Джордж

Мне опять не спалось. Хотя вроде как ничего не мешало. В спальне было прохладно и тихо. И темно. А почему, кстати, тут так темно-то? Раньше светлее было. Я вспомнил про фонарь. У меня так и не дошли руки его починить. Из стены по-прежнему торчали провода, похожие на червяков с головой из изоленты. Я проходил мимо каждый день, каждый день смотрел на них, и у меня сразу же портилось настроение. Одно из множества дел, которых я не сделал. Фонарь — это пустяк, и я это понимал. Свет возле двери мне не нужен, да он никому из нас не нужен. И Эмма про фонарь тоже ни словом не обмолвилась. По-моему, она вообще про него забыла. Но торчащие из стены провода напоминали мне, что все идет не так, как должно бы, что-то не работает.

Чтобы выспаться, мне нужно семь часов. По меньшей мере семь. Я всегда завидовал тем, кто мало спит и высыпается. Тем, кто приляжет на пять часов, а проснувшись, снова рвется в бой. Я слыхал, именно такие и добиваются в жизни всего, о чем только мечтать можно.

Я повернулся и посмотрел на будильник: 00:32. Когда я лег, было восемь минут двенадцатого. Эмма заснула сразу же, я тоже сперва задремал, но вскоре проснулся — сон как рукой сняло. И никак не мог найти себе места, словно матрас был утыкан иголками. Как бы я ни лег, все мне что-то мешало и кололо.

Надо заснуть. Если сейчас не усну, то завтра весь день насмарку. Может, выпить чуток?

Ничего крепкого у нас не было. Да и некрепкого тоже. Однако в холодильнике я отыскал пиво, а в буфете — стакан. Дело за открывашкой. На обычном месте — четвертом справа крючке над мойкой, между ножницами и деревянной лопаткой, — я ее не нашел. Куда же она запропастилась? Я выдвинул ящик для столовых приборов, наткнулся на штопор для вина и несколько полусгнивших аптечных резинок, но открывашки не увидел. Выдвинул следующий ящик. Эмма что, разложила тут все по-новому? Кстати, не в первый раз.

Я открывал ящик за ящиком, даже пиво в сторону отставил, обеими руками орудовал, про тишину и думать забыл. Если уж Эмме вздумалось тут все поменять, пусть потерпит! И на хрена ей столько ящиков, как только она умудрилась так забить их всяким барахлом?! И это все вроде как нужно? Пылесборники — вот что это такое! Яйцеварка, электрическая мельница для перца, даже особое приспособление, чтобы нарезать тонкими ломтиками яйца, — вещи скапливались годами, полжизни ушло, чтобы собрать их тут. Это Эмме они в свое время зачем-то понадобились. Меня так и тянуло взять мешок для мусора, свалить туда все это дерьмо и раз и навсегда избавиться от него. Выкинуть на помойку.

Но тут открывашка обнаружилась. Валялась в большом ящике вместе с шумовками, половниками и железными венчиками, в самой глубине. Да, похоже, Эмма нашла ей новое место. Я быстро открыл пиво. Больше всего мне хотелось пойти и разбудить ее. Сказать, чтобы не смела больше перекладывать вещи. Но я сдержался и отхлебнул пива. Глотку обожгло холодом.

В животе заурчало, но шарить по кухне в поисках еды было неохота. Сил не было. Ничего, пиво тоже питательное. Усталости я не ощущал, только беспокойство. Я прошелся по кухне, вышел в гостиную, схватил пульт от телевизора. Но тут взгляд мой наткнулся на стену в столовой, и я замер.

Пройдя в столовую, я остановился перед ними. Перед чертежами. Стандартный улей Уильяма Сэведжа. Который, строго говоря, остался стандартным только для семейства Сэведж. Они висели на стене, куда солнечные лучи не доставали. Оправленные в широкие полированные рамы, на которых благодаря Эмминым стараниям не было ни пылинки. Черные линии на пожелтевшей бумаге. Цифры. Размеры. Простые описания. И ничего больше. Но история, скрывающаяся за этими чертежами, началась в момент их создания, в 1852-м. Уильям Сэведж считал стандартный улей своим величайшим изобретением, которому суждено было увековечить его имя в истории. Однако тут его обошел один американец, Лоренцо Лангстрот. Американец снял сливки — разработал мерки, положенные впоследствии в основу стандартного улья. Сэведж просто-напросто опоздал. Оно и неудивительно: ни телефона, ни мейла, ни факса у них не было, и каждый из них сидел на своем континенте, ломая голову над одной и той же задачей.

За каждым великим изобретателем плетется дюжина неудачников, и Сэведж был одним из них. Так что ни денег, ни славы он так и не дождался, да и семья его тоже.

К счастью, его женушке удалось сбагрить замуж почти всех дочек. А вот с сыном, Эдмундом, дело обстояло намного хуже. С ним вообще одни проблемы были: смутьян и выпендрежник, он смолоду пристрастился к бутылке и закончил свои дни в лондонских трущобах.

Но одна дочь замуж так и не вышла. Шарлотта, самая сообразительная из всех. Та, от которой пошел наш род. Она купила билет в один конец и перебралась за океан. На чердаке у нас до сих пор стоит ее сундук — с этим сундуком она и приехала. Она и младенец. Про отца ребенка ничего не известно. В Америку они прибыли вдвоем. И сундук привезли, со всеми своими пожитками. Когда его открываешь, пахнет сыростью и старостью. Нам сундук не нужен, но выбросить его у меня рука не поднимается. Шарлотта всю жизнь свою уложила в этот сундук. И отцовские чертежи тоже.

Тогда это все и началось. Шарлотта занялась пчеловодством. Не то чтобы серьезно, потому что она вообще-то была директрисой в школе и преподавала там же. Она завела всего три улья, но этих трех ульев оказалось достаточно, чтобы мальчишка ее вошел во вкус и, когда подрос, построил еще несколько ульев. А потом и его сын. И сын его сына. И наконец, мой дед, который основал настоящую пасеку, кормившую семью.

Проклятые чертежи!

Я что было сил засадил кулаком по стеклу. Руку пронзила боль, тотчас же растекшаяся по всему телу. Чертеж покачнулся, но остался висеть.

Убрать их отсюда. Все шесть.

Я снял их с крючков и вытащил в прихожую. Вытащил из шкафа тяжелые зимние ботинки с толстой подошвой. Натянул ботинки и выскочил во двор.

Я собирался избавиться от чертежей, попрыгать на них, хорошенько потоптаться, но тут вспомнил про Эмму. От такого шума она наверняка проснется. Я поднял голову и посмотрел на окно спальни. Темно. Значит, спит.

Я потащил чертежи дальше, открыл дверь в мастерскую и бросил их на пол. Естественно, я мог просто вынуть стекло и извлечь чертежи, но мне хотелось услышать, как трещат осколки под тяжелыми башмаками.

Я вдавил ботинок в стекло. А потом и другой. И принялся прыгать. Стекло треснуло, рамки сломались. Прямо как я себе представлял.

Затем я выковырял из осколков чертежи, надеясь, что осколки разрезали их, прорвали насквозь, но они оказались живучими. Бумага была на удивление плотной и жесткой. Я уложил их друг на дружку, стопкой. И призадумался. Сжечь их, что ли? Поднести спичку — и пусть это семейное изобретение горит синим пламенем. Нет.

Я швырнул всю стопку на верстак и уставился на нее. Беспрокие бумажки. Никакой пользы от них. И судьба у них пусть будет такая же убогая. Огонь — это им слишком жирно будет, не заслужили они его. Нет, надо еще что-нибудь придумать.

И я придумал.

Поудобнее схватившись за листы бумаги, принялся рвать их. Сперва руки у меня вроде как сопротивлялись, но я себя пересилил. Мне хотелось, чтобы полоски выходили одинаково ровными, но стопка была слишком толстой, и бумага не слушалась. Я разделил стопку на две — по три чертежа в каждой. Но так выходило слишком быстро, а я рассчитывал, что смогу как следует отвести душу. Поэтому я решил разорвать их каждый по отдельности.

Звук получился потрясающий. Бумага словно верещала: «Пощади! Пощади!»

Это было не просто приятно — это было восхитительно. Наконец-то я нашел куда себя деть. Я бы с радостью всю ночь так просидел.

Но пришлось остановиться. Если обрывки получатся чересчур маленькими, ими нельзя будет воспользоваться.

Я сгреб обрывки в охапку, оставив на полу осколки и рамы. Подождут до завтра. Захлопнув дверь, я протопал по двору, поднялся на крыльцо и открыл дверь.

Сделав несколько шагов по коридору, я распахнул первую дверь с правой стороны. Еще два шага, в полной темноте. Судя по тихому журчанью, бачок опять вышел из строя. Пора его, похоже, менять. Включать свет было неохота, поэтому я просто бросил обрывки на пол. Пускай ждут своего часа. Им самое место тут. В сортире.