грузовик и несколько прицепов. Нанять постоянных работников. Заключить договоры с фермами в Калифорнии, Джорджии и, может, даже во Флориде.

И Тома привлечь.

Хороший у меня был план. Здравый и разумный. Том и оглянуться не успеет, как обзаведется женой и ребенком. И тогда мой план сработает: пчелы будут приносить доход, а Том к тому времени обучится вести дела. Возможно, нам даже удастся скопить немного деньжат. Времена сейчас ненадежные, а мне нужна уверенность. Лишь благодаря мне одному у этой семьи есть будущее. Но похоже, что никто, кроме меня, этого не понимает.

Сейчас, обдумывая этот план, я чувствовал усталость. Прежде он придавал мне сил и заставлял работать еще больше, но сейчас путь, который нам предстояло пройти, казался долгим и неудобным, похожим на дорожную колею, размытую осенним дождем.

Эмме я ничего не ответил — сил не было. Но я наконец-то вставил мокрый от пота ключ в зажигание. От ключа на ладони у меня осталась отметина. Пора ехать, иначе я просто засну. Эмма не смотрела на меня, она сняла обручальное кольцо и потирала белую полоску на пальце. Эмме никогда не удавалось меня обхитрить, но сейчас она готова была поставить на кон всю нашу жизнь.