Правая рука Хозяина «Народной воли» Александра Михайлова, идеолог партии Лев Александрович Тихомиров уехал из России в августе 1882 года. Родину покинул самый разыскиваемый революционер, фотографии которого были вывешены на всех пограничных станциях железных дорог.

Оказавшись в Европе, Лев Тихомиров вполне прочувствовал эмигрантскую жизнь русского подполья, испытав на себе все ее многообразие. Деятельность его в России была хорошо известна, поэтому общение в эмиграции с такими людьми, как П. Л. Лавров, Г. В. Плеханов, В. И. Засулич, Л. Г. Дейч, и другими выглядело вполне естественным. Тихомиров избегал какой-либо политической полемики, не стремился к роли вождя, хотя по инерции продолжал сохранять свой статус народовольца. Все время пребывания в Европе, а ему довелось жить в Швейцарии и Франции, главным содержанием его внутренней жизни было осмысление тех событий, участником которых ему пришлось быть в России. Анализ был долгим и мучительным, отнявшим у него целые шесть лет. Финал ошеломил все заграничное революционное сообщество: опубликование в июле 1888 года брошюры Л. Тихомирова «Почему я перестал быть революционером» и возвращение в Россию в январе 1889 года. Эти два события вызвали огромный отклик как в Европе, так и в России и до сих пор составляют предмет обсуждения историков и публицистов.

Появление Тихомирова в Европе после события 1 марта 1881 года и последовавших за ним процессов над террористами «Народной воли» было логичным, и эмигрантское сообщество встретило его дружелюбно. Жизнь в Петербурге, полная приключений нелегальной деятельности, осталась позади.

В казематах Петропавловской крепости исчез Хозяин «партии» и самый близкий ему человек Александр Михайлов. Тихомиров же оказался в необычной для него атмосфере размеренной европейской жизни, с чужим паспортом в кармане и в общении с такими же, как он, выброшенными из привычных мест людьми. Он приехал в Европу с женой и сыном, оставив двух дочерей на попечение родных в России. Последним публицистическим произведением, написанным им в России, было «Письмо Исполнительного Комитета Александру III» [40]. Свое авторство этого документа Лев Александрович не только не скрывал, но даже им гордился. Письмо было написано 10 марта 1881 года, сразу после убийства Александра II, отпечатано в типографии «Народной воли» и широко распространялось в Петербурге и некоторых городах России. Попало оно и на страницы европейских газет. Стоит присмотреться к этому воззванию партийного органа, написанного одним из его лидеров. В начале «Письма» Тихомиров констатировал предопределенность произошедшего: «Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти. Объяснить подобные факты злоумышлением отдельных личностей или хотя бы «шайки» может только человек, совершенно неспособный анализировать жизнь народов».

Необходимо помнить, что текст «Письма» принадлежит человеку, которому были известны все подробности подготовки и выполнения покушения на Александра II, причем такие, которых не знал никто. В приведенном выше отрывке зашифрованы три коротких «message» к Александру III лично:

— убийство Александра II было неизбежно, и его ждали;

— убийство не было случайностью;

— за убийством стоит не только «шайка злоумышленников».

Александр III, разумеется, читал «Письмо», и (быть может, не сразу) смысл этой преамбулы до него дошел. Осведомленность автора новый царь оценил.

Дальше в «Письме» шла обычная социалистическая риторика, и содержалось предложение царю сделать выбор: или созвать представительное народное собрание и передать власть народу; или последует продолжение террора. Как известно, царь выбрал третий вариант: непосредственные исполнители убийства Александра II были повешены, а остальные провели по двадцать лет в тюрьме.

Когда для русского правительства стало очевидным пребывание Тихомирова в Европе, был предпринят зондаж его намерений и планов, для чего в Париж направили либерального журналиста Н. Я. Николадзе. Вся операция контролировалась Департаментом полиции через некоего Бороздина, который приехал в Париж вместе с Николадзе, но поселился отдельно от него в Гранд Отеле. Факт переговоров русского правительства с «Народной волей» советские историки долгие годы пережевывали как свидетельство ее влияния на внутрироссийскую жизнь. На самом деле к моменту переговоров «Народная воля» в России была полностью разгромлена и как организация не существовала. Миссия Николадзе сводилась к тому, чтобы выяснить у русских радикалов-эмигрантов и прежде всего у Тихомирова возможность прекращения актов террора в России в обмен на различные послабления правительства, вплоть до освобождения кого-то из заключенных. Подлинность намерений правительства не вызывала у эмигрантов сомнений, так как сообщение о прибытии Николадзе поступило от Веры Фигнер, скрывавшейся в Харькове. Фигнер написала своей партийной подруге Марии Ошаниной, жившей в Париже, что представитель министра двора графа Воронцова-Дашкова, некий Николадзе едет для переговоров с представителем Исполнительного комитета Тихомировым. Получив сообщение Ошаниной о предстоящих переговорах с посланцем министра двора, Тихомиров немедленно выехал в Париж из Швейцарии, где он обитал в деревеньке Морне, рядом с Женевой. Все происходило в середине декабря 1882 года. Направляясь в Париж, Тихомиров понимал, что предстоят переговоры с представителем самого императора, так как Воронцов-Дашков мог пойти на переговоры с террористами, только с ведома монарха. При этом фантастичность ситуации Тихомирова ничуть не смущала. Он реально верил, что к нему из Петербурга, с миссией от самого верха власти, приехал человек с какими-то предложениями. Николадзе и Тихомиров встретились в Париже и понравились друг другу, так что на переговорах царила откровенная, непринужденная обстановка.

Встречи проходили в гостинице, где поселился Николадзе. Гость из Петербурга объяснил смысл своей миссии в желании правительства добиться от народовольческого центра прекращения террора в отношении царской фамилии и правительственных лиц. В ответ предлагалось договориться о некоторых послаблениях в отношении революционеров. Дебаты сторон, собственно, и проходили вокруг этих послаблений. После жарких дискуссий удалось найти консенсус для следующих условий со стороны правительства:

1) общая политическая амнистия;

2) свобода печати, мирной социалистической пропаганды, свобода обществ;

3) расширение земского и городского самоуправления.

Как видим, смена в России образа государственного управления не предусматривалась. Стороны договорились даже о неких взаимных гарантиях. Тихомиров не мог сдерживать переполнявшие его чувства:

«Нам прямо валился с неба подарок. От чего мы должны отказаться? От террора, на который все равно не было сил. А взамен этой фиктивной уступки мы получали ряд реальных ценностей, и каких!»

Переговорщики были веселы и довольны. Они успели сдружиться за время совместных интеллектуальных упражнений. Конец пьесы, однако, не был столь радостным, но зато неожиданным. Сам Тихомиров так описал финальную сцену: «Однажды прихожу я к Николадзе и застаю его мрачным и встревоженным. Он сообщил, что произошло нечто неприятное и, очевидно, очень скверное. Какой-то единомышленник извещал его из России: «Прекрати переговоры и немедленно возвращайся, иначе угрожают большие неприятности». Оба мы ломали голову, что может означать такой переворот… Что касается Николадзе, он поспешил уложить чемоданы, и мы только на прощанье условились, что если окажется возможным продолжать переговоры, то известит меня… Но ничему подобному не суждено было случиться» [41].

Смысл произошедшего дошел до сознания Тихомирова много позже, но как человек самолюбивый он никогда не комментировал свое фиаско. А вот как человек, умеющий анализировать происходящее, Лев Александрович извлек из «переговоров» хороший урок и уже больше не ошибался. Для Тихомирова начались серые эмигрантские будни, перемежающиеся с финансовыми потерями, семейными неурядицами и общей депрессией.

Пять лет такой жизни вполне хватило Тихомирову, чтобы трезво взглянуть на свое общественное положение, журналистские перспективы, не говоря уже о так называемой революционной работе. Сделанные выводы были неутешительны, но зато полностью свободны от иллюзий; варианты же выхода из создавшегося положения постепенно начали обретать реальный контур. Тихомиров внимательно присматривался к эмигрантскому окружению и прежде всего к Лаврову, Лопатину, Кравчинскому и многим другим помельче. Тусовка русских радикалов при ближайшем рассмотрении оказалась пестрым сборищем людей с поверхностным мышлением, смешным самомнением и общей никчемностью. Сплетни, склоки, споры и новости были основным содержанием повседневной жизни русских эмигрантов. Для Тихомирова это был не более чем фон для самоанализа и принятия решения. Как он сам утверждает, внутренний перелом произошел в нем зимой 1887/88 года. К этому времени он свел свои отношения с радикалами к минимуму и перебрался в Париж. Здесь в марте 1888 года он начал работу над главным своим публицистическим выступлением — памфлетом «Почему я перестал быть революционером». Получилась большая программная статья, объяснявшая полный отход Тихомирова от революционной деятельности и превращение «в убежденного человека порядка, сторонника мирного развития и почитателя твердой монархической власти». Главный его упрек, адресованный своим товарищам по борьбе, содержал утверждение, что бурная революционная деятельность практически ничего не создала, растрачивая всю энергию на попытки разрушения существующего порядка. Существо своих сомнений Тихомиров выразил так: «Я окончательно убедился, что революционная Россия в смысле серьезной, созидательной силы не существует… Революционеры есть, они шевелятся и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря… Они способны только рабски повторять примеры…» В итоге он констатировал: «Конечно, наше революционное движение не имеет силы своротить Россию с исторического пути развития, но оно все-таки очень вредно, замедляя и отчасти искажая это развитие». Далее Тихомиров отдельно рассмотрел террор и его главную разновидность — политические убийства. Он находил идею террора слабоэффективной: «Терроризм как система политической борьбы или бессилен, или излишен; он бессилен, если у революционеров нет средств низвергнуть правительство, он излишен, если эти средства есть».

Как профессионал он живописно изобразил суровую повседневную жизнь террориста: «Это жизнь травленного волка. Господствующее над всем сознание — это сознание того, что не только нынче или завтра, но каждую секунду он должен быть готов погибнуть. Всех поголовно (исключая 5–10 единомышленников) нужно обманывать с утра до ночи, от всех скрываться, во всяком человеке подозревать врага…» В последней части статьи Тихомиров дал сравнительные оценки разным формам государственного управления, отдавая предпочтение монархическому как наиболее естественному и эффективному.

Статья была закончена в мае и в июле была опубликована отдельной брошюрой. Взрыв эмоций, который последовал за появлением брошюры в печати, был настолько силен, что волны от него до сих пор дают о себе знать. Собственно, ничего чрезвычайного вроде бы не произошло. Всего лишь отдельно взятая личность наотрез отказалась от революционной работы, так как считала ее вредной. Однако что это была за личность? Лев Тихомиров, правая рука Александра Михайлова по кличке «Старик», главный идеолог «Народной воли» и ее бесспорный лидер за границей, объявил на весь свет, что революция является заблуждением, а террор — бессмысленным занятием. Эмигрантам было чему удивляться, недоумевать и негодовать. Только ленивый не упражнялся в печати в разного рода критических разборах, разоблачениях и откровенных оскорблениях Льва Александровича. Сам Тихомиров удостоил ответом только Лаврова как самого авторитетного из русских эмигрантов:

«Я был в первых рядах и отступил. Конечно, не зная, что делается «в первых рядах», я, как многие другие, быть может, жил бы простым доверием к ним, а потому не позволил бы себе думать и, таким образом, навек бы мог остаться во власти «передовых идей». Но, видя факты и не боясь выводов, я не мог не «отступить». Я не мог, раз начал думать, не сознаться пред собой, что сплошь и рядом «революционная практика» есть преступление, иногда ужасающее, а теории всегда незрелы, схематичны, иногда, безусловно, нелепы».

В этом хлестком ответе мэтру русской революции весь Тихомиров. Когда он начинал говорить фразами «с двойным дном», убедительность его аргументов возрастала вдвое. Он просто подавлял оппонентов своей бесспорной информированностью, но главных козырей никогда не показывал. Такая манера вести дискуссию давала хорошие результаты.

Несмотря на всеобщие эмоции, событие состоялось — сплоченные ряды русских революционеров под свист и улюлюканье покинула фигура первого ряда. Для вчерашних товарищей он окончательно стал отступником и ренегатом, но не предателем. Совестью Лев Александрович не торговал…

В дальнейшем действия Тихомирова все больше походили на заранее разработанный план. Сразу за публикацией скандальной брошюры Тихомиров направил 7 августа 1888 года письмо к В. К. Плеве, занимавшему тогда должность товарища министра внутренних дел. Плеве был, бесспорно, самым осведомленным сановником по делам, связанным с «Народной волей», так как все дела эти проходили через его руки. Тихомиров писал:

«Милостивый Государь Вячеслав Константинович! Получение письма от меня, быть может, Вас удивит… Как Вы видите из подписи, — Тихомиров Лев, имя которого Вам, конечно, известно по должности. Можно заранее предположить, что донесения извратили и раздули в глазах Правительства мою деятельность, но в настоящую минуту я оставляю это в стороне… Если мы отбросим все наговоры и неточности, остается все-таки факт, что в течение многих лет я был одним из главных вожаков революционной партии, и за эти годы — сознаюсь откровенно — сделал для ниспровержения существующего правительственного строя все, что только было в моих силах… Если Вы, Милостивый Государь, захотите перелистать мою брошюру «Почему я перестал быть революционером», посылаемую при сем же на имя Ваше, — Вы увидите без дальнейших объяснений, какой огромный переворот произошел в моих взглядах. Переворот этот назревал в течение многих лет… До сих пор утешением и оправданием для меня служил воображаемый революционный долг. Теперь иллюзия исчезла, а с ней и оправдания перед совестью…

В этом безотрадном мраке у меня остается лишь один луч света: надежда, что, быть может, я могу получить амнистию. В этих видах я решился обратиться к Вашему посредничеству с просьбой указать мне путь, по которому я, если это возможно, мог бы возвратить себе родину и права русского подданного.

Я надеюсь, что Вы не оскорбите меня предположением, будто бы я хочу что-нибудь покупать у своего Правительства или продавать ему. Я ищу искреннего забвения моего прошлого, как оно умерло во мне самом, ищу возможности начать новую жизнь, но в этой новой жизни я надеюсь, как и в старой, ничего не сделать противного чести и обязанностям честного человека».

Письмо вожака «Народной воли» удивило не только Плеве. Министр внутренних дел Д. А. Толстой немедленно подготовил доклад на Высочайшее имя, снабдив его подробной справкой спецслужб о деятельности Тихомирова в России с 1872 года до момента эмиграции. В справке Департамента полиции содержится такое резюме роли Тихомирова:

«Из отдельных отрывочных сведений и показаний усматривается, что влияние Тихомирова с каждым годом все более и более росло и после ареста некоторых выдающихся деятелей партии он сделался единственным главой народовольческого сообщества. Хотя непосредственное участие Тихомирова в покушениях на жизнь покойного Императора и не доказано, но тем не менее очевидно, что все замыслы и предприятия революционеров были ему хорошо известны».

Хотя и с большим опозданием, политический сыск России сделал правильный вывод относительно руководства террористической деятельностью в стране. Вывод этот почему-то отнюдь не насторожил царя. На докладе министра внутренних дел Александр III написал: «Это утешительный факт. Что предполагаете ему ответить? Отталкивать его не следует, он может очень пригодиться». Такая резолюция означала по сути, что Тихомирову стоит пойти навстречу. На языке бюрократов всего мира это означало — «дать делу ход в установленном порядке». По такого рода делам решение принималось только на основании прошения на Высочайшее имя, поэтому Генконсулу России в Париже А. Н. Карцеву были даны соответствующие указания относительно эмигранта Л. А. Тихомирова. Консул пригласил Льва Александровича для беседы и объявил, что ему необходимо составить прошение на Высочайшее имя и что в этом ему поможет сотрудник консульства Леонов Петр Иванович. Тихомиров так описал свое посещение консульства 8 сентября 1888 года в своей «Памятной книжке»: «Был в консульстве вчера. Там встретил так называемого Леонова Петра Ивановича. Был от 2 до 4 с половиной. Оставил у него свое прошение. Сказал прийти сегодня утром. Пришел в 10 часов, пробыл до полутора часов. Очень интересный и даже симпатичный человек».

Симпатичный Леонов был на самом деле Петром Ивановичем Рачковским, руководителем русской резидентуры в Париже. Офис Петра Ивановича располагался тут же, в здании российского консульства, на нижнем этаже. К моменту непосредственного знакомства Рачковского с Тихомировым он уже четыре года возглавлял заграничную резидентуру Департамента полиции, имел довольно развитую сеть платных агентов в парижской префектуре, прессе и плотно контролировал деятельность русских эмигрантских организаций, и не только. Например, агент Рачковского служил консьержем в доме Светлейшей княгини Юрьевской. Под постоянным наружным наблюдением в Париже находился и сам Тихомиров. Петр Иванович был, конечно, незаурядной личностью и обожал свою секретную работу вместе с денежными знаками, которые к ней прилагались, но, столкнувшись с Тихомировым, быстро понял, что с ним все обстоит сложнее. В первой же беседе Рачковский объяснил, что для успеха обращения к царю необходимо полное раскаяние просящего в совершенных деяниях. При этом всякая утайка имевших место фактов может повлечь отказ в прошении. На эту тираду Тихомиров хладнокровно заметил, что в случае отказа ему в возможности возвращения в Россию он будет считать себя свободным от всяких ограничений. Этот эпизод их беседы Рачковский подробно осветил в своем сентябрьском рапорте Директору департамента полиции П. Н. Дурново:

«В настоящее время Тихомиров вполне уверен, что он может вернуться в Россию вполне безопасно, если на то последует Высочайшее повеление. Вместе с сим он же проговорился мне лично, что отказ на прошение «развяжет ему руки» и он будет уже «вольный казак«…Теперь я убежден, что оставлять Тихомирова за границей крайне рискованно, точно так же, как возвращать в Россию на льготных условиях. Подобную снисходительность Тихомиров, по свойствам своей преступной натуры, не может рассматривать иначе, как сделку с собой Правительства» [42].

Как видим, угроза Тихомирова подействовала вполне доходчиво на Рачковского, как и на всю цепочку начальства, по которой его информация пошла на самый верх. Во Всеподданнейшем докладе министра внутренних дел Д. А. Толстого царю по вопросу Тихомирова говорится:

«С практической точки зрения добровольное возвращение политических эмигрантов в отечество крайне желательно: возвратившиеся до сего времени эмигранты спокойно обратились к законным занятиям… Это общее соображение в особенности применимо к Тихомирову, который в случае неудовлетворительного разрешения его ходатайства несомненно будет считать, что у него «развязаны руки», и своими сочинениями или иными способами может принести значительный вред делу умственного оздоровления русской молодежи».

Советская историография, много лет склоняя Тихомирова как ренегата и отступника, утверждала, что он буквально вымолил прощение у царя.

Из приведенных выше документов видно совсем другое: ни о каком «вымаливании прощения» нет и речи. Наоборот, намек Тихомирова на «развязанные руки» в случае отказа на его ходатайство заставлял задуматься, на что он, собственно, намекал. Какими сочинениями мог удивить европейскую общественность вчерашний революционер после публикации своей брошюры «Почему я перестал быть революционером?». Может быть, он собирался опубликовать какие-нибудь неизвестные подробности убийства императора Александра II? Советских историков не мучили подобные вопросы, потому что Тихомиров был чрезвычайно удобен в качестве ренегата и предателя революционной идеи; царь мог помиловать только такую ущербную личность. Однако в контексте с «развязанными руками» в случае отказа на ходатайство прошение Тихомирова больше напоминает предложение, от которого невозможно отказаться. Резолюция Александра III на докладе министра внутренних дел Д. А. Толстого дала делу Тихомирова экстренный ход, то есть сообщила делу такой режим исполнения, который исключал проволочки. Письма писались, резолюции накладывались и распоряжения отдавались немедленно и на самом высоком уровне. Что касается самого прошения Льва Александровича, то оно было составлено по канонам, подсказанным в российском консульстве, и содержало необходимые в таких случаях реверансы в адрес монарха. Тихомиров понимал, что его прошение пройдет через многие руки, и с этой точки зрения писал текст своего раскаяния в стиле высокого душевного волнения. По жизни Лев Александрович был абсолютным реалистом, чуждым всякой сентиментальности, с хорошей долей здорового цинизма и скепсиса в отношении всего, что его окружало. Поэтому к тексту прошения в адрес монарха, написанного Тихомировым в решительный момент своей биографии, нельзя подходить буквально, так как прошение в целом имеет несколько смысловых этажей. Нас интересует только уровень Тихомирова-террориста, второго по значению руководителя «Народной воли».

Передать прошение на Высочайшее имя Тихомиров предпочел через Директора департамента полиции П. Н. Дурново, сопроводив его письмом, содержавшим дополнительные просьбы Льва Александровича. Так как письмо Тихомирова к Дурново имеет прямое отношение к самому прошению на Высочайшее имя, приведем его хотя бы с сокращениями:

«Ваше превосходительство Петр Николаевич!

Прилагая при сем мое всеподданнейшее прошение на высочайшее имя, форма которого была мне сообщена в генеральном консульстве, по поручению г. товарища министра внутренних дел В.К. фон Плеве, я имею честь просить Вас рассмотреть это прошение и засим повергнуть его на благоусмотрение государя императора.

Позволю себе присовокупить несколько объяснений. При рассмотрении моего прошения вы, надеюсь, убедитесь в моей полной правдивости. Если бы у меня вкрались какие-нибудь незначительные неточности, они должны быть приписаны единственно запамятованию. Засим я не осмеливаюсь, конечно, утруждать высочайшего внимания множеством несущественных мелочей и подробностей. Разъяснения по сему предмету, в том, конечно, что касается меня лично, я могу сделать особо, если бы вам это показалось нужным. Надеюсь таким образом, что правдивость моя вне сомнения для вас, я не думаю также, чтобы вы заподозрили меня в чрезмерной легкости в изменении мнений… Во всяком случае, мне теперь под 40 лет, и мои теперешние взгляды составляют вывод целой жизни.

…Для меня затем является осложнение, по поводу которого я позволяю себе усерднейше просить вашего содействия. Обстоятельства дела таковы. В 1879–80 г. Я, будучи нелегальным и проживая под фальшивыми паспортами, полюбил девицу Е. Сергееву, которая и стала в 1880 г. беременною. Она была, конечно, легальною. И, конечно, не могла быть мною оставлена в таком компрометирующем положении. Я решился лучше совершить преступление и обвенчался с нею летом 1880 г. в С.-Петербурге, в военной церкви, забыл какого полка, казармы которого расположены на Марсовом поле, под фальшивым паспортом на имя Алещенки. С тех пор я имею трех детей, нелегальность которых совершенно терзает меня. Прошу Вас, как человека, о сердце которого не раз приходилось слышать, войдите в это положение. Я не знаю, как, каким образом можно регулировать мое семейное положение, но укажите мне эти средства. Я обращаюсь с этой просьбой к государю… Позвольте, наконец, утруждать вас еще одной просьбой, хотя и менее важной для меня. Если государь император соизволит даровать мне помилование, весьма вероятно, возник бы вопрос об известных ограничениях относительно моего местожительства. Я по своим привычкам, способностям, наконец, просто по специальности — литератор, ничем больше быть не могу в мои годы, может быть, даже в силу некоторых нравственных обязанностей, не имею права перестать быть литератором.

Не могу ли я попросить вас принять во внимание это обстоятельство при определении моего места жительства, если бы этот вопрос возник. Надеюсь, что вы не осудите меня за то, что я обращаюсь к вам с этими многочисленными просьбами. Ваша репутация дала мне на это смелость, не менее, чем затруднительность моего положения. Засим позвольте засвидетельствовать мое искреннее почтение, с каким имею честь остаться готовым к услугам вашего превосходительства.

Лев Тихомиров.

30 августа 1888

204 av. du Main, Paris». [43].

Сопроводительное письмо Тихомирова к Дурново, приложенное к прошению на Высочайшее имя, замечательно прежде всего абсолютной раскованностью и деловым тоном. В нем нет мольбы, напротив, с добродушием попавшего в глупую ситуацию террориста-нелегала Лев Александрович рассказывает о неожиданной беременности полюбившейся девушки, женитьбе под чужим именем и родившихся детях, невольно ставших нелегалами, как их отец. Все выглядело по-житейски понятно, но что с этим делать, Тихомиров не знал и просил Дурново вместе с Государем разобраться в его запутанной семейной ситуации. Далее Тихомиров обращается к своему корреспонденту еще с одной важной просьбой — подумать о месте его пребывания в России, так как литературный талант не может нормально развиваться в какой-нибудь глуши. Напомним, что все это писалось из Парижа, российскому директору Департамента полиции и было скорее условиями возвращения в Россию, чем мольбой о прощении. Отрывок письма Льва Александровича, касающийся специфики его деятельности в терроре, поясним несколько ниже.

История с женитьбой Тихомирова в июле 1880 года была на самом деле приятным воспоминанием народовольцев, и прежде всего потому, что время было спокойное: никто никого не взрывал, громких арестов не было, и в Петербурге царило умиротворение. Тихомиров решил оформить брак с девицей Екатериной Сергеевой, членом Исполнительного комитета, по православному обычаю — через венчание. Обряд состоялся 30 июля 1880 года в церкви Лейб-гвардии Павловского полка, где в соответствующей книге появилась запись:

«Жених — Харьковской губернии, Купянского уезда, не служащий, дворянин Василий Игнатьевич Алещенко; невеста — Орловская дворянка, дочь капитана артиллерии Дмитрия Васильевича Сергеева, девица Екатерина». После обряда венчания брачная пара вместе с приглашенными гостями на извозчиках направились в трактир «Палкин» — на углу Невского и Литейного проспектов. (В настоящее время ресторан «Палкин» — один из самых дорогих ресторанов русской и французской кухни в Петербурге.) Для свадебного банкета был заказан отдельный кабинет с тапером. Гостями жениха и невесты были все выдающиеся члены Исполнительного комитета: А. Д. Михайлов, А. И. Желябов, В. Н. Фигнер. На банкете присутствовал даже выдающийся публицист журнала «Современник» Н. К. Михайловский, считавшийся тогда «властителем дум» российской молодежи. Михайловский впоследствии вспоминал, что на свадебный банкет Тихомирова в последний раз в жизни надел фрак, взятый напрокат. Подавали хорошее шампанское; больше всех веселилась и танцевала Вера Фигнер. После свадьбы Михайлов, учитывая интересное положение невесты, дал Тихомирову оплачиваемый отпуск, и молодые уехали в Новороссийск, где жила мать Льва Александровича. Такими были «условия подполья» в Петербурге 1880 года…

Прошение на Высочайшее имя эмигранта Льва Тихомирова рассматривалось в правительственных кругах и лично Александром III со всей тщательностью. Так, вопрос об узаконении детей Тихомирова был поручен командующему Императорской главной Квартирой, и при этом император заявил: «Очень рад сделать все возможное для Тихомирова». Само прошение, по-видимому, произвело на императора благоприятное впечатление своими доводами, описанием Тихомировым своего участия в делах «Народной воли» и полным раскаянием в прошлой преступной деятельности. Впрочем, кто мог опровергнуть изложение событий 1880–1881 годов «по Тихомирову» в конце 1888 года? Исполнители были повешены, оставшиеся в живых члены Исполнительного комитета сидели в тюрьме Шлиссельбурга, но и их информированность была сомнительна, так как решения принимались отнюдь не на общих собраниях. Пожалуй, версия событий, рассказанная в прошении Тихомирова, была на тот момент истиной в последней инстанции, и он это отлично просчитал. Правда, был еще один человек, знавший все, как есть, — Александр Михайлов, но, как было известно из «осведомленных источников», он давно умер в тюрьме.

Собственно, наиболее интересным из всего многостраничного массива информации, подробно сообщенной Тихомировым царю, был эпизод 1 марта 1881 года, связанный с убийством Александра II. О своем участии в делах заговорщиков Лев Александрович написал в прошении так:

«Выбранный членом Административного Комитета, я участвовал обязательно на всех заседаниях, между прочим и на тех, где были решены планы преступных покушений, подготовлявшихся в Одессе, Александровске, Москве и Зимнем дворце. В исполнении же этих преступлений я не принимал участия. Я знал, что мину ведут на Малой Садовой… знал о подготовлении бомб, но устройства бомб хорошо не знал и их не видал никогда… Затем я узнал, мне было сообщено, как и другим членам Комитета, что покушение будет сделано при первом благоприятном случае. Последние перед роковым днем недели две я был в отсутствии из Петербурга, отчасти по семейным делам, и случайно возвратился как раз 1-го Марта, не зная ничего о готовившихся событиях. Лишь случайно пришедший товарищ, завернувший ко мне на квартиру, на Гороховой, сообщил мне о предполагающемся покушении, а через десять минут грохот взрыва, достигший до наших ушей, подтвердил его слова. Узнавши затем о роковом исходе злодеяния, я был совершенно ошеломлен, чувствуя, что из этого не будет добра».

Приведенным текстом Тихомиров предоставил Александру III понять смысл своего сообщения в одном из двух вариантов:

1) я, являясь руководителем организации, знал обо всех готовившихся акциях, в которых непосредственного участия, естественно, не принимал. Об акции 1-го Марта и всех ее нюансах я также знал, и об ее исполнении мне было немедленно доложено;

2) я, как член Исполнительного Комитета, знал о всех готовившихся акциях, но ни в одной не принимал участия. Об акции 1-го Марта я также знал, но точная дата мне была неизвестна, тем более что я две недели до 1-го Марта отсутствовал в городе и о совершении акции узнал случайно.

Александр III соизволил принять на веру вариант № 2, а за ним эту версию пришлось проглотить и другим участникам обсуждения прошения Тихомирова. Серьезные сомнения в его правдивости, в части участия в террористических акциях, высказывал министр внутренних дел Д. А. Толстой, но далее сомнений и осторожных советов царю он не пошел.

В целом рассказ Тихомирова являлся на тот момент образцом дачи показаний в отсутствие свидетелей. Особенно «убедительно» выглядит его фактическое алиби об отсутствии в Петербурге, которое могла подтвердить только его жена. В сопроводительном письме Дурново, Лев Александрович, касаясь «несущественных мелочей и подробностей», имел в виду, скорее всего, именно это обстоятельство. Оставим в стороне правдивость Тихомирова, которую, кроме жены, некому подтвердить. Вернемся к фактам, не требующим дополнительных свидетельств: Александр III получил от Льва Тихомирова два письма — одно, датированное 10 марта 1881 года, «От Исполнительного Комитета» и другое, 30 августа 1888 года, «Прошение о помиловании». В первом письме вожак террористической организации торжествовал по поводу «давно ожидаемого» убийства Александра II и предлагал новому царю отдать власть. Во втором письме тот же человек просил его простить за совершенное преступление и утверждал, что имел к нему косвенное отношение, отсутствовал в городе и совершенно случайно, буквально за полчаса до убийства вернулся в Петербург. Два документа, разделенных семью годами эмиграции автора, вызывают удивление не столько сами по себе, сколько реакцией на них получателя — грозного императора. Минуя всякое правосудие, император, еще не получив прошение о помиловании от самого Тихомирова, предварил все последующие решения своих подчиненных резолюцией «отказывать не стоит, он может пригодиться». Коллизия просто невероятная, но только до тех пор, пока не предположить, что у Александра III просто не было другого выхода. Пространное прошение о помиловании, если оставить в стороне беллетристику о внутренних переживаниях просящего, несло в себе такую скрытую информированность автора, что для отклонения условий «о помиловании» не было никаких возможностей. Тихомиров предъявил императору своеобразный информационный поток, беспроигрышную игру фактами, спрятанными между строк. Такой текст способен понять только человек, прекрасно знавший реальную картину прошлого. Исполнителям воли монарха оставалось лишь строить предположения, но беспрекословно подчиняться. Дальнейшие события только подтверждают наш вывод. Официальное решение по прошению Тихомирова состоялось 10 ноября 1888 года: царь подписал указ о его помиловании ввиду полного раскаяния.

Для того чтобы помилованный, находившийся в Париже, все правильно понял и, не дай бог, не испугался и не передумал, директор Департамента полиции Петр Дурново направил в Париж специальную директиву Рачковскому:

«Милостивый государь, Петр Иванович!

10-го сего ноября Государю Императору благоугодно было даровать Льву Тихомирову, ввиду его раскаяния, полное помилование с подчинением его, по возвращении в Россию, гласному надзору полиции на пять лет, в местности по усмотрению Министра внутренних дел. Вопрос же об узаконении детей упомянутого эмигранта Государь Император изволил повелеть передать командующему Императорской Главной Квартирой… Высочайшее повеление будет объявлено Тихомирову в установленном порядке через Императорского посла, причем ему будет указано прибыть в Россию через пограничный пункт Вержболово, где он получит проходное свидетельство для дальнейшего следования в С. Петербург…

Ввиду вышеизложенного, я прошу Вас после объявления Тихомирову высочайшего повеления иметь с ним личное свидание и разъяснить ему, что от границы он будет следовать свободно, без конвоя, и что по прибытии в Петербург он должен явиться ко мне, намекнуть ему в прозрачных выражениях, для устранения всяких сомнений, что, так как великая милость оказана ему Государем Императором искренно, ввиду его полного раскаяния, то он может смело надеяться, что для жительства ему не будут назначены губернии Сибири или отдаленные северные окраины, а какой-либо город, находящийся в более благоприятных условиях.

О результатах объяснения с Тихомировым прошу Вас донести мне по телеграфу. Примите уверение в совершенном почтении и преданности,

П. Дурново».

Инструктаж директора Департамента полиции для Рачковского был нелишним, так как подчеркивал важность мероприятия для вершины российской власти. Рачковский все понял и был предельно осторожен. Жандармское управление в пограничном пункте Вержболово также было предупреждено специальной телеграммой:

«По прибытии Тихомирова в Вержболово снабдить его, а также его семейство, если таковое будет при нем находиться, проходным свидетельством до С. Петербурга и о времени его приезда телеграфировать в Департамент».

Тихомиров решил все же не рисковать и выехал в Россию один, жена и сын задержались в Париже. Перед отъездом он сжег весь свой заграничный архив.

В Департамент полиции 19 января 1889 года поступила короткая шифрованная телеграмма из Вержболово: «Лев Тихомиров прибудет в Петербург 20 января в 10 часов 45 минут утра». Прибыв в Петербург, Лев Александрович прежде всего побывал на могиле Александра II в Петропавловском соборе. Содеянное 1 марта 1881 года он всю жизнь носил в себе как тяжкий грех… Местом пребывания Тихомирова в России был определен Новороссийск, где жили родители, но к месту «ссылки» он не спешил и пробыл в Петербурге почти месяц. Виднейшие русские сановники К. П. Победоносцев, Д. А. Толстой и П. Н. Дурново пожелали познакомиться с Тихомировым и побеседовать, в том числе в неофициальной обстановке, за обедом. Российская политическая элита спешила посмотреть на «травленного волка» своими глазами, а главное — понять, как такое стало возможным и зачем он понадобился императору.

Включение Тихомирова в русскую консервативную публицистику началось уже во время его жительства в Новороссийске и проходило не всегда гладко. Издатели и редакторы ждали от него «воспоминаний» и «разоблачений», которых Лев Александрович категорически избегал, предпочитая общие социально-политические темы. Первыми его крупными публицистическими выступлениями в российской прессе стали серии очерков «Начала и концы. Либералы и террористы», опубликованные в газете «Московские ведомости». Они сразу обратили на себя внимание читающей публики свежестью мысли и новой аргументацией. Журналистская ниша была найдена, и Лев Александрович начал активно печататься в самых разных изданиях. «Ссылка» в Новороссийск была, разумеется, символической, и уже 12 июля 1890 года последовало Высочайшее соизволение на освобождение Льва Тихомирова от гласного надзора полиции с разрешением ему «повсеместного в Империи жительства», чем он немедленно воспользовался, перебравшись в Москву. При определении рода занятий бывшего эмигранта рассматривался даже вариант его трудоустройства в Министерство внутренних дел, но, вероятно, сам Тихомиров отклонил такую возможность как явно компрометирующую его как личность. В Москве он утвердился сначала штатным сотрудником «Московских ведомостей», а с 1909 года уже редактировал всю газету. Наиболее крупным его произведением по праву считается «Монархическая государственность» — философский трактат о государственности вообще и преимуществах монархии в частности. С момента его опубликования в 1905 году Тихомиров становится известен и знаменит, с ним ищут знакомства все российские сановники и даже великие князья. Именной экземпляр книги был преподнесен императору Николаю II и вызвал его неподдельный интерес к автору. Тихомиров был удостоен личного подарка императора — серебряного чернильного прибора «Empire» с российским гербом. Сам Тихомиров отзывался о своей главной работе с грустью: «Я — какой-то могильщик. Написал «Монархическую государственность», в которой, право, как никто до меня на свете, изложил ее философию. И это явилось в дни смерти монархического принципа. Какая-то эпитафия или надгробное слово на могиле некогда великого покойника». Это замечание, конечно, навеяно событиями первой русской революции 1905 года.

Революционные события вызвали амнистию политических заключенных, и на свободу вышли уцелевшие товарищи Тихомирова по «Народной воле». В Петербурге с 1906 года начинает издаваться журнал «Былое», полностью заполненный революционной мемуаристикой. Тема «Народной воли» была широко представлена в журнале, и едва ли не все народовольцы отметились на его страницах своими воспоминаниями, но только не Тихомиров. Сам он отозвался об этих воспоминаниях очень скептически:

«Перечитывая множество рассказов об Исполнительном Комитете в «Былом», я должен сказать, что все они изображают Комитет весьма неточно и оценивают людей его с огромными ошибками. Конечно, крупнейшие люди ничего о себе не оставили, а те, кто является свидетелями о них, мало видали, мало знали».

Редактор журнала В. Л. Бурцев был большим энтузиастом исторического поиска, исследований темных и малоизвестных тем, но особенную его склонность составляло острое желание выявления разного рода предателей и провокаторов. Своей контрразведывательной деятельностью в революционной среде Бурцев сделал себе настоящую журналистскую славу.

Общаясь с народовольцами в процессе подготовки публикаций, Владимир Львович почувствовал острый запах провокации во всей недолгой истории «Народной воли». Основанием для подозрений было обилие арестов народовольцев, особенно на завершающем этапе их деятельности в 1881 году. Однако собранных отрывочных сведений было явно недостаточно. Все следы вели к самому осведомленному в теме — Льву Тихомирову. Бурцев, как все одержимые журналисты, был легок на подъем и, оставив свои дела в редакции, отправился в Москву. Он так описал свои встречи и беседы с Тихомировым:

«Приехавши однажды в Москву, я написал письмо Л. А. Тихомирову и попросил с ним свидания. Я у него бывал несколько раз. Он поразил меня и своей религиозностью, и своим ханжеством. За едой он крестился чуть ли не при каждом куске, который клал в рот. В разговоре со мной Тихомиров ответил мне на многие вопросы о Народной воле, которые меня занимали. Я ему, между прочим, поставил вопрос о том, какое участие принимал в составлении письма партии Народной воли к Александру III в 1881 г. Н. К. Михайловский и не он ли писал это письмо? Тихомиров, тогдашний монархист, глубоко религиозный человек, один из главных сотрудников «Московских Ведомостей», — очевидно, не хотел делить этой чести с Михайловским. Несколько заикаясь, он категорически сказал мне, что все это письмо писал он, а что Михайловский только прослушал его и внес в него несколько отдельных изменений, но, в общем, был вполне доволен письмом. Тихомиров с глубочайшим уважением говорил как о замечательнейшем русском человеке, какого он только встречал, об одном из первых организаторов Народной воли — Александре Михайлове. Он сказал мне, что считает своим долгом написать о нем воспоминания, и со временем обещал мне их дать. Но я их не получил и не знаю, выполнил ли он свое обещание записать эти воспоминания, как я его об этом очень просил.

Эти свидания с Тихомировым произвели на меня очень сильное впечатление, как свидания с человеком, когда-то близким, а в то время жившим в совершенно чуждом для меня мире.

В 1916 г. я хотел еще раз повидаться с Тихомировым, и несколько раз писал ему, но ответа от него не получил».

Как видим, Бурцев в беседах с Тихомировым затронул два больных для Льва Александровича вопроса: об авторстве письма Исполнительного комитета к Александру III и об Александре Михайлове.

Если вопрос об авторстве письма был совершенно ясен и подтверждался всеми народовольцами, то в отношении Александра Михайлова у Бурцева были некоторые сомнения. Тихомиров это почувствовал и постарался их развеять, обещал даже дать свои воспоминания. Воспоминаний Тихомирова об Александре Михайлове Бурцев так и не дождался, Лев Александрович упорно избегал с ним встречи. Опытный конспиратор, Тихомиров издалека почувствовал, куда клонит «охотник за провокаторами», и без труда просчитал последствия возможных разоблачений. Так вся эта история и закончилась. На дворе уже начинался 1917 год, и Бурцеву стало совсем не до «Народной воли» с ее нераскрытыми секретами.

В 1913 году Тихомиров прекратил свое редакторство «Московских ведомостей» и перебрался в Сергиев Посад, временами наезжая в Москву. Незаметно подошел 1917 год, и в октябре Лев Александрович делает последнюю запись в своем Дневнике. Пора было позаботиться о судьбе собственного архива, но сделать это он решился только через год, направив письмо председателю ученой коллегии Румянцевского музея (в настоящее время библиотека им. Ленина):

«Покорнейше прошу Вас принять на хранение в Румянцевском Музее прилагаемые при сем двадцать семь переплетенных тетрадей моих дневников и записок на следующих условиях:

1) В течение моей жизни и десять лет по моей смерти право пользоваться этими рукописями оставляю исключительно за собой и членами моей семьи: а) Е. Д. Тихомировой, б) архимандритом Тихоном Тихомировым (сын Тихомирова — Александр), в) Н. Л. Тихомировым (сын Тихомирова — Николай), г) Надеждой Львовной Тихомировой (дочь) и д) Верой Львовной Тихомировой (дочь).

2) Через 10 лет по моей смерти рукописи поступают в распоряжение Румянцевского музея на общих основаниях».

Архив был передан в музей как нельзя вовремя — в стране уже бушевала смута. Лев Александрович прожил еще несколько лет, безразлично наблюдая окружавшую действительность и не принимая в ней никакого участия.

Он умер 16 октября 1923 года, занимая должность делопроизводителя советской школы имени Максима Горького в Сергиевом Посаде. Говорят, что умер в нищете. Имеет ли это значение? Мир его праху…

При советской власти архив Тихомирова оказался в политической секции вновь образованного в 1922 году Центрархива РСФСР.

Товарищи из Центрархива вместе с Верой Фигнер в 1927 году подготовили публикацию архива Льва Тихомирова, отобрав из 27 тетрадей две. Остальное наследие было признано малоинтересным. Русская история попала в надежные, преданные делу революции руки красных архивистов.

В 45-летнюю годовщину цареубийства 1 марта 1881 года Совет народных комиссаров Союза ССР специальным постановлением от 11 марта 1926 года назначил участникам акции, оставшимся в живых, пожизненную пенсию в 225 рублей в месяц. Лев Тихомиров не дожил до положенной ему по праву пенсии, Господь отвел от него немыслимый позор…