Уильям

— Эдмунд? — Я постучался к нему в комнату. Последние дни, дожидаясь, когда пришлют новый улей, я проводил возле пчел, заглядывая в их нынешний дом, — сперва мне было не по себе, но постепенно страх сменился уверенностью. Я отыскал в улье матку — она была крупнее рабочих пчел и трутней — и белой краской нарисовал ей на спинке крошечную точку. Обнаружив ячейки-маточники, я сразу же уничтожил их: мне не хотелось допустить смены матки, и я боялся, что старая плодная матка, освобождая место для молодой, заберет с собой часть семьи. Помимо этого, я больше почти ничего не увидел. Я открывал улей с величайшей осторожностью, и тем не менее это каждый раз вызывало у пчел тревогу. Мне не терпелось разгадать загадку, каким образом матка откладывает два типа яиц — пчелиные и трутневые, однако я попросту не мог ничего увидеть и питал надежду, что как только появится новый улей, разгадка будет у меня в кармане.

Одно было очевидно: пчелиная семья мне досталась удивительно трудолюбивая. Улей становился все тяжелее, пчелы постоянно приносили нектар и пыльцу, и внутри уже поблескивал темно-золотистый мед, такой сладкий и манящий.

Мое одиночество часто скрашивала Шарлотта. Она с любопытством наблюдала за пчелами, брала улей в руки, стараясь определить его вес и угадать, сколько в нем меда. Она привычным жестом поднимала улей, проверяла, не появились ли там маточники, находила матку и вытаскивала ее наружу — да, ей хватало смелости трогать пчел голыми руками — и смотрела, как пчелы встревоженно ищут свою царицу. Тем летом Шарлотта вытянулась, ее угловатое тело округлилось, бледные щеки порозовели, а платья стали почти непристойно коротки и едва доставали до середины икры. «Новое платье, — думал я иногда, — она его заслужила. Но это позже, сейчас есть дела поважнее».

Иные дни я проводил в магазине. Там Шарлотта мне тоже помогала: прибиралась, мыла полы, приводила в порядок склад, записывала в книгу прибыль — да так, что перо скрипело, вычитала, складывала и подсчитывала доходы.

А вот Эдмунд не выказывал ни малейшего интереса. Подготовка к осенним экзаменам шла совсем не так, как следовало бы, — это видел даже я, хотя и не вникал в дела семьи. Его книги, которые я обнаружил в самом дальнем углу гостиной, медленно покрывались пылью, совсем как мои недавно. Изможденный, словно его мучила какая-то хворь, он чаще всего запирался у себя в комнате; его неугомонность сменилась апатией, не свойственной юным медлительностью.

Несмотря ни на что, я надеялся, что как-нибудь он тоже придет ко мне, я покажу ему соломенный улей, а затем расскажу про свое, намного более совершенное изобретение. Продемонстрирую, к чему привели наша с ним беседа и книга, которую он принес, и, возможно, мне удастся пробудить в нем такую же страсть.

— Эдмунд? — Я постучал в дверь его комнаты. Он не ответил. — Эдмунд? — Молчание.

Я подождал еще немного, а потом осторожно повернул ручку. Заперто. Конечно же. Наклонившись к замочной скважине, я заглянул внутрь и понял, что изнутри в ней торчит ключ. Значит, Эдмунд здесь, заперся в комнате… Я дернул за ручку:

— Эдмунд!

Внутри послышались наконец шаги, а потом дверь чуть приоткрылась. Эдмунд глядел на меня, подслеповато щурясь, челка отросла еще сильнее, над губой темнели жидкие усики, а кроме мятой рубашки на Эдмунде ничего не было, так что моему взору открылись его неожиданно волосатые ноги.

— Отец?

— Прости, что разбудил.

Он пожал плечами и подавил зевок.

— Надеюсь, ты составишь мне компанию, — сказал я, — хочу показать тебе кое-что. (Глядя на меня опухшими от сна глазами, Эдмунд потер одной ногой другую, словно стараясь согреться, но ничего не ответил.) Хочу показать тебе соломенный улей! — продолжал я, стараясь ничем не выдать свою радость.

— Соломенный улей? — все так же сонно переспросил он.

— Да. Тот, что ты видел в саду.

— А, этот. — Он покачнулся и сглотнул слюну.

— Чтобы ты понял, чем он отличается от моего нового улья. Который скоро привезут.

— Угу… — промычал он, не раскрывая рта, и вновь сглотнул, словно пытаясь унять тошноту.

— Увидишь, как тщательно я все продумал, когда конструировал мою модель.

— Угу. — В его сонных глазах я не заметил ни тени интереса.

— Тогда, возможно, тебе стоило бы одеться?

— А мы могли бы посмотреть на все это как-нибудь в другой раз?

— Мне кажется, сейчас самое время. — Я заметил вдруг, что стою, склонив голову, словно умоляя. Однако Эдмунд, вероятнее всего, не обратил на это внимания.

— Я так устал, — сказал он. — Может, позже.

Я выпрямился и, стараясь говорить властно, произнес:

— Я твой отец и требую, чтобы ты мне повиновался! Он наконец посмотрел на меня. Его глаза покраснели, но взгляд оставался на удивление ясным. Эдмунд тряхнул волосами.

— А то — что?

«А то — что?» Утратив дар речи, я быстро заморгал.

— А то угостишь меня ремнем? — не унимался он. — Да, отец? Вытащишь ремень и пройдешься им мне по спине? Излупцуешь меня до крови, пока я не соглашусь?

Все повернулось совсем не так, как я надеялся, совершенно не так. Он смотрел на меня, а я на него. И оба мы молчали.

Внезапно появившаяся в коридоре Тильда бросилась к нам, заметая юбками пыль на полу.

— Уильям!

— Уже почти два часа, — сказал я.

— Ему нужно поспать, — проговорила она уже тише, — ему нездоровится. Эдмунд, ложись в постель.

Подойдя ко мне, она взяла меня за локоть.

— Ты же только и делаешь, что спишь, — бросил я Эдмунду, но в голосе моем зазвенело отчаяние.

Вместо ответа он лишь пожал плечами. Тильда попыталась оттеснить меня в сторону и ласково проворковала:

— Ложись, мальчик мой. Тебе надо отдохнуть.

— От чего отдохнуть? — поинтересовался я.

— Уж не тебе судить, — заявил вдруг Эдмунд.

— Что-о?!

— Ты несколько месяцев не вставал с кровати.

— Эдмунд! — одернула его Тильда. — Это мы обсуждать не станем!

— Отчего же?

Я чувствовал, как отчаяние парализует меня, мешает дышать.

— Прости, Эдмунд. Я постараюсь все исправить. Я уже пытаюсь. Именно потому мне так хотелось показать тебе…

Но Тильда оттолкнула меня в сторону.

— Бедняжка Эдмунд, — сладким голосом протянула она. — Ему и так нелегко пришлось. Ему надо отдохнуть и выспаться.

Эдмунд безучастно посмотрел на меня, а потом закрыл дверь и оставил нас с Тильдой вдвоем.

Тильда стояла, все еще вцепившись в мою руку, словно желая удержать меня, и по-прежнему упрямо глядя мне в лицо. Я хотел было возмутиться, но внезапно меня охватил страх. А что, если он болен? Вдруг Эдмунд заболел?

— Ты что-то скрываешь от меня? — спросил я. Взгляд жены едва не обжег меня, и я испугался.

— Я его мать и вижу, что ему нужен отдых, — сказала она медленно и внятно, явно не желая ничего объяснять.

— А я его отец и вижу, что ему нужен свежий воздух, — парировал я, но тут же понял, насколько жалко прозвучали мои слова.

Она растянула губы в ехидной улыбке. Больше никто из нас ничего не сказал, мы лишь молча стояли друг напротив друга. Тильда не ждала от меня ни ответа, ни согласия. Ведь Эдмунд вовсе не был болен, ну разумеется, нет, просто она пыталась защитить его от учебы и любых других трудов. Но Тильда не знала, какую силу Эдмунд пробудил во мне и насколько важным для меня было разделить с ним мою страсть.

Впрочем, на объяснения у меня не было сил, я знал, что бороться с Тильдой бесполезно и что она, точно ветряная мельница, вмиг развеет все логические доводы.

Возможно, мне следует перехватить Эдмунда вечером, когда он, по своему обыкновению, соберется уходить. Где же он, интересно, пропадает каждый вечер? Я надеялся, что он проводит это время в лесу, наблюдая, по моему примеру, за природой, совсем как я в его возрасте. Да, возможно, так оно и было.

А что до меня — со временем Эдмунд поймет, что мне действительно есть чем его удивить, и это лишь подстегивало мой энтузиазм. Он увидит. И будет мною гордиться.