Поводырь

От почтовой станции в селе Еланском, что Тобольской губернии, до Усть-Тарки, уже губернии Томской, по Московскому тракту тридцать три с половиной версты. Тридцать три с половиной версты заснеженной, ветряной, унылой – когда белая пустынь сливается с неприветливым бесцветным небом – степи. И лишь темная ниточка наезженной колеи выдает некоторое присутствие человека в тех почти безлюдных местах.

И букашка широкого и валкого, поставленного на полозья, угловатого дормеза, запряженного тройкой исходящих паром, утомленных лошадей. Возница, по заиндевелые брови закутанный в обширную овечью доху, едва держащий застывшие вожжи – куда они денутся из траншеи натоптанного тысячами копыт тракта, еле слышно мурлыкающий какую-то заунывную стародавнюю ямщицкую дорожную песню. Глухо поскрипывающая упряжь и три сиплые, непривычные к тяглу, лохматые неказистые лошадки.

И скрип снега, снега, снега…

И сведенные судорогой ужаса до хруста зубовного челюсти пассажира теплой кареты. Забившееся в угол сознание бывшего хозяина молодого и крепкого тела, тихо подвывающее рваные слова молитв на латыни.

И я. Торжествующий, вновь почувствовавший биение жизни, дышащий, потеющий в богатой бобровой шубе. Я – захватчик. Я – давным-давно умерший в несусветном будущем для этого мира, целую вечность обретающий в бесцветном Ничто, среди стенающих от безысходности осколков человеческих сущностей. И, наконец, я – пробивший незримую пелену, просочившийся, страшной ценой прорвавшийся к жизни, к свету, к искуплению…

От почтовой станции в селе Еланском, что Тобольской губернии, до Усть-Тарки, уже губернии Томской, по Московскому тракту тридцать три с половиной версты. И через каждую из них у дороги, черными и белыми полосами из сугроба, кланяясь немилосердным ветрам и лихим людям, вкривь и вкось торчали верстовые столбы. Кому – знаки отчаяния – все дальше и дальше уносила дорога от родимой стороны. Кому – пища для нетерпения – все ближе и ближе конец пути.

Тридцать три с половиной версты. Из них двадцать две по тобольской земле. А уж остальное – по томской.

Завозился, заерзал возница на облучке тяжелой кареты, разглядев знакомые цифры. Сунул нерешительно локтем в кожаную стену дормеза, а потом и, выпростав руку в рукавице, застучал по крыше. Закашлял. Обмахнул сквозь облако пара рот, перекрестил, да и гаркнул так, что лошадки вздрогнули и побежали живее:

– Прибыли, барин! Уж теперя до дома чуть осталося. Томска губерня началася!

И степь, на сотни верст безликая и однообразная, придавленная саженными сугробами, тут же изломалась утесами, изогнулась промоинами истоков знаменитой реки, на берегах которой хранит зимние квартиры русского сибирского войска генерал-губернаторский Омск. А вдали, на самом горизонте, да с облучка-то разглядишь, уже завиднелась тонюсенькая полоска Назаровского леса.

«Слышь, как-тебя-там, – мысленно обратился я к бывшему единоличному хозяину тела. – Мы куда едем-то?»

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззакония мои, – шептали мои губы. Наверняка ведь слышал вопрос, а ответить побрезговал. Пришлось приложить усилия и запретить губам бормотать всякую ересь.

«Омой меня от всех беззаконий моих, и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я знаю, и грех мой всегда предо мною. Пред Тобой одним согрешил я, и злое пред Тобою сотворил я, так что Ты прав в приговоре Своем и справедлив в суде Своем. С самого рождения моего я виновен пред Тобою; я – грешник от зачатия моего во чреве матери моей», – причитания страдальца продолжились внутри нашей общей головы. Причем у меня создалось стойкое ощущение, что произносится молитва уж никак не на русском языке.

– Едрешкин корень, я что это? Нерусь какой-то?

– Schlafen Sie, Hermann. Dieser unendliche Weg… – густым грудным басом вдруг заявил спящий было на диване напротив благообразный седой старик. Приоткрыл мутные выцветшие глаза и тут же снова засопел, вызвав у меня нервное беззвучное хихиканье. Я прекрасно понял старца. «Спите, Герман. Эта бесконечная дорога» – вот что он сказал! А уж Das Deutsche ни с каким другим языком точно не спутаешь!

Мама моя родная! Я вселился в немца, и путь мой лежал в Томскую губернию.

«Высочайшим повелением Его Императорского Величества, назначен исправляющим должность начальника губернии Томской», – самодовольно протиснулась мысль туземного разума сквозь шелуху лютеранских псалмов. И в тот же миг я понял, вспомнил, осознал, что зовут меня теперь Герман Лерхе. Дворянин. Батюшка, Густав Васильевич, из обрусевших прибалтийских немцев, служит в свите какого-то герцога в столице. Старший брат, Мориц, по воинской стезе пошел. Сейчас в Омске, готовит свой отряд к летней кампании… А я, Герман Густавович Лерхе, двадцати восьми лет от роду, а уже, стараниями отцовыми, действительный статский советник – вроде генерала. И новый губернатор Томска.

Ну, конечно! Почему я решил, будто у Него нет чувства юмора? Вернуть меня в то же кресло, из которого я уже однажды отправился в другой, скорбный мир. Отошел, прямо с рабочего места, так и не исполнив предназначение, Им мне уготованное. И был возвращен на дьявол знает сколько чертовых лет назад, но, по сути, в то же самое место. Усмешка Судьбы? Вот только не нужно побывавшему Там рассказывать про судьбу! Скажи это поганое слово, и пара миллионов лет в мире без времени тебе обеспечено…

От одного воспоминания зябко становилось и живот подводило…

Господи! Хорошо-то как! У меня снова был живот!

«Кто ты такой, дьяволов слуга, что так смело поминаешь имя Господне?» – робко поинтересовался туземный разум с самой грани.

Дьявол? Ну, какой я, к чертям собачьим, дьявол? Если уж начать разбираться, то выйдет, что я скорее ангел небесный… Ну или почти ангел. Исправляющий обязанности, так сказать! Хи-хи. Поводырь я! Душу твою вести стану к… Ну, считай, к лучшей доле. Так что сиди и не дергайся, пассажир! Поделись памятью и получай удовольствие. Мне еще искупить предстоит… Ошибки прежней жизни нас злобно гнетут, едрешкин корень…

«А я? Моя бессмертная душа…»

Он не успел выплакаться до конца. Тяжелая пуля, по дыре в стенке кареты – этак граммов под сорок, пребольно чиркнула по щеке. И ушла в стенку переднюю. Прямо в спину вознице.

– Schweinerei, wie schwer ist es, ohne Revolver zu leben! – каркнул я, но подумал совсем другое. Вот это и был ответ на не до конца высказанный вопрос прежнего обитателя этого замечательного молодого тела. Божий Промысел, блин.

Между тем дормез принялся мотаться из стороны в сторону. Все говорил о том, что экипажем больше никто не управлял.

Старик неожиданно сноровисто для его-то седин спустился на пол кареты. Из раскрытого саквояжа полетели прочь носовые платки, связки бумаг, какие-то лакированные коробочки и шелковые мешочки. Пока белому свету не был предъявлен изрядно поцарапанный, явно оружейный ящик.

– Револьвер Beaumont-Adams, – прогудел старый, как я теперь знал, слуга. – Батюшка ваш настоял. Сказывал – в дороге неминуемо пригодиться может. Дикие края…

Можно было бы поспорить с престарелым Гинтаром. Все-таки дорожный грабеж – какой-никакой, а признак цивилизации. Да только представители этой самой «дорожной» субкультуры, осмелевшие на столько, что посмели стрелять в карету царева наместника, меня занимали гораздо больше. А ведь еще следовало разобраться с этим Beaumont-Adams. Что-то я не припоминал среди знакомых мне изделий господ Калашникова да Макарова чего-то с франко-аглицким именем. Пресловутый наган – и тот только в музее видел.

Кто сказал, что глобализация – изобретение двадцать первого века?! Это я, конечно, уже после выяснил, но топорно сработанный английский пятизарядный пистоль с надеваемыми на штырьки внешними капсюлями оказался бельгийского производства. На патронах четко различались русские буквы, а на капсюлях – французские. Такая вот дружба народов, к Великому уравнивателю применительно.

Благо желтенькие цилиндрики оказались уже одетыми на запальные трубки. Сомневаюсь, что с ходу сообразил бы как это делается, мотаясь от правой дверцы к левой по обширному кожаному дивану внутри кареты.

– Merci. Tu nous as sauvé, un vieil serviteur! – разрази меня гром, но в той непростой ситуации я почему-то перешел на французский. Причем был уверен – Гинтар поймет. Экий мне слуга-полиглот попался. В той-то жизни я из всех иностранных языков только русский-строительный знал. Он же русский-военный.

В дюймовую дыру в задней стенке дормеза злодей не просматривался. В малюсенькие, да еще и затянутые толстенным слоем изморози окошки различался только силуэт скачущего на лошади рядом с экипажем человека. Вероятность, что этот незнакомец – герой боевиков, спешащий на помощь попавшему в беду губернатору Томской губернии Российской империи, я счел исчезающе малой. А потому, ничтоже сумняшеся, долбанул из своего пистоля в кавалериста прямо сквозь стену.

И зря. Злыдень-то из театра теней исчез, но вот дверцу пришлось спешно распахивать. Порох в этой ручной мортире со стволом, куда легко входил палец, оказался черным. А значит – дымным. Судя по брызнувшим из глаз слезам, еще и ядовитым.

Возница был найден живым. Скрюченным, зажавшимся, плачущим от боли, но живым. Было бы время молиться – возблагодарил бы кого следует. Ибо кто бы мне еще подсказал, за что там нужно было дергать, чтоб остановить этот адский механизм в три лошадиные силы. Сам-то я в прошлом/будущем с конями только в виде колбасы умел обращаться.

Красивый у меня был мундир. Темно-зеленый, богато расшитый по обшлагам и стоячему воротнику. Два ряда золоченых пуговиц с имперской короной и еще какой-то штуковиной. Красивый, только нисколько не теплый. Ледяной ветер пронизывал насквозь все это шитье с галунами. Перчатки из неправдоподобно тонкой кожи руки от холода вовсе не защищали. А тут еще леденючая рукоятка допотопного револьвера и мужик какой-то, прицепившийся на задке и пилящий ножом ремни, которыми сундуки да чемоданы привязаны были. Нет, ну каков нахал! Я, значит, простывай, а он – в меховом треухе и овчинном полушубке еще и скалился. Словно знал, что ненадежная техника осечку даст.

Думаете, легко взвести курок антикварного пистоля? Так-то ничего невероятного, кабы под ногами твердая земля, а не это шатающееся недоразумение на полозьях. Крепко держишь правой этого Адамса за рукоятку, а левой оттягиваешь назад тугую скобу.

Я бы в циркачи пошел, и учить меня уже не нужно! Смертельный номер: укрощение жертвы оружейного прогресса, стоя на крыше мчащегося экипажа. Жаль, зрителей было мало. Мужик в треухе даже ремень пилить перестал, так его мои эквилибризы потрясли. Свинцовая пуля в 0,4 дюйма, конечно, тоже потрясающая вещица, но то не моя заслуга, а англо-бельгийской банды бракоделов. Злодея и треух не уберег. Раскинул мозгами по Московскому тракту…

Их было трое. Как в сказке. Было у отца три сына… Тот, что оставался живым, видимо, у неведомого папаши был первым. Ибо – умным. Пальнул метров с двадцати из фузеи с каким-то уж совершенно невозможным калибром, убедился, что не попал, и поворотил коня. Логично! Человек с разряженным карамультуком времен царя Гороха всяко слабже другого с револьвером. Наверняка ведь и выстрелы успел посчитать, и, что у меня еще два выстрела на одну его душу, понять. И конь тут не плюс, а минус. Просто замечательная мишень.

Жаль, конечно. Животное-то ни в чем передо мной не провинилось. А что делать? Думаете, в той жизни у меня фамилия Иствуд была и я в состоянии со скачущей во весь опор кобылы из одного кольта тридцать человек перебить? Так я-таки открою вам глаза. Уважаемый Клинт тоже этого не мог. Кино это. По сценарию положено ополовинить злыдней за пять минут до конца фильма, значит, поправит ковбой шляпу и ну его палить… И какой из меня ковбой? Сомбреро у меня нет, на лошади ездить не умею и мундир совсем другой.

Грабитель послушно навернулся с падающей через голову коняги. И похоже, чего-то там себе повредил – так и лежал смирненько, пока я не остановил свой сундук на лыжах и не отправился знакомиться.

– Посмотри, что там у возницы, – бросил я на ходу выбирающемуся из кареты слуге. Командовалось легко. Хоть в чем-то наши с туземным обитателем души оказались схожи.

Седой Гинтар успел накинуть мне на плечи тяжелую бобровую шубу, прежде чем кряхтя полез на облучок.

Пока шел, стало отпускать. Мороз пробрался в самые закутки одежды. Шел, все плотнее заворачиваясь в каким-то чудом сохранившую остатки тепла шубу. И думал о том, что нечего было пижонить и трястись в этом ящике на полозьях, вместо того чтоб покачиваться себе на диване в теплом вагоне. Чего это спрашивается мой подопечный не поехал к месту службы по железной дороге?

«Чугунке? – словно только того и ждал, откликнулся пассажир. – Так я и ехал. От Петербурга до Москвы. А потом до Нижнего. Там уже на тракт Сибирский ступили».

Почему так, а? Вот почему на очевидные вроде вещи именно так глаза открываются? Пистоль этот адамсовский, фузея у грабителей… И губернатора такого – Лерхе Германа Густавовича – в родном Томске что-то не припоминалось. И либо заслался я немножечко не в тот мир, в котором почти шестьдесят лет коптил воздух. Либо в совсем уж дремучее прошлое сподобился провалиться. Такое, что Транссибом тут еще и не пахнет. Чудны дела твои, Господи!

Прежде чем, постоянно оступаясь и спотыкаясь, в щегольских кавалерийских сапожках-то на каблучке – не мудрено, показалось, что из-за окраин по-хозяйски расположившегося в новом теле разума, послышалось язвительное хихиканье выставленного из «дома» пассажира. Пользуется, гад, что невозможно прижать ему ко лбу холодный ствол сорокового калибра да поспрашивать…

А у татя – сам Бог велел. И ножик его не напугал. Ноги-то все равно мертвой лошадью к земле придавлены – куда он денется с подводной лодки. В Барабинской степи.

– Какое сегодня число? – любезно поинтересовался я, останавливаясь четко на той линии, куда грабитель уже клинком не дотягивался. Полюбовался на выпученные от удивления глаза и продемонстрировал свой единственный аргумент. Был соблазн прострелить гаду чего-нибудь не столь уж важное для жизни, но пуля-то последняя оставалась. Пришлось наступить на горло собственной песне.

– Девятнадцатое, – скривил губы так, что нечесаная бороденка забавно встопорщилась.

– Поди и месяц знаешь?

– Здоровенько же ты, барин, тезоименитство справил. Что и дни спутались… Февраль-жошь. Долгонько до весны ище…

– Девятнадцатое февраля… Ну ты, любезный, мне прямо глаза раскрыл… Начал так хорошо, так досказывай.

– Глумишься? – выплюнул неудачливый грабитель с самой большой в здешних краях дороги. – Погоди ужо. Погоди! До Караваева весть долетит, ужо он на тебя посмеется. Все тебе припомнит. За каждую капельку кровушки, что людишки евойные пролили, спросит…

– Ага, – обрадовался я. Отчего-то совершенно не верилось в этакие совпадения. Ехал себе одинокий губернатор Московским трактом, никого не трогал. Да вот перепутали его с купчиной каким-то и уморить вздумали. Бред?! Бред, однозначно. – А Караваев-то у нас кто?

– Тебе ли не знать, жидовская твоя морда, – вскинулся тать.

– Да уточнить хотелось бы… И отчего же я жидовская морда, тоже? На немчинскую – еще буду вынужден согласиться, ибо правда. А с жидами, уж прости, ничего общего не имею.

– Че, правда?

– Побожился бы, да вера моя лютеранская. Нам не положено. Но мы отвлеклись. Давай-ка вернемся к личности нашего Великого и Ужасного Караваева.

– Небось память возвертаться принялась? Запужался? Коллежский секретарь – это тебе не фунт изюму. Ужо он тебе покажет. Большой человек в округе! То-то покрутисся у него, купчина…

Не врал. Чувствовал. Полуобнаженной душой, едва обретшей новое пристанище, знал – сам себе верил этот придавленный жизнью и дохлой кобылой человечек. Искренен был в этих смешных угрозах. Вот только мог и не знать всего. Чего уж проще, отправить на большак тройку никчемных лихих людишек пощипать еврейского торговца. А если, конечно же – случайно, обознались и убили нового правителя губернии, так не спокойно на дорогах. Шалят-с.

– Ну ладно, – вежливо попрощался я с джентльменом удачи. – Потороплюсь, пожалуй. Нельзя заставлять уважаемого человека ждать. До округа поди путь не близкий еще.

– Эй, ты чего? – обиделся грабитель. – А меня спод животного вытягивать как же?

– Зачем? – удивился я.

– Как зачем? Нешто так и оставишь душу христианскую на дороге помирать?

– Конечно, – кивнул я. – Ты, когда в меня с фузеи стрелял, о душе думал? А я тебе время даю. Пока морозец насмерть не прихватит, с десяток молитв прочесть успеешь…

Не хотелось больше с ним разговаривать. И слушать его вопли не хотелось. Желание было вытряхнуть из глубин такого уже своего тела остатки духа этого Лерхе, прихватить за горло да спросить: что такое он этому Зорро томского разлива успел наделать, что тот на нас охоту объявил.

«Неведом мне никакой коллежский секретарь Караваев. Я и в Каинске-то не был ни разу, – немедленно откликнулся напуганный моей яростью туземец. – Спутали лиходеи. На другого человека засада была».

Дай-то Бог. Дай Бог.

Впрочем… Все может быть. Нужно же было Ему как-то освободить такое уютное тело для меня. Пролети пуля на дюйм правее, и одним Германом Густавовичем на свете стало бы меньше. И пришло бы мое время. Да только поторопился я. Пораньше решил вселиться. Терпения не хватило. Терпения и смелости.

А возница молодцом оказался. Покряхтывал, да за вожжи крепко держался. И, похоже, о дырке в тулупе больше переживал, чем о ране в спине. И слуга мой не промах. Пока я с татем общался, успел и раненого перевязать и в карете порядок навести, и дыры в стенках заткнуть.

– Снаряди, – бросил я Гинтару не нужный больше пистоль и полез на облучок. Где-то далеко сзади оставались кони двоих менее удачливых «братьев», и не следовало их оставлять волкам на поживу. Да и личности злыдней были мне интересны. Чем черт не шутит, вдруг на их телах документы какие-нибудь остались. И деньги. А на деньгах – даты. Пассажир-то мой пока сотрудничать отказывался. – Показывай, герой, за что тянуть, чего дергать. Разворачивать будем. Едем трофеи собирать.

И ничего сложного. Почти как в сказке про Красную Шапочку. Потянешь за веревочку, дверь… в смысле, коняга и повернет. Дорога только для моих маневров узковата оказалась, пришлось еще и задний ход осваивать. Но, благо полозья широкие – вырулили.

Правда, был один неприятный момент. Мы как раз боком поперек дороги уже стояли, а тут выстрел! Честно скажу, первой мыслью было – что не добил я кого-то из лихих людишек. Тот догнать нас и сумел. А я револьвер слуге отдал… Жутко стало и неуютно. Очень уж возвращаться не хотелось.

Хорошо, быстро разобрались. Это мой седой спутник по путешествию «во глубину сибирских руд» решил таким образом последний в барабане патрон разрядить. И не пожалел же пороха с пулей. И перетрудиться не побоялся. Прошагал, скрипя коленями к придавленному лошадью татю, и влепил ему пулю точнехонько между глаз. И «Ruhe in Frieden» не забыл сказать. Вот она, германская скрупулезность. Хозяин намусорил – слуга прибрал. Потом пошел пистоль перезаряжать. Неужели я в средневековье попал?

Где-то читал, что на средневековой одежде карманов еще не было. У меня вообще с историей не особо. Историю КПСС знаю – на рассвете разбудите с глубочайшего бодунища – решения любого съезда от зубов отскочат. А вот с временами дореволюционными уже много хуже. Так. Пару вех и помню. Петр, Транссиб, русско-японское позорище и последовавшая за ним революция. Броненосец «Князь Потемкин Таврический»… А! Первая мировая война. А потом в памяти только Троцкий с Каменевым и Бонч-Бруевичем. Но ведь что-то же было. Как-то же люди жили, что-то делали. Наверняка и войны какие-то были. В фильме про турецкий гамбит так вообще все по-взрослому… Только вот – когда это было? И было ли уже в этом мире?

Однажды попалась в руки дешевая книжонка. Отправлялись в Новосибирск. Туда Сам должен был прибыть, ну и всех окрестных губернаторов повидать изъявил желание. Понятное дело – хочешь не хочешь, бросай все дела и беги с выражением бесконечного счастья на лице. Начало марта было. Мартовские морозы самые злые. Трассу так перемело, что армейский грейдер с парой тягачей к мерседесу в придачу нужно было брать. А самолет у МЧСников просить как-то… невместно. Шепнут «добрые» люди, мол, жирует плесень на бюджетные. Пришлось по старинке, на паровозике. Пять часов невкусного чая из пакетиков и той бестолковой книжонки. Ну не в окно же пялиться. Чего я там не видел? Всю жизнь в Сибири…

Картинок в брошюрке не оказалось. Пришлось доставать очки и читать. Потом даже захватило. Про царевича оказалась. Сына какого-то из царей по имени Александр. Но не Македонского – точно. Тот греком вроде был. А этот наш, рассейский. Царевича Николаем звали. Николай Александрович вроде. Только императором он так и не стал. Поехал в Европу – к принцессе какой-то с трудно выговариваемым именем свататься, да и так, проветриться. Мир посмотреть, себя показать да деньгой потрясти. Типо, вот мы какие, медведи российские, богатые да образованные. А папаша его, незадолго до вояжа того, в Польше бунт усмирял. Вроде много крови пролил, но в нужное положение провинцию поставил. Оказывается, Польша-то большей частью в Империю входила. То-то они в двадцать первом веке с нами через губу разговаривали – не понравилось ей с медведем сожительствовать.

Ну, так вот! Тот царевич пока по заграницам мотался, задумали злые польские террористы наследника престола извести. В отместку, так сказать, за кровь братьев по революционной борьбе. Только просто пару пуль из снайперки в затылок или шахидку с пластидом под юбкой подослать в те наивные времена не комильфо было. Российская Империя хоть и вся в долгах, как в шелках была, а бабло на армию-то почти в два миллиона штыков находила. Шлепнешь в каких-нибудь Парижах сыночку, а батяня обидится ненароком да и полки двинет. Парижцы носом всю парижию перероют да злодея и отыщут, чтоб перед огорченным папашей себя обелить. Так вместо праздничного банкета по поводу успешной ликвидации видного политического деятеля конфуз мог получиться с зеленкой во весь лоб. Вот и решили злодеи тихонько сынулю травануть. По чуть-чуть гадости какой-то химической в пищу добавлять. Ее как много в организме накапливается, так жутко неприятно сразу становится. Вплоть до летального исхода.

В свите, ясно дело, и доктор присутствовал. Только знали героические борцы за самостийную Польшу, что доктором тот товарищ был, а вот врачом – нет. Туповатый, одним словом. Так он пациента своего единственного и протупил. Николай свет Александрович даже в Ниццу лечиться было поехал, а там из всех болезней только абстинентный синдром остался, по себе знаю. И то не помогло. Прямо оттуда и отъехал в сторону дома вперед ногами. Жаль было царевича. Ярко автор его описывал. Может быть, кои-то веки у страны нашей добрый хозяин бы образовался…

Долго я еще под впечатлением от книжицы той находился. Даже чуть было Владимира Владимировича Александром Николаевичем не назвал. Так папашу несчастливого наследника величали. И тогда на дороге именно она мне вдруг вспомнилась. Когда, судя по цвету, бронзовые монетки с профилем государя императора Александра II Освободителя разглядывал, из карманов дохлого татя добытые.

На самой молодом из ржавого цвета кругляков значился 1861 год. А, если я правильно помнил, преступный инцидент в отношении Его Императорского высочества случился только в шестьдесят пятом. Вот и выходило, что парнишка-то жив был еще!

Еще какая-то мысль крутилась в голове. Чем-то еще был тот, шестьдесят первый год знаменит… Только вот очень трудно вспомнить то, чего, может быть, и не знаешь. И Гера – пассажир, придавленный моими припоминаниями сюжета той книжицы, подсказывать отказывался. Тоже мне, помощник, прости Господи…

– Вы б, барин, за кушаком поглянули, – отвлек меня от тяжелых раздумий на ледяном ветру скрюченный на одну сторону возница. – У татей могут и ассигнации водиться…

– Как звать?

– Так-то Евграфом кличут, – подозрительно прищурился раненый.

– Гинтар?

Лицо старого слуги тут же появилось в приоткрытой двери. Надо же, услышал! Я вроде и звал не громко.

– Ты осматривал рану Евграфа. Он способен довезти нас до станции? Или лучше будет поместить его в экипаж?

– Er ist kräftig genug, dieser Russe. Kann weiter fahren.

И снова я легко понял чужеземную речь. Ну, крепок этот русский, так крепок. Повезло мужику. Мог и костьми лечь или инвалидом на всю оставшуюся жизнь сделаться.

А вот интересно, мой пока единственный подчиненный по-аглицки шпрехает? И по-испански? Сам-то я точно – нет. Ни тогда, ни сейчас. «Уипьем уодки» – вот и все мое знание языка лондонских туземцев…

Пока сам себя смешил прикладной лингвистикой, руки ловко обшаривали скрытые за поясом мертвеца тайники. Заботливо упакованный в кожаный кисет документ – корявые рукописные строчки с кляксами и разводами на дешевой, похожей на оберточную, бумаге, но с орлиной печатью – прибрал покуда. Потом разберемся, что за пачпорта положены робингудам Каинского округа Томской губернии. А вот бумажные деньги просто потрясли. Такое впечатление, что ни о каких способах защиты купюр от подделки в этом наивном веке еще и не подозревали. Где тут ближайший магазин бытовой техники?! Дайте самый примитивный ксерокс, и я за вечер стал бы мультимиллионером. На худой конец, грамотного гравера и самый завалящий печатный станок…

В загашниках мужика без головы – того, что аки человек-паук прицепился было к моим вещам на задке кареты, – обнаружился примерно такой же набор. Документов никаких не было, а денег чуток побольше – вот и все отличие. И среди монет в мешочке, подвешенном на грудь рядом с крестиком, нашлась пара интересных: серебряная с надписями латиницей, которую ни я, ни Гинтар прочесть не смогли. И сияющий блестящими свеженькими медными гранями пятак от 1863 года. Еще были обкусанный по краям серебряный рубль с мордой лица какого-то неопределенного царя и почти черная «сибирская» копейка. Наверняка нумизматы за эти раритеты душу бы продали, но для целей определения своего положения во времени они были бесполезны.

Чуть дальше у края дороги, печально опустив голову, стояла изможденная лошадка. Я сначала было подумал – попало что-то в глаз, раз слезы покатились… Ан нет. Жалко эту скотину было.

Но когда-то, в те далекие времена, когда животное было молодо и полно надежд, это был высокий, поджарый кавалерийский конь – не чета лохматым «собакам», впряженным в мою карету. Возможно даже – хороших кровей. Понятно – не ахалтекинец. Но с Кавказа – точно. Я с трудом верблюда от оленя отличу, не то чтобы уж крови у лошадей определить. А вот Евграф рассуждал с видом специалиста.

На этом осмотр места происшествия можно было и закончить, да водитель экипажа не понял бы. Там ведь должна была оставаться еще одна лошадка. Пришлось лезть на облучок, браться за холодные вожжи и изображать из себя отважного первопроходца.

– В лошадях, смотрю, разбираешься, – откровенно завидуя теплым варежкам раненого, сказал я, только чтоб что-нибудь сказать.

– Как же иначе, барин! – немедленно отозвался, позабыв морщить лоб от боли, ямщик. – Сами-то мы Кухтерины. Отец, Царство ему Небесное, Николай Спиридоныч, канским купчинам гильдейским за лошадями ходил. Чужих, аки своих, выхаживал. И казачкам засечным с конягами помощь оказывал. А хде он, там и я ни ем.

– Сами, почему коней не разводите?

– Охохонюшки, барин! Справное-то животное поди и до пятидесяти рублев доходит. А где я?! Четвертную бумагу и видал-то единожды. И то в руках гостя торгового. С извозу ежели рубли три за зиму нашкорябаешь с добрых господ – и то ладно. Многие и того домой не привозят… Времена ныне таки… То ли копейку в кошель, то ли голой попой в сугроб. Лихие, опять же, озоруют…

– А власти чего?

– Окружные-то? А им-то чево? Им жалова с Рассеи идет. Што им до нас? Деньгу и ту, поди, фердь-егеря привозят. Окромя купчин да ссыльных и не нужны никому.

– А губернские чего ж?

– Те, барин, поди, и не ведают о нас, – хмыкнул извозной мужичок. Полдня везший нас по лютому морозу, потом раненый, но так и не захныкавший, не пожаловавшийся ни разу. Стальной мужичок!

– Но ведь тракт государев…

– То так.

– И извоз по тракту – государево дело. А для Сибири – дорога эта так и вообще пуповина.

– Складно у тебя выходит, барин, – кивнул Евграф. – А мы, при извозе, значицца навроде мамкиного молока, что не рожденное дитятко окормляет.

– Выходит так, – улыбнулся я. – Вы людей возите, а это кровь Сибири нашей.

– Складно, – и вовсе обрадовался возница. – В Термаковскую деревеньку вернусь, земелям передам – порадую. Мне за то и любо ссыльных-то возить, что у них завсегда складно речи весть выходит…

– А если бы была у тебя пара лошадок справных?

– Ишто? Издохла бы животина к весне. Я сена коровенке едва надергал, а коням еще и овса положено.

Вымогатель. Наверняка ведь уже понял, что трофейные лошади ему могут достаться. И деньги из загашников злыдней видел. Вот и намекал – чего бы мне не поделиться доходами? А и правда. Чего мне, жалко, что ли? Герман Густавович одного жалованья по службе государевой до десяти тысяч в год должен получать. Да в саквояже двадцать тысяч ассигнациями – батюшкин гостинец. От матушки, уже года три как почившей, наследство – шестнадцать тысяч золотом – тоже с собой. В Санкт-Петербурге, в Государственном Банке, девять серебром, и двести с лишним акций Кнауфских заводов в Уральском горном округе примерно на двести тысяч серебром – это уже от отца. Дядя, отцов брат, Эдуард Васильевич Лерхе – калужский губернатор – письмо присылал, писал – коли нужда будет, мол, скажи. В пределах двадцати – тридцати тысяч поможет. Недавно у него жена скончалась. Дети еще не успели вырасти, так что он, похоже, надо мной решил попечение взять.

Брат пять тысяч передал «на обустройство». Говорил: на нового начальника попервой всегда по платью да статью смотрят. Уж потом – по уму да делам. Что мне червонец засаленными, истертыми бумажками. А тому же Евграфу – доход за три года.

И возница к жизни на глазах возвращался, стоило и вторую конягу – молодого, задорного жеребца – к задку кареты привязать. А получив все добытые ковбойским трудом ассигнации – что-то около двенадцати рублей между прочим, Евграф и вожжи у меня отобрал.

– Шел бы ты в баул, барин. Полегчало мне. Сам, поди, справлюсь.

И добавил, убедившись, что я благополучно перелез на малом ходу внутрь кареты:

– Ты там за револьверт крепче держись. Мало ли чего…

Совет не был лишен логики, тем более что Гинтар с перезарядкой уже успел управиться. Так и поехал оставшиеся одиннадцать верст до почтовой станции в Усть-Тарке, с пистолем за пазухой. Мало ли чего…

У моего слуги титановые нервы. Вот вы бы смогли после попытки ограбления, перестрелки и хладнокровного убийства беззащитного бандита усесться в бултыхающийся по буеракам дормез, завернуться в плед и уснуть? А он сопел в обе дырочки, еще и причмокивая во сне. Видимо, что-то вкусное снилось.

Салон выстудило. Меня потряхивало от холода. В голову лезли дурацкие мысли, главной из которых был вопрос, снова и снова одолевающий мою новую голову: зачем я здесь? Казалось, стоило догадаться, ответить и сразу станет понятно, почему именно сюда, в это место и время, и что делать дальше.

Нужно сказать, озадачился я таким набором непоняток не первый уже раз. Еще в той жизни, усевшись в губернаторское кресло, тоже вопрошал молчаливые небеса – за что? Что делать-то теперь дальше? Тогда, давным-давно через полторы сотни лет вперед, к решению я пришел довольно быстро. «Друзья» помогли. Соратники, едрешкин корень. Быстро, под бульканье жидкой составляющей накрытого стола, убедили. И что я весь такой расчудесный и презамечательный, и что теперь мы все ого-го! Рай, в отдельно взятом регионе необъятной нашей Родины построим. И заживем так, что у буржуев заграничных скулы сведет от зависти! И что соратники, друзья и просто заинтересованные личности – всегда со мной. Народ счастлив и спать не может – от восторга хохочет.

Естественно каждый выразил надежду, что и ему воздастся по трудам, когда дело до попила и раскола праведно нажитых благ дойдет. Каанеечна, и народ не забудем… Акаакжо! Всеж для нево, епт. Денно и ношно токмо о нем, падле… Каждый по доляшечке малой – бомжу вилла на Канарах…

Так что на второй уже день, едва справившись с похмельем, я и рукава засучил. Ты воду носил? Дрова пилил? Кашу месил? Нефиг, скотина ленивая, делать на высоком посту в моей администрации. А у меня как раз, надежный есть человек – тост такой красивый вчера говорил… Почти месяц «слонов» раздавал. Потом только до хозяйствования руки дошли. Стал интересоваться, а чего же это у нас в области не так и, главное, как с этим бороться. Только поздно уже было. Старые, те, кто знал что да как, уже в отставку отправлены, а новые своих людей расставляют по вертикали власти. Некогда им пустяками заниматься.

Я сдуру по предприятиям поехал. С людьми стал разговаривать. Телевизоры это любят – стаей за мной бегали. Пресс-секретарь чуть до белочки не допился на гешефтах. Банкиров к себе созывал и предпринимателей видных. Обещал всякое, наказы давал и авансы раздаривал.

Пустое это все. Соратнички с меня пример брать не спешили. С народом лясы точить не стремились. Нашлось, что отнять и поделить. И «папе» в Первопрестольную долю закинуть. К концу второго года моего правления у меня вся родня от третьего до седьмого колена уже миллионерами были. До третьего-то нельзя – они декларации о доходах подают. А так выходило, что шофер, дядя Толя, богачом рядом со мной числился.

Потом и вообще как-то втянулся. И рай земной расхотелось строить, и Москва по рукам палкой лупасила, стоило о нуждах народа заикнуться. Самый Главный – тоже человек. У него дочери. Так что строг, но справедлив. Лишнего не болтать, дань приносить в клювике вовремя и «неправильными» отчетами власть не пугать. Пуганая власть начинает нервничать и двигать кресла. А так: смертность выше рождаемости? Но ведь численность населения растет, значит, и нечего вдаваться в подробности. А что «численность» эта в основном за счет черноэмигрантов прибывает, так это тоже – частности.

Опять же труба! Которая – нефтяная. Думаете, нефть – это много-много вялотекущих денежек в иностранной валюте? Не только! Труба – это власть и влияние. Думаете, почему новосибирцы микролинзу на Верх-Таре разрабатывать стали? А че они рыжие? У всех вокруг труба есть, а у них, окромя моста через Обь, один Искитим-Цемент. Ну и барахолка на Гусинке. Тоже труба та еще…

Владельцы этих самых нефтяных труб – самые главные «коровы». Кто только их не доит! Экологи, нацменьшинства, администрации всех уровней, таможня, менты и, конечно, аппарат Самого. Отобрать самотекущее всяко проще, чем свое отдать. А бюджет уже давно поделен и даже «освоен». Чего его теперь возвращать, что ли? Не поймут. А от непонятного чувство опасности появляется. В узких кругах широко известно – не каждому опасному везет до Лондона добраться. Многие и за неуплату налогов в особо крупных размерах в противоположную сторону, по этапу…

У меня нефть была. Немного по сравнению с Тюменью, но и поболе чем у новосибирцев. Так что было за чей счет о народе заботиться. Если вдруг желание появлялось… Ну, или жареный петух клевал в одно место.

Так что задолжал я бессмертной своей душе, ох как задолжал. О том, что, кроме себя любимого, другие люди есть – позабыл. Как Инфарктий Миокардовский меня в иной свет переправил, задал я себе вопрос – зачем жил? Кто добрым словом вспомнит? Что хорошего оставил после себя? И так, блин, больно и горько стало… И страшно. Все вытерпеть можно, все пережить, если хоть крошечная надежда остается. А какая надежда, если душа бессмертна, а Ад этот навсегда?! Думаете там черти со сковородками? Совесть там. Огромная беспросветная совесть. И триллионы душ в этом пузыре, каждая со своими стонами о неисполненном, «на завтра» отодвинутом.

Как-то так и определился с тем, чего точно делать теперь не стану. А остальное? Планы какие-нибудь? Так долго еще до плановой-то экономики. Лет этак семьдесят. Трепыхаться решил, лапками сучить. А там глядишь и маслице подо мной собьется. И выплыву. Останется что-то опосля, за что юные пионеры цветочек на могилку принести не побрезгуют.

Жаль только не на мою могилку – на Геры моего, в щель забившегося. Ну да кому надо – разберутся.

Но к чему-то стремиться-то нужно. Тут и железная дорога припомнилась. Чугунка, на языке туземного времени. А не построить ли мне чугунку? Так сказать, с опережением плана на тридцать лет. Да по-иному ее провести. Чтоб не случилось в этом мире никогда нагловатой самопровозглашенной Столицы Сибири. Чтоб Томск трехсотлетний не на задворках истории заснул, а на транссибирском транзите отъедался. Чем не цель?

Добрый, полуслепой профессор, читавший нам, молодым оболтусам, лекции по политэкономике, рассказывал, что за десять лет после постройки железки Западная Сибирь жителями вдвое больше приросла, чем за двести лет неспешной колонизации до этого. Опять плюс.

Еще чего-нибудь построю. Поди – дело знакомое. Зря, что ли, семь лет директором департамента строительства оттрубил…

А с Караваевым – разберемся. Потому и в памяти Германа Густавовича моего копался. По Имперскому Уложению я во вверенном мне уделе наиглавнейший полицейский и жандармский командир. Как-то мутновато с правами на юге моего улуса… Что-то там какой-то Кабинет «руль» перехватывает, но и с этим надеялся разобраться. Главное – всколыхнуть это болото. Чтоб задвигалось все, засуетилось. Чтоб людишки поверили – при Деле они. При таком Деле, что горы в стороны раздвинуться и болота пересохнут.

Важно это людям – при деле быть. Мало кто знает, кто именно бурил первую давшую нефть скважину в Колпашево. А сколько человек могут по праву сказать – мы нефтяники? Вот то-то! И так во всем. Модно было одно время поминать Сталина, как Победителя в Великой Войне. По мне – так фигня это все. Все победили. Все до одного жители той страны. Солдаты, офицеры, колхозники, рабочие… все-все-все. Пружину завел Сталин, как иначе? Товарищ тот еще был – спорить с ним мало кто себе позволить мог. Задвигали всю страну и засуетили – подручные Иосифа Виссарионовича. А вот в страшной войне победили – все! И по праву гордится той победой все тамошнее поколение.

Так и я решил действовать – пружины взводить. Мне вроде и попроще должно было быть. Послезнание – великая вещь. Я и раньше на память не жаловался, а пока в Вечности купался и подавно по полочкам все разложил. Каждую минуту жизни заново пережил. Нечем там больше заниматься – только себя самого поедом есть…

Может, я в истории и дуб дубом. Не интересны мне были тенденции исторического развития и всякая такая хрень. А вот то, что касается богатств – тут я специалист. На том и погорел, ну да чего уж теперь…

А то, что Сибирь богата – никому доказывать не нужно! Мой родной Томск вон вообще на плите из титан-никелевой стали по нефтяному морю плавает. И если с нефтью еще как-то худо-бедно разобрались, то железо и к моменту моей смерти добыть не могли. Я даже пару раз конкурсы устраивал на концессии по его добыче. Желающие были – денег не было. Не каждый рискнет ввалить пару миллиардов североамериканских рублей на строительство комплекса, зная, что половину нахальные москвичи сразу попилят и откатами высосут. Жаль, что сейчас, в шестидесятых годах девятнадцатого столетия ни колпашеской нефти, ни бакчарской стали мне не видать, как ушей Германа Густавовича. Первую полезную дырку еще до войны проковыряли, но черное золото в трубу только в семидесятых годах попало. Технологий не было. Уж больно глубоко залегает. То же самое и о стали. В этом отношении алтайские руды Темиртау и Верх-Тарское микро-месторождение более перспективными выглядят.

Ну, да и Бог с ними. Железо – ладно. Чугуний для дороги из чего-то делать нужно. А нефть-то мне зачем? Что-то обгоняющих по встречке мерсов я на Сибирском тракте не наблюдал. Александровские кварцевые пески и известняки и то полезнее той нефти. Стекло и цемент. И в мои времена с лесом у нас все в порядке было, а за полтараста лет до меня и подавно. Но чтоб нормально строить, кроме леса, еще кирпич, стекло и цемент надобны. О золотых приисках тоже представление имею. В том числе и о тех, что только в двадцатом веке разведаны. А на что еще чугунку строить? Газпром или Томскнефть не выдоишь, нет их здесь еще.

Оставались еще вопросы про паровозы, вагоны и прочее железнодорожное хозяйство. Но я искренне полагал, что в необъятной Родине моей наверняка найдется специалист, согласившийся за длинный рубль отправиться строить паровые машины в холодную Сибирь. А уж уголь в районе будущего Кемерово прямо из земли торчит. На крайний случай, оставался Междуреченск. Там коксующиеся угли «Белазами» из дырки в земле вывозили… Благо, Томск и там правит. Не раскололи еще единый удел на четыре профильных и слабо друг от друга зависящих угла.

Хорошо все-таки, что Господь, в безграничной мудрости своей, меня домой вернул. Заслал бы куда-нибудь на Камчатку – и что бы я там делал? Медведей от гейзеров отгонял?

Чем только знание свое объяснять буду? Не отправишь же толпу людей олопаченных с напутствием: «ройте, мужики, мамой клянусь, здесь жила золотая». Мамаша у нас, конечно, дама уважаемая, только в здешних пределах совершенно не авторитетная. Иное что-то требуется…

А люди что? Люди найдутся. Неужели я из сотни тысяч пару десятков соратников не соберу? Уж не впервой, поди. А кто не захочет по доброй воле цивилизацию вперед двигать, так «кто не спрятался – я не виноват». До царя далеко, а я вот он. Тут. Рядом. И я здесь власть. Причем власть пришлая. Страшная и непонятная. И говорю-то я, скорее всего, не так, и брякнуть могу чего-нибудь этакое, от чего у местных попа сжимается. И поступать буду иначе, чем здесь принято. И списать все эти несуразности и угловатости есть на что. Из Питера я. Да еще и немчура. Кто нас нехристей знает?! Можа они там все такие… поперешные.

И очень важно правильным «папой» в столице обзавестись. Крутится в памяти моего подопечного какой-то Бутков Владимир Петрович. Директор Сибирского комитета вроде. Но раз не хозяин, а директор, значит, человечек назначенный. Как поставили, так и сняли. Мне бы «крышу» из тех, кто сам право имеет и к царю дверь ногой открывает. И, если наследничек жив еще, то может, и стоит усилия приложить, упредить подлых преступников, так сказать. Глядишь, зачтется, когда шее топором или веревкой угроза возникнет. Ну, или хоть кивнет, когда мог бы промолчать. Тоже большое дело.

Определенные надежды возлагал на папу Лерхе. Как-никак – генерал и при дворе. Сынулю смог пристроить на медовое место, неужто не подсобит если что? А старший братец? Зря, что ли, уж сколько лет в адъютантах генерал-губернатора Западной Сибири штаны протирал? Замолвит же словечко…

– Ça, je me suis bien trouvé! – прошептал я себе под нос и с этой позитивной мыслью и уснул.

Пока спал, за какой-то час испортилась погода. Порывы ощутимо встряхивали карету. К длинным, причудливо изогнутым старицам на западной околице Усть-Тарки подъехали уже под аккомпанемент злобствующего ветра, волком завывающего в пробитых пулями дырах. На колокольне Петропавловской церкви, плохо закрепленный, болтался и гудел колокол. Невысокие, накрытые метровыми шапками снега домишки и прозрачная, прореженная вырубками полоса Назаровских лесов совершенно не мешали стихии вольготно куражить.

Двор почтовой станции показался тихой гаванью в бушующем море. Хотя и тут сдуваемая с крыш снежная крупа совершенно заслонила мутное солнце.

– Экак запуржило-то! – поведал, сверкая акульей улыбкой, Евграф. – Думал ужо все. В трех березах закружит, снегом заметет, дорогу-то с фонарями не сыскать. Благо Дорофей Палыч огню запалил на башне своей металагическай. Только так Назаровскую яму и сыскал…

Задал, короче, загадку.

Ну, насчет «закружит» – тут все понятно. Буран в зимней степи – удовольствие для мазохиста. Когда ветер дует, кажется, со всех сторон сразу, снег забивается в малейшие щели в одежде и небо с землей меняется местами. Явление же «металагическая башня» – совершенно наукой не изученное, а от этого любопытное. В связи с этим хотелось бы познакомиться с таинственным Дорофеем Палычем, сумевшим обуздать неизвестность и даже запалить на нем огонь.

Впрочем, у меня со сна всегда настроение не ахти. Годам к пятидесяти суставы стали ныть на непогоду, сна лишая, а пожаловаться некому было. Не находилось ни единой души вокруг, с кем можно было искренне поговорить. Так и бурчал себе под нос, вредничал. Сейчас-то тело вроде новое, а привычка осталась…

Башня быстро нашлась. Сначала огонь на башне – оранжевое пятно в снежной круговерти. Потом сквозь разрывы во вставших на дыбы сугробах проступила серая, не ниже трехэтажного дома, коробка башни. Но где же яма?

– Туда, барин, – превозмогая вопли разъярившейся природы, Евграф позвал, потянул к черному провалу в стене длинного сарая. Следом, закрывая лицо рукавом, мертвой хваткой вцепившись в рукоять саквояжа, шел Гинтар.

За спиной кони всхрапнули, сопротивляясь, но все-таки подчинились воле опытного лошадника и поволокли тяжеленный дормез в сторону распахнутых ворот каретного сарая.

Напрасно оборачивался. Извозчик, поди, и сам дорогу бы не потерял, а вот я, оторвавшись взглядом от гостеприимной двери, снова ее на месте не нашел. Направление и то отгадал по положению тела старого слуги.

Седой прибалт, похоже, обзавелся не ручной кладью, а якорем. Не отбери я у него не тяжелый, в общем-то, беременный портфель, думаю, он и шагу ступить оказался бы не в силах. Взял верного спутника под локоть, аки любимого дядюшку, и повел прямо в серо-ледяную мглу. Верил, что дорога найдется. Не оставит Вседержитель милостью своей двух усталых путников. Иначе – глупая шутка бы вышла…

Местного благодетеля, того самого пресловутого Дорофея Павловича Матвеева, мы прямо на пороге и встретили. Может, не догадайся он с фонарем выйти, мы бы еще часа два по обширному двору геройски путешествовали. Пока или Мороз Колотунович, или немощь стариковская одного из нас не прибрала.

– Сюда, господа, сюда, – звонкий, почти мальчишеский и уж совсем неожиданный для «Палыча» голос и дрожащий, опасливо поджимающийся огонек свечи за закопченным стеклышком наконец привели нас в спасительную утробу крепкого бревенчатого дома.

– А я и гляжу, двое-то из кареты-то выйти вышли, а нетути и нету. Ну, думаю, заплутали в круговерти гостечки мои долгожданные, – тараторил молодой, едва-едва пух на верхней губе, хозяин станционного хозяйства. Простенький мундир коллежского регистратора почтового департамента, накинутый на крестьянскую домотканую рубашку, ноги в стоптанных овчинных чунях, наколенные «пузыри» на форменных брюках. И совершенно искренняя забота, волнение даже, о судьбе посетивших его вотчину путешественниках.

В сердце кольнула игла стыда и за свой генеральский чин, и за… И за бездарно прожитую первую жизнь. Я смотрел на молодого человека – лет двадцать, не больше от роду – и не хотелось все портить. Знал, чувствовал – стоит сбросить шубу, блеснуть в неровном свете свечного огарка золотом позументов, и пропадет это очарование молодой искренности. Словно подчиняясь заклятию злобного колдуна, на месте гостеприимного парня появится испуганный, закаменевший, замерзший воробышек.

– Здеся вот. Для господ по лесенке… Тут три ступенечки всего… А коневода я в черной избе размещу, не извольте беспокоиться. И сыт будет и коняжкам хорошо будет. А я с обеда исче барометр наблюдаю. Все падает и падает. Падает и падает. Ну что ты будешь делать! И небо, смотри-ка, темнеет и темнеет. А людям-то на тракте как? Степь-с, она людей не больно жалует-с… Ветра-то у нас какие! До пятнадцати саженей в секунду измерения доходят!

Тайна «металагической башни» существовали лишь в моем воображении. Самый младший чиновник в Табеле о рангах Российской Империи подрабатывал метеорологическими наблюдениями.

– Извозчик наш, – вклинился я в первую же звуковую паузу. – Евграф. Он ранен. Надо бы рану обработать. Есть в деревне доктор?

– Сюда, господа. Туточки располагайтеся, – продолжал, словно не услышав, Дорофей. – Поди, буран треклятый не раньше завтрева упокоится. А там и лошадки ваши отдохнут. И поедете себе. А я сейчас чаю вам горячего принесу. Матрена хлеб свежий спекла и постряпушки еще с грибами. А то и медку? Медку, не хотите ли?

И так вдруг захотелось меда. Так-то я его не особо жалую. Но тут так захотелось, даже запах его почуял. Травяной, пряный. А еще здорово огурец свеженький, только с грядки, в мед макать…

– Только мед в постатейной росписи не указан. Медок-то мне пасечник по осени привозит, а я уж добрым господам по пятнадцать копеек за фунт…

Из всех всевозможных фунтов я только «фунт лиха» и «фунт стерлинга» знал. Фунт – это сколько? Гинтар благосклонно кивнул – цена моего ветеранского слугу устраивала. Наверное, фунт – это много.

Герина память подтвердила. В пуде, а это примерно шестнадцать килограммов – сорок фунтов. Выходит, около четырехсот граммов. А за полтора рубля можно четыре килограмма меда купить?

– Рыбка еще есть. И копченая, и пожарить Матрена может… А доктора у нас нет. В округе только. Поди, не помрет прямо здеся-то. Куды ж я его дохлого… И господам проезжающим с дохлым невместно…

– Befehlen Sie ihm, mein Herr, Wodka zu bringen, – хрипло протявкал с жутким эстонским акцентом Гинтар. Надо же! Еще пару часов назад я этого его говора не замечал…

– О! – вспыхнул восторженно глазами смотритель. Раненый извозчик был уже позабыт. – Старый господин – немец. Я тогда печи пожарче растоплю. Поди, здеся не Европы. Холодновато иму будет… Осторожненько. Дверцы сибирцами деланы. Низковаты.

Поклонились низкой и широкой притолоке, вошли в «белую» гостевую избу.

– Растопи, любезный, растопи, – снова вклинился я. – И на стол собирай. Мед говоришь? И мед неси. И вот еще что… Водка есть? Полуштоф.

Я хотел, чтобы он ушел. Я хотел сбросить с плеч давящий на душу мундир, и не мог это сделать в его присутствии.

В обширной комнате оказался удобный отвешенный тканями закуток, где нашлось место и для объемного мехового куля бобровой шубы и деревянный колышек в стене под мундир. От выбеленного бока печки ощутимо несло теплом, так что и в одной рубашке озябнуть я не боялся.

Вернулся заботливый Дорофей Палыч. Передал Гинтару отпилок доски со стаканами, квадратной бутылкой, чашей с нарезанным крупными ломтями ароматным хлебом и пиалой меда.

– Сейчас и щти поспеют, – кивнул он сам себе. – Тута вот газетки пока полистайте. А подо щти уже и водочки отведаете…

Газеты! О! Источник информации! Дрожащими от нетерпения руками я взялся перебирать хрусткие, отвратительного качества бумаги, листы «Томских губернских ведомостей». И в первую очередь, убедившись, что газета выходит еженедельно, принялся отыскивать самую свежую из имеющихся.

Номер первый за девятое января 1864 года уведомил меня, что в Томском городском благородном собрании прошел праздничный новогодний бал. На котором, стараниями супруги городского полицмейстера, баронессы фон Пфейлицер-Франк, собрано 411 рублей на нужды воспитанниц Мариинской женской гимназии. Какие молодцы! Если я правильно помнил, Мариинск – это город к северу от Кемерово. Почему томская элита собирает пожертвования для девочек Мариинска, мне было не понятно. Мне, в общем-то, и дела до этого не было. Может, в самом городке у черта на рогах одна беднота проживает, детьми, стремящимися к знаниям, обремененная. Преимущественно – девочками… Собрали четыреста с лишним рубликов, и ладно. Честь им и хвала. Могли и пропить, а так нуждающимся помогли.

Зато теперь я знал, что попал в новое тело 19 февраля 1864 года. До того самого, злополучного бон-вояжа наследника престола Российской Империи еще почти год, и я легко успеваю его предупредить. Нужно только источник моей информированности организовать. Ну да это дело не сложное. Придумаю чего-нибудь. Для начала с жандармами подружусь, а там будем посмотреть.

В «Ведомостях» жандармы не упоминались вовсе. Юбилей Сибирского линейного 11-го батальона в августе прошлого года – был. Назначение майора фон Пфейлицер-Франк Александра Адольфовича томским полицмейстером – было. Даже цены на основные продукты питания – были… О жандармах – тишина. Не любят, видно, их. Или те не любят публичности. И то и то мне на руку.

А имя надзирателей начальника и оперов командира я постарался запомнить. В крайнем случае, отложу в памяти его баронский титул. Вряд ли в Томске их много. Полковника Денисова, губернского воинского начальника, упоминавшегося в связи с очередным рекрутским набором, тоже на полочку. С силовиками надо дружить! Интересно, динамит уже придумали? И есть ли он у господина полковника? Чего мне шахты кайлом людишек заставлять рыть, что ли? Так, где я опытных шахтеров наберу. Сто кило взрывчатки, и греби уголь или там бурый железняк лопатами…

От газет отвлекла Матрена – яркий представитель многоуважаемой гильдии поварих. Всегда с подозрением относился к худым и востроносым кулинарам. А Матренины яства кушал с удовольствием – у пышных телом, курносых хохотушек и в печи все пышет и шкварчит. И запахи такие завлекательные, что от одного вида ее булочек слюней полон рот.

Экстаз. Дуть на горячий суп в ложке. Откусывать тающий на языке ноздреватый хлеб. Граммов тридцать водочки под кислые щи. Густейший, терпкий чай со сдобой. Янтарные потеки меда на зажаристой корочке пирожка. Снова делать то, с чем распрощался миллион лет тому назад. Снова есть, пить, уставать, совершать глупости… Да просто развалиться в неудобном кресле и млеть, размышляя о том, что приобрел и чего лишился. Улыбаться возмущенным воплям выбравшегося из своего убежища Геры и верить, что лучшее еще впереди.

– Простите, молодой господин, – тяжко вздохнул Гинтар, решившись все-таки отвлечь меня от ленивых мыслей. – Я спать лягу. Силы уже не те…

– Ложись, – кивнул я. – У нас карта моей губернии есть? Достань и ложись.

Шелковый мешок с невзрачным чертежом на невероятно толстой – как два ватмана – бумаге. Ни китов или других каких кикимор, и медведей в лесах. Даже самоедов на оленях и тех не оказалось. Почему я думал, что украшать карты перестали только при Советах?

«Генеральная карта Томской губернии с показанием почтовых и больших проезжих дорог, станций и расстояния между оными верст», сочинена по новейшим и достоверным сведениям в Санкт-Петербурге 1825 года». Хренасе! Поновей ничего не нашлось? Полковник Пядышев, коим «сочинена и гравирована» уже, наверное, почил в бозе… А мне этим пользоваться? Как-то по этому чертежу деятельность планировать? Половина рек не подписана. Как мне геологов на разведку отправлять? Да и с точностью большущие проблемы. Я даже по очертаниям удела вижу, что с реалиями эта «генеральная карта» ни фига не совпадает.

Блин, проблема на пустом месте. Придется туземных проводников для своих экспедиций искать. Названия речек я помню, места примерно тоже, но по картам от ГУГК, а не от полковника Пядышева. Может быть, в легендарном 25 году эта картина и была прорывом в геодезии, но в 1864-м – уже совершенно не впечатляла.

С другой стороны, есть вероятность, что я зря нервничаю. Главным на этой «генералке» выведены дороги. В СССР тоже туристские схемы печатали, и даже кому-то были нужны. Почему бы и этой не быть просто пособием для путешествующих Сибирским и другими, совмещенными трактами? Да легко. У военных наверняка есть другие карты. Им же войска водить. И не только по дорогам. С «показанием расстояния между оными», блин.

Сквозь сипение ветра за стенами послышалась какая-то возня, конское ржание, топот множества копыт. Спустя пару минут уже в широком коридоре, разделяющем черную и белую избы, зацокали подковками кавалерийских сапог. Я взвел боек «Адамса» и пересел на стул лицом к входной двери. Не слишком метко получится стрелять из-под столешницы, но если в гости к Дорофею Павловичу явились караваевцы, им получится замечательный сюрпризец.

А что? Вполне себе логичный ход. Ждали-пождали сообщников в условленном месте, сообразили, что фортуна повернулась к бедолагам задом. А приказ-то остался. Куда денется потерпевший, едва-едва ускользнувший от верной смерти? Конечно, на ближайшую почтовую станцию – место, по мнению столичного молодого повесы, надежное и безопасное.

И что бы я сам сделал на месте разбойничьего атамана? Во-первых, я бы уж точно не стал посылать троих самых бестолковых. Понятно – их не жалко, все-таки окажись у отважного губернатора охрана, сдуру в одиночку путешествующего по просторам дикой Сибири. Только ненадежно это. Я же ленивый. Уйдет, гоняйся за ним потом вдоль тракта. А если увидит кто?! Зачем мне свидетели? Нет, ни мне, ни им свидетели не нужны. Значит – грамотная засада. Даже десяток фузей образца Отечественной войны 12-го года, залпом, гарантированно подавит любое сопротивление.

Но, случилось непоправимое – я сглупил. Потеряны трое бойцов, внезапность и следы удачливого немчика. Куда Герман свет Густавович делся – уже выяснили. Что же дальше? Буран. Вся Усть-Тарка по домам сидит, поближе к теплым печным бокам. Полицейский, даже если он есть в этой Богом забытой дыре, за воплями ветра выстрелов не услышит. На станции – я же местный, мне это точно известно – кроме Дорофея Палыча и Матрены только этот скользкий тип – новый томский начальник… Ухмыляюсь, собираю пяток самых отмороженных злодеев с пистолями и длинными ножами и идем грабить почту. Voici et tout. Через часок цель мертва, а о банде Караваева слава гремит по всей Сибири. Шутка ли, самому барону фон Пфейлицер-Франк в лицо плюнуть! Государственную контору ограбить! В кассе у молодого коллежского регистратора хоть рублей десять да найдется – народу в оправдание. Для большинства сибиряков червонец ассигнациями – бешеные деньги.

И вряд ли ближайший подручный атамана глупее меня. Дурня уже давно отловили бы и запечатали в самую глубь сибирских руд. Так что, жаль, у меня нет второго «Адамса». Пусть я и не Брендон Ли, и стрельбе с двух рук не обучен, но курок нажимать – не великое искусство. В узком коридоре спрятаться особо негде. Дело решило бы количество выстрелов, а не спецназность с ниньзюшностью.

– Генерал-то не почевает еще? – тяжелые шаги крупного и уверенного в себе человека оборвались низким, шаляпинским басом. – Ты б, мил друг, Дорофеюшка, глянул, что ли. Негоже с побудки знакомство зачинать…

Могли ли тати быть знакомы с хозяином станции? Да легко. Раз в этих краях промышляют – почтовые дворы самое лучшее место для планирования налетов. Купцы ведь тоже здесь проезжают и на чай с печенюшками останавливаются.

Пальцы на ребристой рукоятке револьвера побелели. Знаю, что плохо. Мастера стрельбы говорят, нужно вообще пистолет двумя пальцами держать. Большим и указательным. Нежно. И курок жать плаааавненько… Ага. Когда руки дрожат так, что ствол по столешнице снизу постукивает, только о «плавненьком» думать!

– Что тебе, любезный? – кашлем скрыв волнение, поинтересовался я, едва кудрявая голова Палыча показалась в двери.

– Поспрашать, ваше превосходительство. Может, нужно чего?

Ваше превосходительство?! Герина память подсказала, что это обращение к военным и чиновникам в чине генерал-майора или действительного статского советника. А я ведь не представлялся. И чином не хвастался. Стрелять или пусть живет?

Понадеялся. Подумал – если это нападение, так он все равно из коридора никуда деться не успеет. А если нет? Нехорошо начинать службу на новом месте с убийства ни в чем не повинного маленького чиновника.

– Как там мой возница?

– А и жив еще. Чего ему сделается? Лошадок прибрал, повечерял да и спит ужо.

Почудилось, что ладонь, отодвигавшая молодого почтаря от двери, величиной с лопату. Моргнул. Обрадовался. Все-таки меньше. Всего лишь со среднюю книгу. Но все равно – очень большая.

– Позволь-ка.

Скрипнули сапоги. Цокнули подковки. Медвежья ладонь смахнула с головы мохнатую папаху с алым верхом. Блеснули под расстегнутым волчьим полушубком натертые салом ремни портупеи, перетягивающие грудь такой ширины, что Арнольд нервно курит в стороне. Картину видели «Три богатыря»? Там центровой – Илюша Муромский. Вот его, только облаченного в явно казачий мундир, я и увидел.

Свободный ход курка выбран. Не поклонись этот гризли, не начни говорить, одним богатырем на Руси стало бы меньше.

– Здоровеньки булы, ваше превосходительство! Вот вы где! А мы-то весь тракт облазили. Вас высматривали. Казаки мы. – Командующий первою сотнею, сотник Безсонов Астафий Степанович, 12-го коннаго полка Сибирскаго казачьяго войска. Со мною два десятка наисправнейших воинов. Другие-то вдоль дороги до самого Каинска сидять, вас ожидаючи.

Глупо было бы спрашивать у сотника удостоверение личности. Пришлось поверить на слово. И, нужно сказать, как-то это легко у меня, прожженного циника и даже параноика, вышло. Смею надеяться, в людях я немного разбираюсь, а Безсонов на грабителя с большой дороги вовсе не смахивал.

– Рад вас видеть, сотник. Размещайте людей, позаботьтесь о лошадях и возвращайтесь. У меня скопилось много вопросов… – и поспешил добавить в спину так и норовившего смыться Дорофея. – А вас, господин коллежский регистратор, я попрошу остаться!

А чем я не Мюллер? Генерал? Генерал. Немец? О, еще какой. Даже по-хфранцуски парлять обучен. Третьим по курсу в Императорском училище правоведения был. Это вроде Высшей партийной школы и Юридического факультета университета в одном флаконе. Латинский и французский языки. Этикет. Греческий, правда, незадолго до Геры поступления в этот светоч знаний заменили на естествознание. Но, судя по обрывкам его рассуждений, с таким же успехом могли и спиритизм преподавать. Естественные науки в этом веке еще выше плинтуса не приподнялись. Зато на специальных курсах проходили энциклопедию законоведения – начальный курс права, затем права церковное, римское, гражданское, торговое, уголовное и государственное, гражданское и уголовное судопроизводство, историю римского права, международное право, судебную медицину, полицейское право, политическую экономию, законы о финансах, историю вероисповеданий, историю философии, в связи с историей философии права. Что-что, а параграфов и прецедентов в голову моего подопечного вкачали, как в Аль-Каиду денег. Только вот выходило, после анализа ответов на самые распростейшие вопросы, что с законами в моей, теперь родной, Российской Империи, совсем плохо. Такой бардачина с законами, что юридические консультанты олигархов XXI века от зависти слюной бы изошли. Всегда находилось уложение, указ или постановление Сената, полностью противоречащие предыдущим постановлениям, указам или уложениям. И это не могло не радовать. Во-первых, мне, случись что, адвокат был бы не нужен. И, во-вторых, то, что я собирался совершить, лучше всего делать в мутной воде и при слабой власти.

Конечно – слабой. Чем сильнее власть, тем больше порядок. А уж в сфере юстиции и подавно. Исполнители не должны отгадывать и бегать по любому поводу на самый верх. Они должны точно знать: кого, за что и куда. А в отношении особо упертых даже и наоборот: куда, за что, кого. В моей же ново-старой Родине легко могло получиться, что тебя в острог, а ты на них в суд за клевету и навет. Те к царю, а он – это что вапче за тип? Тут ему кто надо на ушко шепнет, мол – милый парнишка, верноподданнически вас просит… И все! Суд закончен, ты в кабаке с фужером шампани, а злобные бяки, клеветники и наветчики в Туркестане абрекам лекции о пользе турнепса читают.

Гера мой вроде и гордится своим третьим местом по курсу в ИУПе. А и того, что попечителем здания на углу Фонтанки и Сергиевской улицы высочайшим рескриптом принц и племянник императора Николая I, Петр Георгиевич Ольденбургский назначен, друг и покровитель папеньки, Густава Васильевича Лерхе, тоже не скрывал. Потому как нет сейчас еще грани между личными успехами и блатом. Своим умом да энергией единицы на самый верх вылезают. Этот самый «верх» давно кланами да группировками, партиями, как ныне говорят, поделен. Через то и чин и должность Герману Густавовичу достались. Неужто думали, мода это новая – молодых охламонов губернаторами назначать?!

Ну, это по сравнению с другими правителями регионов мое новое тело относительно молодо. И сам я для них, конечно «ваше превосходительство», но все-таки повеса и выскочка. А для двадцатилетнего станционного смотрителя я представитель государя императора, действительный статский советник – то есть генерал-майор. Просто жуть, какой важный господин.

– Чего изволите, ваше превосходительство?

– А скажи-ка ты мне, любезный, – вальяжно воспросил я, спуская боек и бросая револьвер на стол. – Что за человек такой есть, коллежский секретарь Караваев?

– Капитолий Игнатьевич? Милейший человек, – испуганно затараторил парень. – Широчайшей души господин. Контролером губернской почтовой конторы служит. Инспектирует по Каинскому округу. Как бы ни приехали с друзьями, так обязательно и медку не побрезгует отведать, и рубль даст. Так-то жалованье у меня и до пятнадцати рублев за год не дотягивает. В скудности пребываю, в бедности. А ить и платье не казенное и мундир. Да я разве не понимаю. Честь почтового департамента блюду.

Пятнадцать рублей – годовая зарплата? Господи Боже, как он на эти гроши существует-то? Крестьянам и то полегче. Подворье, домашний скот. Огороды там, зерно. А этот же все покупать вынужден.

– А он что?

– Так яж и говорю, ваше превосходительство. Я разве ж с жалобой? Я понимание имею. Государева служба-с. А он, как бы ни приехал, так рупь дает. Бывает-то часто по казенным делам. Порядок пригляда просит, разе я без понятия… Но строг! Как ни приедет, друзей в черную, а сам и выспросит все и журналы учетные просмотрит. И медку не брезгует отведать…

– А метеорологией сам решил заниматься?

– То его светлость упросил. И термометр, и барометр его же. Анемометр по его же чертежам… Добрейшей души человек. Просвещеннейший.

– Его светлость?

– Ах, ваше превосходительство. Вы у нас человек новый, а князь Николай Алексеевич Костров уж давно изучениями сибирскими занят. Хоть и сам жалование надворного советника получает, а по пятидесяти копеек с попутными гостями передает.

– Что-то не припомню штатного положения в губернском правлении по метеорологии…

– Что вы, что вы, ваше превосходительство…

– Что ты право с этим превосходительством зачастил. Герман Густавович я. В крайнем случае, господин губернатор.

С юмором у парня совсем туго, и шутки он не понял.

– Герман Густавович, его светлость при Губернском правлении комиссионером соляной операции служит… И в Русское Географическое общество сообщения отсылает, где и моя лепта малая…

– Похвально, – только и нашелся я что сказать.

Ну, с пресловутым местным бэтменом Караваевым все понятно. Служит себе мужчинка инспектором, а значит, имеет право почтовые станции посещать и документы смотреть. А в журналах все подорожные расписываются. Кто, куда, откуда, зачем. Коли мозги в голове, а не на метр ниже – не сложно понять, кого стоит встретить в пустынном месте, а кого себе дороже. Пригрел чиновничек десяток варнаков, приручил, да и натравливает. А сам в полной безопасности. Даже случись облава – ему-то что? Его только предупредить должны. А он уже и татей своих. На один только вопрос моя паранойя ответ не нашла – Гера-то чем ему помешал? Думаю – ни чем. Как говорится – ничего личного, просто бизнес. Или если по-нашенски – заказали меня. Что душегубам-то? Одной загубленной душой больше, одной меньше – все едино. И либо о-о-очень хорошо заплатил неведомый пока вражина, либо не может господин Караваев, он же Капитолий свет Игнатьевич, этому кому-то отказать. Например, тому, кто от беды бережет. Верхнему «папе». И вот доберусь я таки до губернского стольного града Томска и раскрою что-то этакое, прямиком к южному берегу моря Лаптевых ведущее. Тут сразу «крыше» и поплохеет. А значит, и самому Робингуду.

Логично было еще узнать – с какой такой радости сотню здоровых мужиков из теплых казарм сорвали новенького губернатора встречать? Яйца в седлах морозить. Неужто я бы сам не доехал? Мне бы еще «максим» на крышу, так точно бы доехал…

А вот что казачки бы свершили, если бы нашли мое тело бездыханное на тракте, да троих придурковатых грабителей? При учете, что сотнику строго-настрого приказано было меня в дороге сыскать и в Томск сопроводить? Да порубали бы в капусту! Потом, может, и подумали бы, что надо было вязать да в острог тащить. Но сначала бы точно порубали. И концы в воду ушли бы безвозвратно. Ну, напали тати на карету. Ну, убили. Не повезло. А чьи людишки, кто кого о чем попросил? Только Бог ведает. Зачистили хвосты-то.

Только ошибка вышла. Душегубов самих приголубили. Проверить исполнение задания Караваев не успел, а тут и казаки. Наверняка поторопились приказ исполнить, всю дорогу коней нахлестывали. И самое забавное, что Безсонов мне легко расскажет, от кого инициатива исходила об его февральском вояже.

Дорофеюшка же, со своей башней и князем Костровым меня потряс до глубины души. На его-то доходы только с хлеба на воду перебиваться, а он – в Русское Географическое общество статьи пишет. И ведь наверняка их, эти его сообщения, благосклонно принимают. Может, и благодарственные письма шлют. Значит, не без таланта парнишка.

– Чем еще могу служить, господин губернатор?

– Матрену пришли. Пусть сотнику на стол накроет. Поди, весь день в седле…

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Разве ж мы без понятия…

– И еще… Посмотри, как там извозчик мой. Если не спит, приведи его сюда.

Дорофей Палыч клюнул головой в попытке изобразить военный поклон. И даже каблуками попытался щелкнуть, только нет у овчинных чуней каблуков. Но попытку я оценил.

Казачий сотник, похоже, тоже. Потрепал, протискиваясь мимо, парня по курчавой голове, разулыбался.

– Славный парень растет, ваше превосходительство! Уважают его крестьяне тутошние шибко.

– Я заметил, – кивнул я. – Не каждого в его-то годы по отчеству величают.

– Так-то еще с отроческих лет евойных, – позабыв величание, вскинулся могучий казак. – Дядька его по матери покойнице, Степан Иванович Гуляев, увлек колосками…

– Это как?

– Дык сам Степа под Барнаулом обретает. Науками там занимается. А Дорофейке раз по приезде и сказал, мол, ежели из колосьев пшеничных самые богатые выбирать, да из тех самые крупные зерна, потом только их и высаживать. На следующую осень все по новой. Так, мол, за десяток лет можно и семена вывести, что урожай вдвое поднимут.

– Правильно сказал. Так оно и есть.

– Так уже лет пять, как все это поняли. Ваше превосходительство, – вспомнил и смутился богатырь. – Ить девятая осень только вот была, а из зерен Дорофейкиных и правда поболе урожай уже выходит. Уже и до ста двадцати пудов с десятины получается, коли с другим семенем не мешать…

«Полцарства за таблицу соотношений. Пуд – это шестнадцать килограммов. А десятина – это сколько? В мое время урожаем в 35–40 центнеров с гектара никого не напугать было. Сто двадцать пудов – это 19,2 центнера. Если десятина – десятая часть гектара, то гигантский у них выход. А если больше? У кого бы спросить? Где бы прочитать?»

– Вы присаживайтесь, Астафий Степанович, – махнул я рукой. И на крепкий, туземного, незамысловатого производства стул, и на свои мысли о мерах и весах. – Повариха здесь отменная. Рекомендую.

– Благодарствую, – склонил голову польщенный величанием по отчеству сотник, снова смутился и поспешил добавить: – Ваше превосходительство.

– Давайте уж без чинов, раз за одним столом сидим. Герман Густавович я… Потом, на людях церемонии разводить будем… А что касается смотрителя местного, так селекция – это, конечно, замечательно. И полезно. Только надо бы по науке все. Агроном знающий нужен. Чтоб не только зерна и колосья отбирать, а и как какие земли обрабатывать, что лучше сеять выяснил. Губерния наша велика. Где-то одна земля, в другом месте другая. А кое-где и ковырять землю, быть может, не стоит – не для того подходит. Знаком вам такой человек в наших землях?

Эх, как было бы славно, вот так вот, походя, решить извечный сельскохозяйственный вопрос. Уж кусок земли для опытов с посевами и удобрениями я бы им легко подыскал. И финансирования ведь тут особенного не нужно. Вот и Гера подсказывал – провели бы изыскания по крестьянской комиссии при губернском правлении. Думаю, и внедрить на местах нашли бы как. Да тех же казаков в их поселениях бы припрягли. Потом сарафанное радио лучше всякой рекламы по региону весть бы разнесло. Одним, ну парой выстрелов такой пласт проблем бы перевернули – ого-го! На обильных урожаях бы рождаемость повысилась. Цены на хлеб уравновесились бы. Глядишь, и на экспорт бы что-нибудь пошло. А больше денег у землевладельцев – выше их покупательская способность. Есть спрос – появилось бы и предложение. Сначала купчины из России бы товары везли, потом я б им подсказал, что и сами с усами – тут можно все производить. Первое время – протекцию для туземных фабрикантов…

– Экак! – крякнул казак. – Нету такого. Я бы знал. Тут немца выписывать потребно…

И покраснел. Так часто бывает у тех людей, слова которых быстрее разума. Вот брякнул, подумать не успев. Потом только дошло, что с немцем за одним столом и сидит. Самое интересное – как теперь выкручиваться?

– Не стесняйтесь, бога ради, – грустно улыбнулся я. – Прапрадед мой к Екатерине Великой на службу вызван был – вот он точно немец. Да и то женат на русской был… А я уж только по фамилии. Да и не выбирают люди, кем родиться. Господь распределяет…

Безсонов оглянулся в поисках иконы, нашел маленький темный лик за крошечной искоркой лампадки в углу и размашисто перекрестился. Я присоединился бы к нему, если б не играл роль лютеранина.

– Истинно так, ваше… Герман Густавович. Господним промыслом и живем.

Гера недовольно пробурчал из резервации для оккупированных душ: «Мое тело захватил православный ангел. Предки в гробах плачут обо мне». Мои предки много о чем плачут, поверь – насмотрелся. А твои пусть привыкают.

– Вот и хорошо. Вот и ладно… А немца-агронома, думается мне, нам не надо. Своего нужно искать, русского. Откуда немцу ведома наша земля? Начнет все по своему, по-европейски в наших дебрях корежить, так только хуже выйдет. Да и как наш Дорофеюшка германца понимать станет, если я, своей волей, его в помощники на опытную станцию определю? Языкам парень не обучен… пока.

– Да уж где ему, – прогудел в бороду богатырь. – Не по его барышам в училищах обучаться.

– Решаемо это. Для его светлой головы изыщем средства. Я о другом хотел с вами поговорить…

Где-то вдоль тракта бродили варнаки караваевские, а я опять не смог обсудить это с казачьим сотником. В дверь коротко постучали, и Матрена, пропуском и разрешением, внесла парящие тарелки со снедью для нового постояльца. И в сравнении с форменной глыбой сибирского Шварценеггера, показалась повариха этакой девочкой-подростком. Миниатюрной и шустрой.

– Че-то там возница ваш, батюшка генерал, топчеццо, – всплеснула она руками, когда чашки встали на крепкую столешницу. – Дорофейка привел болезного, а тот войтить опасаецца…

– Скажи ему, пусть заходит, – досадуя на забывчивость, разрешил я. – И тряпок чистых принеси. Бинтов и ваты.

– Прости, батюшка генерал, – явно огорчилась толстушка. – Темные мы, тканей заморских сроду не видали. Ни бинтового отреза, ни ваты господской нетути у нас…

Едва сдержался, чтоб не заржать во всю силу молодых легких. Вздохнул глубоко только, и уточнил:

– Тряпки неси. Рану извозчику замотать.

– А и счас, это мы мигом, – обрадовалась благополучному разрешению дела Матрена. И умчалась. Представляете бегемошку с моторчиком? Вот так и ускакала, даже занавеси колыхнулись.

Через минуту, держась за бок, в широченную низкую дверь протиснулся Евграф. И остановился на пороге с видом покорным и виноватым.

– Простите, ваше генеральское превосходительство, ума я невеликого. Кого хошь спросите, всякий скажет – Евграфка Кухтерин не умнее сивой кобылы…

– Чего это он, Герман Густавович? – удивился сотник.

– Не знаю. Раньше-то он меня все барином величал…

– Прознал, поди, о чинах ваших высоких, господин губернатор. Да испужался гнева вашего праведного, – догадался Безсонов.

И видно верно догадался – Евграф закивал, как китайский болванчик, а потом и вовсе на колени брякнулся.

– Да встань ты, – на колени передо мной еще ни разу в обеих жизнях не падали. Может, прежние цари как-то иначе воспитаны были? Мне вот от вида униженного человека самому стыдно стало. – Встань и пообещай, что никогда ни перед кем больше не встанешь на колени. И детям тоже завещай!

– Завещаю, батюшка ваше превосходительство. Как есть завещаю! Только прости голову мою дурную, – хитрец наверняка уже понял, что ничего ему не грозит, но все-таки не торопился подниматься. Пришлось вставать из-за стола, идти и помогать. По пути успел заметить вытаращенные от удивления глаза казачьего сотника и едва сдержал смех. Если после этого моего демарша по губернии не поползут слухи обо мне, как о благодетеле народном, то я угол дома!

– Я тебя, хитрован, не за тем позвал, чтоб голову рубить, – хмыкнул я, усаживая Кухтерина на табурет. – Снимай одежду. Буду рану твою смотреть.

– Lassen Sie mich, mein junger Herr. Dass Sie ihre Hände nicht schmutzig machen, – угрюмо прокашлял Гинтар, поднимаясь с лежанки. Легко могу себе представить, как именно врачевал бы старый слуга, разбуженный воплями извозчика.

– Пустое. Отдыхай пока. Дай только щипцы какие-нибудь… Вдруг в ране пуля.

Седой прибалт вздохнул, обиженный недоверием, и, шаркая пятками, побрел к саквояжу. Евграф как раз успел скинуть рубаху, когда на столе появился грубоватый пинцет.

На обратном пути к своей постели слуга еще забрал так и валяющийся среди тарелок револьвер. А я-то все гадал – чего это Безсонов туда косится.

– Астафий Степанович, не в службу, а в дружбу, посмотрите, где там Матрена с тряпками.

Гигант, неожиданно резво для его-то комплекции, вскочил и выбежал из избы. А Гинтар, демонстративно проводив сотника глазами, достал из коробки мешочек с капсюлями и принялся надевать их блестящие головки на запальные трубки барабана пистоля. Чем немедленно вогнал меня в краску. Знатный из меня воин! Собирался воевать с бандой душегубов не снаряженным для боя оружием! Хорошо хоть перед казачьим офицером не оконфузился.

– Спасибо! – шепнул я старику, дождался величественного кивка и теперь мог, наконец, заняться раной Кухтерина:

– К свету повернись. Ни черта же не видно!

Тяжелая пуля, прежде чем попасть в левый бок возницы, прошедшая обе толстые, оббитые кожей, деревянные стенки кареты, сильно потеряла в силе. Преодолев последнюю преграду – толстую овечью шкуру шубы, бесформенный уже кусок свинца впился в спину чуть выше почки, под ребра. Где и застрял, завернув края рубахи внутрь раны. Доктор из меня тот еще. Раны сложнее фурункула вообще ни разу не видел. Но, на мой взгляд, ни один внутренний орган извозчика не пострадал. Печень вроде справа. А почки существенно ниже. Появись у меня хоть малейшие сомнения, лезть в страшную, спекшейся кровью черную дыру величиной с олимпийский рубль, я бы не рискнул.

Нашлось аккуратно свернутое на краю, вышитое полотенце. На него высыпал остатки хлеба, а в освободившуюся тарелку вылил водку из квадратного штофа. Гинтар с Евграфом даже охнули от возмущения, когда я в эту чашу пинцет запихал.

Вернулись сотник с Матреной. Казаку приказал крепко держать возницу за руки, а повариху отослал за иголкой с ниткой. Решил, что такую рану однозначно нужно шить.

Света не хватало. Скачущий в сквозняках огонек свечи только пугал воображаемыми подробностями ранения. Тряпье, с «барского» плеча пожертвованное хозяйственной женщиной, выглядело каким-то серым и оптимизма не внушало. Выбрал саму белую тряпицу и ее тоже замочил в спирт. Зря, что ли, пил эту бормотуху?! Спиртяга слегка разбавленный. Градусов под семьдесят – восемьдесят. Для моих целей – самое то. А для употребления внутрь у Дорофейки, поди, еще сыщется.

– Ложку в зубы зажми и терпи, – внутренне содрогаясь от ужаса, твердым голосом приказал я и отважно потер рану сочащейся водкой тряпкой. Под материей легко прощупывался колючий краешек пули.

Кухтерин что-то промычал, но слов я не разобрал. На всякий случай сказал:

– Терпи, казак! Атаманом будешь!

И взялся за пинцет. Черная корочка приподнялась, и стало понятно – за что хватать и куда тянуть.

– Крепче, Степаныч! – рявкнул я и, зажмурившись, изо всех сил дернул пулю наружу.

Граммов сорок, не меньше, звонко шмякнулось об пол, забрызгав кровью домотканые половики. Крови из раны полилось совсем мало, но и этого для меня было достаточно. Карету! Карету скорой помощи мне! Я б Герину душу прозакладывал за фельдшера со скорой.

– Матрена, едрешкин корень! Ты где?! – так заорал, что искры в глазах от напряжения полетели. – Быстро сюда!

Мышцы на богатырских руках Безсонова вздулись. Невысокий и жилистый, Кухтерин оказался тоже не слабаком. Глаза пациента едва помещались в орбитах, на губах выступила пена пополам с опилками от изгрызенной деревянной ложки.

Обильно смочил другую тряпицу в своей тарелке и тщательно промыл рану. Убрал уже образовавшиеся в глубине сгустки. Повариха едва в обморок не грохнулась от вида моей операционной, отвернулась, бросила толстую иглу, с вдетой уже нитью, на стол и убежала. Переправил последний инструмент в тарелку и принялся сводить края раны. Хотел представить себе, как шить стану.

– Последний бой, он трудный самый, – пропел себе под нос и решительно воткнул железку в кожу рядом с вяло сочащейся живицей дырой в боку.

Три стежка и узелок. Капля упала на запястье – удивился ее прозрачности, пока не понял, что это пот капает у меня со лба. Клянусь бессмертной Гериной душой, легче самому себе аппендикс вырезать, чем живому человеку, без анестезии, цыганской иглой с суровой ниткой рану зашить!

– Ну что, господин сотник, – отдуваясь, удовлетворенно заявил я. – Свистни сюда Дорофейку. Пусть еще полуштоф несет. Нам всем сейчас не помешает. Особенно Евграфу Николаевичу Кухтерину.

– Habe das von Ihnen nicht erwartet! – прокаркал Гинтар со своей постели и, прямо сидя, поклонился.

А за ним отпустивший уже тихонечко стонущего раненого поклонился и казак. Потом пришли Матрена с Дорофеем Палычем и водкой – благо сургучом запечатанной, потому что тоже поклонились. Мохнатый, блондинистый северный лис – истинный ариец!

– Хватит уже, – заскромничал я. – Приберись тут… И давайте по чарке выпьем. Самое время.

Толстушка проворно, а она все всегда делала проворно, преобразила заляпанный кровью стол в праздничное застолье. Смотритель собрал биологические отходы и испарился. Вознице всунули во все еще слегка дрожащие руки налитый по края стакан и заставили выпить. Уникальная микстура! И минуты не прошло, как, побледневшие было, кухтеринские щеки порозовели.

Плеснул себе на пару пальцев. Поднял, посмотрел на свет. Пить не хотелось. Знал, что надо, и жаль было без толку тратить драгоценное время. Теперь-то я точно знал, насколько жизнь коротка.

– Будь здоров, коневод Кухтерин, – выпил.

– Благодарствую, ваше превосходительство, господин губернатор, – по-военному коротко кивнул казак. – За заботу о мужике простом с Сибирского тракта!

– Это я-то простой?! – взвился уже успевший опьянеть Евграф. – Я, может быть, батюшку генерала с того света увез! Кабы не я с лохматыми скотинками, как есть вороги бы душегубство учинили!

Увез! С того света ты, мужичок, меня и увез. Только никто кроме нас с Герой этого доподлинно не знает. А мы не настроены делиться такой важной информацией…

– Давай-ка здеся поподробнее, – впился сотник взглядом в расхрабрившегося извозчика. – Расскажи, и хде ты ранен был, и как Германа Густавовича от смерти лихой увозил…

– Об этом, господа, где-нибудь в другом месте разговоры ведите. Устал я. Спать буду ложиться…