Злое дело

Кебуны не могли простить Митрофану обращения Ильмаринена в христианство. Поведение четверых других лопарей, явно сочувствующих Митрофану и Ильмаринену, привело языческих жрецов в смятение. «Если так пойдет дальше, — думали они, — мы останемся одиноки или с дряхлыми, доживающими последние дни стариками, и что тогда станем делать?!»

Кебуны собрались на совещание и долго обсуждали, как теперь им быть и как поступить с «возмутителем», явившимся ни с того ни с сего из Торжка. Кто его звал? Зачем он тут? И кебуны решили, что Митрофана лучше всего убить.

— Сами это сделаем или повелим пастухам? — спросил один из кебунов. Старший отвечал:

— Пусть убьют его пастухи.

Решение было объявлено пастухам, но как изумились кебуны, когда на их повеление пастухи отвечали, что, мол, не за что убивать Митрофана. Таков был ответ большинства лопарей. Почва поколебалась под ногами жрецов. Попробовали они, по обыкновению, действовать угрозами, страхом и обещаниями идольского мщения, но это ни к чему не привело.

Молодой лопарь сказал:

— Убить Митрофана легко, но я не вижу вины на нем. Если наша вера настоящая, а вера москова нет, вы, кебуны, докажите это. Вызовите Митрофана на спор и докажите, что он заблуждается. Если он будет посрамлен, тогда мы изгоним его отсюда навсегда, а Ильмаринен опять станет приносить жертвы сайде (священным камням) и чтить вас, жрецов.

— Это ты хорошо придумал, — сказал другой лопарь, обращаясь к молодому.

Согласилось и большинство.

Кебуны долго колебались, подчиниться ли воле большинства и вызвать Митрофана на спор или не вызывать. Положение не из легких. С одной стороны, отказаться от спора — это значит показать свое бессилие в вопросах веры перед московом, а с другой — как вызывать Митрофана, как начинать с ним спор, если заранее предчувствуешь свое поражение? Однако надо было решаться на что-то. И кебуны после долгих размышлений согласились на спор. В глубине души каждого из них теплилась робкая надежда на то, что и Митрофан шаток в своем учении и что удастся сбить его. Главное, думалось жрецам, молод он. А молодость часто не столько опирается на познания свои, сколько на задор.

Митрофану передали вызов.

— Докажи, что твоя вера правая, а наша нет, и мы все, сколько ты нас видал, уверуем в твоего Бога. Если же ты не сумеешь доказать этого, то удались от нас навсегда. Мы хотим жить в мире и покое и не желаем проливать человеческой крови. Но если ты будешь смущать нас, мы должны будем, исполняя волю богов, убить тебя.

— Я говорил, говорю и буду говорить всегда, — отвечал Митрофан, — что единая истинная вера есть вера христианская. Верующий во Христа спасется. Пусть ваши кебуны докажут, что я лгу, пусть же они выступят против евангельского учения и попробуют опровергнуть его. Я готов встретить их, старых, умудренных опытом и будто бы беседующих с богами… Я стану защищать Христову веру, а они пусть говорят в защиту идолопоклонства. Правда не тонет. И она скоро всплывет, и вы убедитесь сами, что заблуждаетесь все и что спасение и блаженная жизнь за гробом ждет тех, кто живет по заповедям, да, по заповедям Господа нашего Иисуса Христа. Я один. Кебунов трое. Итак, пусть они доказывают мое заблуждение…

Начался спор. Кипя ненавистью к кроткому, изливающему любовь проповеднику, кебуны тщетно старались превзойти его в споре. Митрофан был спокоен и уверенно доказывал их неправоту. Присутствующим лопарям становилось ясно, на чьей стороне победа. Их кебунов посрамляет молодой москов! И они пресекли спор.

— Ну что, видите теперь, чья правда? — говорили кебуны, обращаясь к лопарям.

Те молчали.

И это молчание красноречивее всяких слов говорило языческим жрецам, что владычеству их над умами доверчивых «детей тундры» приходит конец и что евангельское учение овладевает ими. Оставшись одни, кебуны решили избавиться от соперника. Убить его — и делу конец. План быстро созрел в старческих головах, оставалось теперь привести его в исполнение. Кебуны обдумывали, где им убить Митрофана. Наконец решили выследить, где он спит ночью, когда уходит от лопарей.

И они стали следить. И выследили.

— Митрофан проводит ночи в пещере, которая темнеет посредине пахты (горы), высящейся за рекой Печенгой.

— В пещере и убить его!

Но как? Кому убить Митрофана?

Решено: втроем пойдут они, кебуны, к пахте и, выждав, когда Митрофан останется один, покончат с ним.

Наступила ночь. Жрецы крадучись направились к пещере. Уходя от лопарей, они узнали, что Ильмаринен в настоящее время находится около оленей. Стало быть, москов один, и с ними троими ему не справиться. Осторожно ступая, они добрались наконец до пахты. Вон и пещера. Надо узнать, спит или нет Митрофан. Если он спит, то расправа с ним будет коротка. И троим тут нечего делать. Кто-нибудь один войдет в пещеру и сильным ударом оглушит спящего. А потом — только добить. Но если москов не спит, в таком случае придется всем им напасть на него, иначе для них самих дело может кончиться худо.

Старший кебун подполз к пещере и заглянул в ее отверстие. Заглянул и невольно отпрянул: стоя на коленях, спиной ко входу, Митрофан молился перед крестом, который висел на стене. Молящийся даже не обернулся, так он углубился в молитву. Кебун подал знак своим, чтобы они как можно тише подкрались. Лишь только два младших кебуна приблизились, старший кивнул им, и втроем они с криком ринулись было в пещеру, но тут же, у входа, упали и забились в судорогах. Увидал их Митрофан и удивился.

— Зачем вы здесь? — спросил он их.

Ответа не было. Несчастные лежали уже без движения, точно мертвецы.

— Зачем вы здесь? Что с вами? — испуганно и вместе с тем участливо произнес Митрофан.

Вместо ясного ответа послышались стоны. Кебуны шарили около себя руками, что делают обыкновенно слепые, когда ищут что-нибудь. Они хотели и, очевидно, не могли ничего сказать. Силятся подняться с земли — тоже невмочь. Митрофан вышел из пещеры и недоумевающе смотрел на стариков. Главный жрец что-то пробормотал, обращаясь к Митрофану. Тот не понял ничего, но наклонился и помог ему стать на ноги. Кебун зашатался. Митрофан поддержал его. Из старческих глаз кебуна закапали слезы, он воздел руки и заговорил что-то, прерывисто, запинаясь. Ясно было, что язык ему не повинуется.

Свершилось между тем дивное событие: Бог покарал нечестивых, злоумышлявших на жизнь ни в чем неповинного человека.

Митрофан понял наконец, что произошло за его спиной в то время, как он стоял на молитве, и стал просить Бога смилостивиться над кебунами не ведающими, что они творят. Он еще молился, а они уж могли стоять на ногах, хотя ноги их то и дело подкашивались. Зрение вернулось к жрецам, вернулась способность говорить.

Жрецы сперва со страхом смотрели на «таинственного» москова, а потом этот страх сменился какою-то покорностью. Эта покорность напоминала покорность хищного зверя, который долго проявлял свою страшную силу и в конце концов должен был все-таки покориться человеку.

— Вы пришли сюда… — начал Митрофан.

Главный жрец прервал его и с какой-то горечью вымолвил:

— Убить тебя.

И опустил он свою седую голову.

Морщинка вдруг упала между Митрофановыми бровями, и дрогнула его нижняя губа. «Они приходили, чтобы убить меня. Бог не попустил. Но что я сделал им дурного? Неужели проповедь истины не может быть совершаема без кровопролития и смертей? Неужели человек должен стать убийцей, чтобы в конце концов все-таки преклониться пред величием христианства и стать овцой стада Христова?»

С нескрываемой печалью взглянул Митрофан на своих врагов и только промолвил:

— Идите туда, откуда вы пришли. Идите с миром.

И, поклонившись кебунам, он воротился в пещеру и снова стал молиться. Теперь он уже благодарил Бога за свое спасение.

Слабой походкой, точно после продолжительной болезни, направились кебуны от пахты. Ночь еще не начинала таять… Еще ветерок, предвестник утра, не летал над тундрой, которая спала мертвым сном пустыни. Кебуны возвращались к лопарям, подавленые только что происшедшим. Неудача мало того, что угнетала их, но также и страшила. «Что может быть, — думали они, — когда лопари узнают об этом? Не повредили ль мы сами себе? И, в свою очередь, Митрофан не отомстит ли нам?»

Такие и подобные мысли приходили в голову каждому из жрецов, и трепет овладевал ими все сильнее и сильнее по мере того, как они приближались к лопарскому кочевью.

Они вошли в свою палатку, куда обыкновенно никто из посторонних не входил, улеглись на оленьих шкурах, но долго не могли заснуть. Страх за последствия неудавшегося убийства гнал прочь от них сон. Кебунам казалось, что если они уснут, Митрофан подкрадется и убьет их, то есть отмерит тою же мерою, какою они мерили ему.

Ночь проходила, но никто вообще не являлся. Страх как будто стал затихать. Брала свое усталость. Мало-помалу кебуны начали погружаться в дремоту. И, наконец, заснули.

А в это самое время Митрофан молился за врагов своих. И никто не узнал, даже Ильмаринен, никому из лопарей не сказал Митрофан, что произошло в эту ночь.

Ночь ушла и унесла свою тайну…