Приложение
Памяти архимандрита Спиридона

Брат, сослужитель, отец и друг!

Кончено. Кончен твой жизненный путь, кончено твое служение, кончены дни и часы нашей дружбы. Мне вспоминаются сегодня далекие дни, когда я в первый раз, неведомо для тебя, тебя увидел. Вспоминаются наши первые беседы, мой ранний юношеский восторг от твоих слов, далекие часы, дни и ночи, проведенные вместе, когда впервые ты открыл мне тайну твоей души, твои помыслы, мысли, искания, надежды. Вместе с тобой мы клали первые камни твоего детища, братства во Имя Иисуса Сладчайшего, вместе с тобой мы ходили по храмам, возвещая Божье слово. Потом долгие годы ты один работал, а мне указал другое дело. Вспоминается, как ты пришел ко мне, больному и поставил на работу Господню. Потом ты делал свое дело отдельно в течение многих лет. Наконец, Господь привел меня в твой храм, не одинокого, а с овцами моего стада, и теперь, брат, друг, отец, Господь поставил меня свидетелем твоей последней предсмертной исповеди, поставил меня у твоего гроба.

Много даров дал тебе Господь, светлый громадный ум, дар проповедничества, любящее нежное сердце, пламенный дар молитвы. Но из всех даров поражает твой дар любви ко Господу Спасителю. Любовь эта зажглась рано в твоем сердце, когда ты еще маленьким мальчиком бежал из родного дома в поисках нового Иерусалима. Эта любовь привела тебя на Афон, где ты совершал свои первые молитвенные подвиги. Эта любовь побудила тебя идти в Святую Землю, эта же любовь привела тебя на каторгу и побудила находить пропавшую драхму в человеческом сердце. Эта же любовь привела тебя к нам и вызвала все, что ты совершил.

Как человек — ты падал, оступался, согрешал, но, среди падений, ты держался крепко края Его ризы, и сердце твое пламенело. Было одно мгновение, страшное мгновение, когда казалось, ты соблазнился — не о Нем, нет, а о Его учении. Это было то мгновение — и ты считал его самым страшным в своей жизни, — когда весь мир захлебнулся в крови, ужасе, и ты соблазнился этим безумием вместе с миром. Это было одно мгновение. Оно прошло, и ты увидел, где Христос и правда, и возопил, и возгласил Божью правду.

Твои ложные обвинители, приведшие тебя ко гробу, говорили о твоих словах, искали в твоих книгах соблазняющих страниц, но они не знают главного — твоей пламенной любви, не знают, что ты был один среди безумцев, поднявший голос против крови во имя поруганного Иисуса Сына Божия. Это поругание, совершаемое руками сильных мира, служителями алтарей, это поругание, совершаемое в каждом сердце, было главной болью сердца твоего, и ты пришел, чтобы возвестить о поругании Бога и пробудить пламя любви к Иисусу. Когда ты говорил о Нем, слово твое было сильно, как гром, и полно такой нежности, что человеческое сердце таяло и истекало слезами. Ты возвестил о Христе Иисусе — и казалось, воздух вздрогнул, как от взрыва, ты заговорил об Иисусе, Сыне Божием, и те, которые не слышали о Нем, пришли к Нему, и те, что слышали и отреклись, вернулись к Тому, о Котором ты говорил, называя Его Солнцем жизни, о Ком возвещает всякое дыхание, и те, кто любил Его, научились любить по-новому, и тайна Его открылась им иначе через Божественную Литургию, совершаемую тобой. Ты привел множество человеческих душ и заставил трепетать сердца, отучившиеся любить и трепетать. Ты приходил к богатым и бедным, старым и молодым, маленькие детские ручки тянулись к тебе, и лицо твое изменялось и становилось солнечным, когда ты видел детские головки.

Более всего тянулось твое сердце к несчастным, униженным, скорбящим. Более всего любил ты проповедовать на чердаках и в подвалах, среди людей изнемогающих от непосильной тяготы, куда служители алтаря избегали заходить и где тебя встречали сначала с недоверием, потом с удивлением и, наконец, с любовью. Лукьяновская тюрьма, множество заключенных узников воссылали благодарность Богу за посильные дары твоей любви. Кирилловская больница, где несчастные, лишенные разума, с благодарностью вспоминают о тебе, потому что ты не только думал о питании их, но пробовал заронить в их душах искры света.

Множество детей должны видеть в тебе отца, данного Богом, потому что ты подобрал их на улице и дал кров и воспитание. Бедные сироты, вдовы должны быть благодарны тебе, потому что ты вспомнил о них и пришел к ним во имя Христа, протянул им руку помощи и щедро дарил им самый богатый дар — весть о Христе и любовь, которой горело твое сердце. Самый большой дар, дар вечной жизни, спасения открыл ты для множества, открыл врата вечности, Небесного Царства, сияющее божественное милосердие. Ты работал неустанно день и ночь, работал доступный всем, радостный, отзывчивый, готовый день и ночь протягивать руку помощи. Ты давал сердце свое кусками тем, кто приходил и жаждал твоей любви, трудов и подвигов.

Сколько терний, вражды, клеветы пришлось тебе видеть.

Помнишь, двенадцать лет назад, когда первая буря разразилась над тобой, ты был мощным, сильным, ты вынес удары. В чем только не обвиняли тебя, но Бог послал тебе сильного защитника в лице святейшего Патриарха Тихона с любящим широким сердцем, истинного служителя духа, а не буквы мертвящей. Он увидел тебя за тысячи верст, протянул тебе руки, ты с радостью духовной облобызался с ним и стал под его покровительство. Ты совершил работу — из живых камней созидал братство Иисуса Сладчайшего, из живых сердец, преображенных тобой, ибо ты находил их холодными, окаменевшими и делал живыми камнями. Мирно, тихо, радостно делал ты свое дело, душа твоя преображалась год от года, день ото дня, и мы, друзья твои и близкие, удивлялись, какая почиет благодать Божия на тебе. Ты стал более просветленным, ласковым. Как умел ты гневаться, я знаю, я помню, когда видел тебя гневным, когда слышал твои гневные слова, но теперь твой образ светится тихим ласковым светом.

Ты думал до конца дойти тихо, но Бог дал тебе новые тернии в твой венок. Беда пришла неожиданно, не со стороны, а от ближних. Новая жестокая клевета, как змея подколодная, выползла. Сначала ты детским удивленным взором смотрел и не понимал, почему люди злобствуют. Потом ты понял, как злобно и верно направлен удар, и увидел, что удар смертельный и приведет тебя ко гробу. Твоим обвинителям ты сказал, что будет судить Бог. Твой духовник, я свидетельствую, что ты умер с глубоким прощением, с миром, но с затаенной грустью. Перед кончиной твоей ты плакал. Грусть была о твоем деле и о том, что ты нашел в людях и братьях. За несколько дней ты предвидел, что кончина близка, и давал наставления. Но никто не думал, что скоро раздадутся надгробные песни. Ты кончил славно. Ты умер со знаменем в руках на своем посту. Буря, ветры не поколебали тебя, потому что ноги твои стояли на камне. Твоя кончина в день Усекновения — знаменательный, скорбный, торжественный день — твоя кончина блаженна.

Мы, стоящие у гроба, не понимаем еще, что ты умер. Мы не можем поверить, что не увидим улыбки твоей, не услышим ласковых слов, стены храма не будут потрясаться от слов твоих, и алтарь не будет оглашаться молитвенными призывами. Мы стоим перед гробом твоим, и каждый вспоминает, как он умирал от голода, и ты помог ему, другой — как ты поддержал его ребенка, третий — как он в первый раз услышал о Христе, и сердце его затрепетало и было пленено послушанием Господу-Спасителю. Мы стоим около твоего гроба как дети и овцы стада твоего. Я говорю один, но знаю, что тысячи сердец говорят [так] вместе со мною. Я говорю от имени тысяч сердец: друг, отец, пастырь Божий. Я говорю от имени бедных, нищих, убогих, сирот, вдов, заключенных, больных, отверженных, грешников, блудниц, разбойников, приведенных [тобой] к покаянию. Я говорю от имени всех их и кладу перед тобой земной поклон.

Спасибо тебе, отец. Отец, ты слышишь эти слезы. Отец, ты любил, ты имел обычай часто во время проповеди обращаться с вопросом к твоим чадам. Ты спрашивал их властно и властно требовал ответа. Бывало, что перед алтарем они давали обет их верности Христу-Спасителю. Ты уже больше не спросишь их о верности.

Позволь же от твоего имени в страшный последний час спросить духовных чад твоих: братья и духовные чада отца Спиридона, учившего вас так долго, обещаете ли вы здесь, перед гробом, как ему на суде Христовом, обещаете ли всеми силами сердца хранить верность его заветам, наставлениям? Обещаете ли вы не оставлять святого братства, святого дела, начатого отцом Спиридоном и стремиться ко Христу? Обещаете ли вы?

Отец, ты слышишь эти слова? Брат, сослуживец, друг, ты слышишь эти слова обета. Молись Христу-Спасителю, как молился здесь, на земле, в храме, дай силы обеты исполнить. Спи спокойно, брат, друг, иди отдохни, ты так устал. Твой день так долог, подвиг так труден. Ты отдохнешь от непосильных трудов, от холодного непонимания, от людской жестокости. Там встретит тебя с распростертыми объятиями твой друг — святейший Патриарх Тихон. Если за гробом умеют негодовать, с каким негодованием и скорбью узнает он, что претерпел тот, кого он благословил. Там встретят тебя святители, там встретит тебя Тот, Кого ты любил больше жизни, Кому отдал жизнь, дыхание, там встретит тебя Христос наш, Спаситель, наше Солнце. Молись о твоих духовных чадах и о том, чтобы Господь и нас грешных, всех близких, собравшихся здесь у гроба, в страшный день Суда привел войти вместе с тобой в Его Царствие и чтобы там, в вечности, где нет забвения, вражды, где свет невечереющий, едиными устами прославляли твоего и нашего Бога, твоего и нашего Спасителя.

Аминь.

О чем будем говорить сегодня, братья и сестры?

Конечно, о том, чем полно сердце и мысль моя и ваша. Думаю, что все мы дни и ночи думаем об одном, что потрясло наше существо и чего свидетелями и участниками пришлось быть.

В это воскресенье мы были свидетелями и необычайного: эта толпа, тысячи людей, вышедших на встречу гроба священника — необычайна. Эти люди, стоявшие около церкви в течение многих часов, встречавшие [гроб] на улице, на окраине города, пришли не ради пустого любопытства, суетной мысли — пришли хоронить своего священника, вождя, друга, человека, научившего их верить, любить, молиться.

Мы видим, как содрогнулось сердце человека при вести о смерти, кончине близкого, дорогого человека, и мы видим, что в этом народе тонули немногочисленные священнослужители, которых мы видели впереди.

Все было необычайно: необычайна толпа, цветы, венок, который несли нищие, толпы детей — необычайны. Может быть, когда-нибудь город наш видел более торжественные, многочисленные похороны, но не было более необычайного, чем это погребение; необычайного потому, что челове к, которого [мы] провожали, был необычаен, непохож на других. Его путь, служение священническое было необычайно и многим казалось странным, и кто хотел соблазниться — соблазнялся. Мы получили наследство, и надо осознать наследство, которое он оставил, ближе всмотреться в его духовный облик, мысли, слова, которые он возвещал и завещал.

В его проповедях много было любимых, дорогих мыслей, которые он сам считал важными. Первая — необычайная любовь к Господу Спасителю. В своих воспоминаниях, напечатанных в журнале «Христианская мысль», он рассказывает, как еще в раннем детстве он больше всего молился о том, чтобы Господь дал ему любовь: «Не давай спасенья, рая, жизни вечной, дай только любить Тебя, сделай так, чтобы душа моя сделалась одной любовью к Тебе».

Этот дар преимущественной любви к Христу Спасителю, могучий перед другими дарами, старался передать он людям. В этой центральности образа Христа и была особенно сть его. Если спросить христианина, что самое главное в его духовной жизни, каждый скажет — Христос. Его образ. Лицо, жизнь. Но на самом деле это не так бывает. Духовная жизнь христианина не отличается тем, что средоточием ее является образ Христа Спасителя. Всмотримся в духовный опыт одного, поговорим с ним, он будет говорить вам о своем старце, наставнике. Вы увидите, что образ этого старика, наставника заслоняет образ Христа Спасителя. Поговорите с другим и увидите, что хотя он и называется христианином, но христианство ушло во внешние формы и обряды. Дальше внешних форм он не идет, и сущность духовной жизни закрыта для него. Всмотритесь в третьего, и вы увидите, что он возлюбил одного какого-нибудь святого угодника: так почитает и поклоняется ему, что это заслонило образ Христа Спасителя.

Такие явления встречаются на каждом шагу, редко кто может встретить душу, которая имеет средоточием Христа.

Покойный был именно таким человеком, в нем была ревность к имени Христа, которая заставляла внимание всех обращаться ко Господу. Он хотел, чтобы образ Христа был в душе каждого человека дороже всего, в духовном опыте и жизни. Он был подобен первым апостолам, которые, увидев светоносный Лик, как будто забыли обо всем и бросились в мир благовествовать. Апостол Павел настолько возлюбил Господа, что все вменял за сор. Ему говорили о законе, который он будто бы нарушил, об обрезании, но он все вменял за сор и хотел только Христа Распятого и о Нем проповедовать. Казалось иногда, что Другой, Тот самый, о Ком он проповедовал, стоит за его плечами, таков был его духовный опыт, средоточием которого был Христос.

Наш пастырь не удовлетворялся тем, что духовных чад своих хотел научить обычным путям внешней христианской жизни, приучить их ходить в церковь, исполнять внешние обряды, он не удовлетворялся, пока не ставил их лицом к лицу со Христом. Он хотел пробудить душу, чтобы человек увидел взор Христа Спасителя, и сердце его дрогнуло и затрепетало. Если это бывало, то он считал дело завершенным. Внешние формы духовной жизни, которые нас соблазняют, он не ценил высоко, казалось, они не имели для него значения, потому что самое главное для него была сердцевина, сердце, любящее Господа. В молитвах, которые он высоко ценил, ценна была для него не внешняя форма, а горение. Он любил молиться в поле, в лесу, где молился целые часы, других учил так молиться, и путь, по которому он вел, и состоял в том, чтобы научить молиться не только в храме, но и дома, не только дома, но и под открытым небом.

Так он говорил и делал, и в богослужении старался поставить человеческое сердце непосредственно перед Богом. Спросите, что самое важное в церковном богослужении. Ответят: Литургия. Так говорят, но не так думают. Другие службы часто обставляют великолепием, а Литургия остается в пренебрежении. Не то было у него. Все богослужение совершалось торжественно, но когда он приступал к Евхаристическому канону, к средоточию молитвы, каждый ощущал, что он восходит на вершину духовной жизни, и сотни, тысячи человеческих душ ведет за собой. Для многих он открыл сущность Евхаристии. Он совершал Евхаристию так, как совершали ее в древности (он имел на это благословение святейшего Патриарха), как совершали Василий Великий, Иоанн Златоуст, с открытыми Царскими вратами, призывая к общей молитве, и это служение не было внешним. Он паству свою старался воспитывать так, чтобы она способна была следовать за ним на вершину. Таинства у него не были оторваны от жизни, а проникали всю жизнь. И крещение, и брак, и святейшее таинство Евхаристии он понимал так, что они должны быть не оторваны от жизни, а должны быть средоточием жизни, должны начинаться в храме и обнимать всю жизнь.

Таков был его взгляд на значение того, что он проповедовал. Он хотел, чтобы Христос царствовал над душой не только в храме, не только в те минуты, когда сердце в умилении касается Его ризы, но чтобы Христос был Царем жизни, и никакого противоречия воле Его не допускал. Когда он встречал противоречия Христу Спасителю, Его учению, особенно если оно возвещалось от имени Церкви, душа его скорбела и возмущалась. Слова, полные гнева, произносил он против тех, кто старался принизить учение евангельское и смешать его с учением мира. Немало сказал он слов, которые казались жестокими, но они были справедливы, потому что он видел, как учение Христа стараются принизить в угоду мирским ценностям.

Когда, наконец, наступили события, которые разразились над Церковью, он говорил, что многие служители Церкви окажутся в рядах отступников, в рядах тех, кто бросит ценность евангельскую к подножию мира. Эти слова казались жестокими, но жизнь показала, что они были пророческими. Так он ревновал о божественном Лике и стремился, чтобы Он сиял всей полнотой сияния и влек души человеческие. И ревность о чистоте заставляла полюбить и других, и многих приводил он к ногам Христа. Ревность о Лике была ревностью о Христовой Церкви.

О Церкви он имел особенно углубленное понятие. Я не говорю, как думают о Церкви неверующие. Но и среди верующих понятие о Церкви оторвано от жизни. Церковь кажется им слишком земным, внешним учреждением, или слишком небесным, что ставит Церковь далеко от жизни. Он понимал иначе и иначе раскрывал понятие [о Церкви]. Для него, как и для древних христиан, душа Церкви была небесной и земной. Свое понятие о Церкви он получил из жизни великих святителей. Иоанн Златоуст кормил множество неимущих, нищих. Василий Великий построил целый город для бедных, который назывался Василиадой. Амвросий Медиоланский выкупал пленных. Киприан [Карфагенский] руководил христианами, которые спасали больных во время чумы. Вот образы, которые пленяли его сердце. Он верил, что Церковь должна быть утешительницей скорбящих, обремененных, должна идти, как шел Христос, сея любовь, собирая расточенных, являя верующим и неверующим образ воплощенной любви. Любовь человеческая должна сиять как внутри Церкви, объединяя члены Церкви в единое, живое, трепетное тело, так и вне Церкви — на неверующих, далеких, отступивших.

Наличная церковная действительность не удовлетворяла его: он скорбел, обличая, и хотел найти иные пути церковной жизни, чтобы собрать [верных] в единое тело и научить деятельной любви друг к другу и ко всем скорбящим, обремененным и нуждающимся. Он возродил древний церковный идеал, и это было совершено в нашем городе. Как ни ужасны были условия, при которых проходило его служение, как ни трудно было дело, мы видим, как много он сделал. Он показал и верующим, и неверующим — что такое Церковь и священник. Неверующие и отошедшие от Церкви увидели образ Пастыря, полного любви; верующие увидели что [можно соединиться воедино], и христианство является не только в молитве, но и в любви.

Таковы его мечты, надежды, заветы. Он видел сокровенным духовным взором то, что было наиболее существенно.

Особенности его служения: первая — ревность о Христе и верность Христу-Спасителю как средоточию жизни. Вторая — образ Церкви как чего-то такого, что создано силой, которая сеет любовь, мир, свет и блаженство. Эту мысль он старался воплотить в своем служении. В борьбе за эту мысль он окончил свою трудную страдальческую жизнь.

Не смущайтесь тем, что он был плохо понят своими собратьями и верующими. Закон христианской жизни в том, что каждое высокое служение вызывает преследования, непонимание и пламенное противодействие. Где нет этого непонимания, противодействия, служение кажется подозрительным.

Он ушел, совершив что мог. Уходя, держал в руках знамя, на котором были начертаны заветы — истинное служение Христу и Церкви. Мы держим то же знамя, которое он держал. Это знамя обязывает нас возможно более сознательно относиться к духовной жизни и церковному служению.

Велика, бесконечно велика утрата, мы почувствуем все ее значение не сегодня, а после, из месяца в месяц, из года в год. Наши малые ряды поколебались, потеряв его. Как бы ни было нас мало и [как бы] путь наш ни был путем скорбным, полным терний, как бы ни была велика утрата, — мы не должны падать духом. Знамя, выпавшее из его рук, мы примем и понесем, как умеем, навстречу мира. Как никто не мог вырвать этого знамени из его рук, так и в наших руках оно будет твердо, непоколебимо до того мгновения, пока Господь не позовет из этого мира в Свой мир, на Свой суд. Аминь.