Грета
Безусловно, из всей этой огромной, шумной и не очень дружной семьи Аня больше всех любила тетку Грету. Хотя «теткой» ни про себя, ни тем более вслух ее никто и никогда не называл. Просто Грета. И она сама, и ее имя были настолько самодостаточны и независимы, что и в голову бы не пришло окликнуть ее простонародным «теть!».
Была она младшей и самой любимой дочерью в многодетной семье ювелира, обрусевшего немца Григория. Этот Григорий был крупным, волосатым и громким мужиком, и было удивительно, как он своими на вид неловкими пальцами-сардельками умудрялся делать такие изысканные и изящные вещицы и слыть самым известным мастером в городе.
Григорий похоронил совсем нестарых трех своих жен. Последнюю – хрупкую и болезненную Юлию, Гретину мать, долго умиравшую от лимфогранулематоза, любил сильнее других, носил в прямом смысле на руках, после ее смерти страдал безмерно, запил и стал еще более угрюм и придирчив.
В семье его все побаивались. Все, кроме младшей, Греты. Она знала, что любимица. Трех старших детей, от первой и второй жены, ювелир почти не замечал – даже единственного сына, честного и исполнительного молодого человека, студента мединститута. С ним, впрочем, он хотя бы поддерживал отношения.
Старшая его дочь, Нинель, геологиня, странноватая, как все женщины, живущие по полгода «в поле», неухоженная, с обветренным, красноватым лицом (кстати, из всех детей больше всего походившая на отца) и менявшая в каждой экспедиции очередного «мужа», приезжала домой ненадолго. В брезентовой спецовке, с рюкзаком, много курившая «Беломор», громко и грубовато разговаривавшая, она всем своим видом портила отцу жизнь. При виде Нинели его лицо перекашивала гримаса презрения и брезгливости.
Впрочем, своим обществом старшая дочь никому не досаждала и, надсадно кашляя, быстро прощалась с семьей, где ей тоже было неуютно, и отправлялась в дальнюю дорогу. Шепотом поговаривали, что в экспедициях Нинель попивала. Маленькая Аня понимала, что тетка (а это была уж точно «тетка») Нинель плохо пахла и делала что-то не то. Она Ане ужасно не нравилась.
Вторая сестра, уже от второй дедовой жены, Лариса, совсем оскорбила отцовские седины, в десятом классе забеременев. В те-то годы! И сразу после выпускных выскочила замуж – да за кого! За мастера из телеателье. Кто кого соблазнил, было непонятно – но аккурат после починки цветного «Рубина».
Муж ее, парень простой, деревенский, отличался свойственной многим деревенским смекалкой. Увидев квартиру ювелира, стал быстро действовать, понимая, что другого шанса внедриться в такую жизнь у него просто не будет.
Телевизор приходил чинить три раза, ссылаясь на недостаток дефицитных деталей. Со второго раза с доверчивой Лариской все и сладилось, третьим разом – закрепил, на всякий случай. Повезло, получилось. Но ювелир был вовсе не дурак: дочь из дома выгнал, и молодожены долго маялись в общежитии у телемастера. Однако настырная Лариска исправно рыдала через день под дверью отчего дома. Ювелир не выдержал и купил маленькую однокомнатную квартиру в Беляеве, тогда на краю Москвы.
Точка. Телемастер просчитался. Но, попив недельку-другую, решил, что своя однушка в Беляеве все же лучше, чем общага в Люберцах. Правда, к квартире прилагались орущий ребенок и вечно ноющая Лариска. Но если и не слюбилось, то как-то стерпелось – и через три года Лариска родила второго ребенка, уже сына. Перебивались. Но про себя, немного стесняясь своих мыслей, Лариска втайне надеялась, что после смерти жестокого, нелюбимого и старого отца все в ее жизни изменится с точностью до наоборот. И по ночам она перебирала в памяти все, что было оставлено в огромной квартире в Камергерском: бронзовые люстры, часы с амурами, подсвечники с малахитом, старинные китайские вазы, мейсенские сервизы, севрских пастушек и балерин, спальню из карельской березы… А главное, она пыталась вспомнить, что лежало у отца в кабинете, в китайском черном лаковом с перламутром ларце – серьги, кольца, цепи, – понимая, однако, что все лучшее и ценное хранится наверняка не там, а где-то в неведомых тайниках. А под утро, счастливая, засыпала, уговаривая себя еще немного потерпеть. Все должно было скоро измениться. Как оказалось, ошиблась…
Младшая же, Грета, любимица отца, ни о чем не мечтала. О чем мечтать, когда есть все? Только о любви. Потерю матери она пережила довольно легко, отплакав пару недель и взяв с отца слово, что он не приведет в дом женщину. Отец побожился. Уже в свои шестнадцать она была полноправной и единственной хозяйкой в доме – к тому времени старший сын, впоследствии Анин отец, женился и жил у молодой жены в огромной коммуналке на Кировской. Отец ему совсем не помогал.
И когда он, молодой и нищий врач, приходил в отчий дом два раза в год – на дни рождения Греты и отца, – потом, по дороге домой, его молодая жена громко и надрывно плакала от обиды за мужа, от ненависти к богатому и жадному свекру и почему-то – к совсем юной Грете. Еще, наверное, от бедности, от несправедливости, от жалости к себе и мужу – словом, от всего, что переполняло ее молодое и обидчивое сердце. И в который раз клялась себе и мужу, что больше никогда не пойдет в этот дом. Но проходило полгода, и она опять шла туда, в протекающих сапогах, с мокрыми ногами, в легком, не по сезону, пальто, шла и, стыдясь своих тайных мыслей, надеялась, что вот сегодня, сейчас этот богатый старик, видя их нелегкую и честную жизнь, хоть как-то облегчит ее. Тщетно.
К восемнадцати годам Грета превратилась в красавицу. Без изъянов. Небольшого роста, очень изящная, с осиной талией и крохотной ножкой, с прекрасным точеным лицом. Треугольные ноздри, миндалевидные серые глаза, небольшой чудесного рисунка рот. И волосы! Пепельные, пушистые, легкие и густые. Она их стягивала в узел, но на висках и сзади, на шее, выбивались прелестные легкие завитки. Особенно хороша она была в профиль.
Ювелир называл ее «камеей» и, не скрывая, любовался своим самым удачным произведением. Грета была очень сдержанна, немногословна, характером совершенно в свою покойную мать. С отцом вела разговоры исключительно по делу. Умело руководила и домработницей, и поварихой. Отец держал их, чтобы любимое дитя, не дай бог, не утрудило бы себя домашней работой. Она со всеми ладила, но держалась строго, даже слегка высокомерно – но это уже было свойство ее характера. Грету боялись даже больше, чем сурового хозяина. О том, как она одевалась и что носила на изящных пальчиках и в ушках, говорить не стоит.
После школы объявила, что пойдет в театральный. Отец ужаснулся, но перечить не стал. В театральный Грета провалилась, не помогла даже изысканная красота – ни темперамента, ни эмоций. «Снежная королева». Она была потрясена провалом, искренне веря, что все в этой жизни, чего бы она ни захотела, должно непременно исполняться. Отец же втайне был счастлив и безмерно рад финалу этой эпопеи.
Поступила в университет на немецкую филологию. Язык знала прекрасно – гены. Подруг в университете, впрочем, как и в школе, не завела, с братом и сестрами были людьми чужими. Словом, штучка та еще!
Но когда заболел отец, оказалась самой заботливой и трепетной дочерью. Умирал он долго и страшно, пережив две тяжелые операции, но метастазы наступали. Особенно пострадал мозг.
В тот страшный год она к нему никого не допускала. Кормила, переодевала, переворачивала, промывала и обрабатывала раны – все сама, одна, с плотно сжатыми губами. Взяла на год академический. Никому ни единым словом не пожаловалась. Не ждала помощи ни от брата-врача, ни от сестер, отрезав: «У вас своя жизнь». На похоронах не проронила ни единой слезы и не сказала никому ни слова. На поминках не вышла из своей комнаты, сутки просидев в темноте, в кресле. Сложен человек! Ох как сложен и неоднозначен!
На сороковой день сильно разъехавшаяся, ставшая совсем простонародной, под стать муженьку, теткой, сестра Лариса громко за столом спросила:
– Ну а делить-то когда все будем?
Грета подняла на нее свои ясные серые глаза и тихо, но внятно спросила:
– Ты это о чем?
– Обо всем, – с вызовом ответила Лариска и обвела рукой вокруг себя. Покраснел даже ее телемастер.
– Твоего тут ничего нет, – произнесла Грета.
– А что, все твое? Не подавишься? – наливаясь кровью, зашипела Лариска.
– Да. У меня есть завещание, – сказала Грета, резко встала и вышла из комнаты.
Спустя минуту, почему-то стоя, она зачитала последнюю волю отца. И после, спокойно и с насмешкой в глазах, обвела всю родню взглядом. Все – и огромная квартира в Камергерском, и то, что находится в ней, мебель, антиквариат, бесценная посуда, два подлинника Левитана и Айвазовского, драгоценности, сбережения и даже огромная старая и ветхая дача в Малаховке – все-все доставалось по завещанию ей одной, Грете.
Лариска запыхтела, казалось, ее хватит удар. Подала голос жена доктора, старшего сына. Дрожа от гнева, она говорила, что все это в высшей степени несправедливо, что все дети равны, даже не успевшая на похороны Нинель. Что все должно быть честно. И как у нее, у Греты, хватит совести не поделиться с братом и сестрами. Монолог был страстен, сбивчив и справедлив. Выслушав золовку, Грета ушла в свою комнату – понимай как хочешь. Страсти и обвинения в столовой кипели бурно, молчал только доктор, старший сын. А потом тихо сказал, что это воля отца и что нечего больше обсуждать. Кивнул своей беременной возмущенной жене: иди, мол, одевайся, поехали домой. Продолжая ворчать, она надела тяжелую, латаную мерлушковую шубу и, тяжело кряхтя, обула отекшие ноги в растоптанные влажные сапоги.
Лариска так просто сдавать свои позиции не собиралась, молотила кулаками в дверь Гретиной комнаты – та из комнаты не вышла. Потом ее, взмокшую и пунцовую, вытащил на улицу телемастер.
– Наплюй на них, проживем, – утешал он жену. – Жили же раньше без этих богатеев, не померли. – В своей нищете он был великодушен.
Назавтра Лариска обзвонила всю родню и знакомых и получила полную поддержку и абсолютное осуждение сестры. Хотя бы этим утешилась. Вот только доктор, благородный старший сын, запретил своей молодой жене участвовать в этих дрязгах. Человек он был негромкий, но слово его было веско. Жена с неудовольствием притихла.
Грета позвонила родственникам спустя неделю и предложила собраться вечером того же дня. Весь прежний запал по поводу «знать не желаем» и «видеть не хотим» был тут же утрачен. Все явились как миленькие, притихшие и взволнованные, все в своих тайных мечтах и ожиданиях. Грета даже не предложила чаю, обвела всех взглядом и негромко сказала:
– Тебе, Саша (старшему брату), здесь деньги на трехкомнатный кооператив. Тебе, Лариса, – тоже. Еще вы можете взять из дома любую вещь, кроме мебели и картин, а также что-нибудь себе из черного китайского ларца.
Все молчали, переваривая информацию. С одной стороны, все, конечно, понимали, что это ничтожно мало, жалкая подачка, но с другой стороны – лучше так, чем никак.
– С паршивой овцы… – прошипела Лариска.
Деньги взяли и пошли по квартире, жадно перебирая глазами, а потом руками, мучаясь и боясь прогадать. Доктор с женой забрали серебряный чайный сервиз – четыре чашки, сахарница, молочник, подносик. Все – середина девятнадцатого века. А из китайского лакированного ларца золовка взяла длинную жемчужную нить (три раза вокруг шеи). Потом, к слову сказать, на этот жемчуг были куплены «Жигули» и построен финский домик на шести сотках в Жаворонках.
Лариска долго металась по квартире – схватила бронзовые часы с амурами, конец восемнадцатого века, долго копалась в ларце и вытащила серьги и кольцо, бриллианты с сапфирами, объявив это гарнитуром и потому одной вещью (что, впрочем, было правдой).
На улицу вышли все вместе. Отдышавшись, продолжили обсуждать Гретину жадность. Старший брат разговор не поддержал и жестко оборвал сестру и жену:
– Все вам мало! Она же осталась одна. И кто ухаживал за стариком, забыли? Неблагодарные вы и алчные люди. – И, махнув рукой, быстро пошел к метро. Испуганно засеменила рядом его беременная жена.
С Гретой не общались долго, лет шесть. Изредка ей звонил старший брат – двухминутный разговор, так, ни о чем. Она знала, что у него родилась дочка, Анюта, что они купили квартиру в Черемушках и что с Лариской он почти не общается, но что та сильно прибаливает.
Примирила всех, как ни странно, геологиня Нинель, пропавшая на несколько лет по причине проживания, как она выражалась, «на северах». Приехала в Москву в отпуск, остановилась в Камергерском, еще больше постарела, седая, почти без зубов, все в такой же робе, но оживленная, довольная жизнью. Осела в Тынде, вышла там замуж за молодого парня, строителя, моложе себя на четырнадцать лет. Вместе и пили, и пели, и мочили морошку, и солили грибы. А летом ездили в Сочи – гулять, денег было предостаточно.
Получив свою денежную долю, небрежно сунула ее в чемодан – не такие это были для нее деньги. От сервизов и ваз отказалась. Рассмеялась:
– Куда я это, в Тынду попру, что ли? – А в ларец даже не заглянула: – Я и бриллианты – не смешно ли?
Грета пожала плечами. Она Грету не осудила, а даже похвалила за шаг навстречу оскорбленной родне и, будучи человеком простым, без затей, но с благородным сердцем, сказала Грете, что надо бы всех собрать, ведь столько лет не виделись, и что это все плохо и неправильно. Как просто быть мудрой, когда тебя не волнует ничто материальное!
Нинель всех обзвонила, и странное дело – все с удовольствием приняли приглашение. Доктор пришел с женой и маленькой дочкой Анютой. Лариска детей оставила дома – надоели! Все встретились смущенно, но радостно, обнялись, забыв старые распри, – все уже пережили эту историю, разглядывали друг друга с интересом, показывали фотографии, хвастались квартирами и успехами. Заметили, что Грета еще больше расцвела и похорошела, Нинель состарилась, а Лариска «расползлась».
Грете очень понравилась дочка брата – маленькая Анюта, с прелестным смуглым лицом и яркими черными глазами. Девочка чуть припадала на одну ножку.
– Что с ней? – спросила Грета у брата.
– Последствия родовой травмы, но есть шанс исправить после того, как пройдет бурный рост костей.
Грета ужаснулась: такая красивая и умная девочка, и несколько операций, костыли, год в гипсе. Кошмар. И еще больше прониклась к девочке.
Все много ели, шумно перебивали друг друга. Было видно, что все равно это семья – единый, пусть и больной организм. И все чувствовали, что находятся в старом родительском доме.
Грета порозовела, оживилась, а на прямой Ларискин вопрос, что, дескать, замуж не выходишь, развела руками – не берут! Больше о личном ей вопросов не задавали.
Расходились за полночь, довольные друг другом. Маленькая Анюта спала в Гретиной комнате, будить не стали.
Утром Грета старательно варила племяннице манную кашу и взбивала вилкой омлет. Потом они гуляли в сквере у Большого театра, и девочка собирала с земли красивые желто-красные райские яблочки – для кукольного компота. Обедать отправились в «Националь».
Девочка ела плохо, но старалась не обидеть Грету. Вообще, она была потрясена происходящим, от смущения много болтала и опрокинула бокал с яблочным соком. Грета тоже мало ела, пила кофе с берлинским печеньем, много курила и уже почти влюбленно смотрела на девочку.
Уезжала домой Анюта вечером, с переполненным благодарностью и любовью сердцем. Теперь у нее был кумир и предмет обожания на всю жизнь – Грета. И почти каждые выходные, как «Отче наш», Анюта ездила к Грете в Камергерский. Сначала ее возил отец, потом, лет с десяти, она добиралась сама, на метро. Мать ее даже слегка ревновала и все надеялась, что, когда Грета устроит свою жизнь, увлечение Анютой пройдет само собой. Просчиталась.
Грета замуж так и не вышла. О ее личной жизни в семье никто ничего не знал. Хотя, естественно, конечно, личная жизнь у такой красивой и богатой женщины должна быть непременно. Хотя, зная эту Снежную королеву и молчунью… Даже Лариске, пытавшей Анюту, ничего не удавалось узнать. Да и что она могла знать? Никаких следов мужчины в квартире Анюта не замечала.
Грета жила одна, и только три раза в неделю к ней приходила убирать и готовить пожилая женщина, служившая у нее уже добрый десяток лет. Работала Грета немного, в издательстве какого-то журнала, о работе своей говорила одно: «Скучно». С подросшей Анютой часто вечерами ходили на «лишний билетик» в театр, который обе обожали. Раз в год Грета уезжала в Ялту, в санаторий, и, конечно, при первой возможности покупала путевки за границу. Побывала всюду, куда пускали в те годы.
Племянницу баловала, но в меру: норковых шуб и бриллиантов не дарила, а вот джинсы, туфли на платформе, магнитофон у Анюты были первые в классе. В Камергерском собирались два раза в год – на день рождения отца и в годовщину его смерти. С годами Грета как-то потускнела, ссутулилась, как будто немного усохла, и даже завистливая Лариска ей уже не завидовала. Чему завидовать? Одиночеству, бездетности? Теперь она чувствовала свое бабье превосходство над сестрой. Понимала, что та от одиночества прилепилась к Анюте, злилась, что не к ее детям, хотя чувствовала, что прикипеть к ее невоспитанным и хамоватым отпрыскам откровенно трудно.
В шестнадцать лет Анюту положили на операцию. Грета оплатила лучших врачей, тревожилась, ездила каждый день в Боткинскую с икрой и черешней. После операции забрала Анюту к себе. Родители возражали, но так сначала захотела сама Анюта. Мать бросила обиженно: «Я тебе уже почти никто». Ревность. Но Анюта как-то быстро заскучала по родителям, друзьям, дому. Попросилась домой. Теперь обиделась Грета. Но виду не подала, только губы чуть сжала. И, оставшись одна, долго сидела в старом плюшевом кресле, перебирая свою жизнь, день за днем, тщательно, как косточки в рыбе.
Романов в ее жизни было два, нет, даже скорее полтора.
Первый, весомый и значительный, – с преподавателем в институте, пятидесятилетним профессором, полноватым и лысоватым очкариком, отнюдь не красавцем. Конечно же, женатым. Роман развивался по всем законам жанра – с тайными встречами, ранними вечерними уходами в семью, с пустыми и одинокими выходными. Ревностью, слезами, враньем. Она сделала от него два аборта – почему не родила? Знала, что из семьи он не уйдет. Расстались они через двенадцать лет, измочалив друг друга окончательно.
Примерно через два года, в турпоездке в Югославию, она сошлась с инженером-ровесником из Саратова. Он, видя ее элегантность, попросил помочь купить что-нибудь жене. Грета помогла. А вечером он решил ее отблагодарить так, как понимал благодарность. Благодарил до утра. Такого у Греты еще не было. Она была потрясена. Все то, что происходило в постели между ней и профессором, казалось ей теперь нелепым и смешным. Инженер приезжал из Саратова примерно раз в три месяца, чаще не получалось. Разводиться он не собирался – обожал двух своих мальчишек, да и жену, знакомую ему с первого класса, тоже по-своему любил. К богатству был абсолютно равнодушен, а Москвы даже побаивался. К Грете относился нежно, но особо влюблен не был.
Она же его очень ждала, тщательно готовилась к нечастым встречам, хотя и понимала, что это не совсем любовь, а скорее что-то другое. Единения душ у них так и не произошло. Но со временем это Грету стало устраивать. По крайней мере, не нарушало привычный ритм ее жизни. А к одиночеству она уже привыкла.
История эта тянулась довольно долго, но была необременительна для обоих, и когда как-то легко и плавно постепенно закончилась, оба этому не удивились. Свою одинокую жизнь она воспринимала теперь как благо и совсем не завидовала шумным семьям своих родственников и знакомых. В конце концов, у нее были сестры и брат, а главное – Анюта, родная душа.
Анюта поступила в институт только в восемнадцать лет, когда закончились ее мытарства по больницам. Закончились, правда, не совсем удачно: чуть-чуть, еле заметно, но она слегка припадала на левую ногу. Поступила, конечно, в медицинский. Отец ее был счастлив. К Грете теперь ездила реже – появилась своя, бурная студенческая жизнь. Наверстывала. На первом же курсе случился стремительный роман с однокурсником. Забеременела через полгода. Однокурсник был испуган, но жениться не отказывался. Уже через месяц, к свадьбе, Анюта поняла, что не любит его, что все это зря, но ресторан был заказан и платье сшито – все устроила Грета. Отказаться не хватило духу.
К Новому году родила девочку, назвала Юлькой, с никудышным мужем-студентом развелась спустя год, еле протянули. Родители очень помогали с дочкой, но все равно было тяжело. Мать много болела, отец пропадал в больнице сутками, сессии, практики… К Грете почти не ездила, та обижалась и не понимала всех тягот Анютиной жизни. Ревновала Анюту к дочке – совсем уже глупость. Поэтому стала вредничать и почти не помогала Анюте материально. Ну да бог с ней, пыталась не обижаться Анюта.
Грета ушла с работы – надоело. Чтобы не закиснуть, переводила то, что было интересно, брала работу на дом. Стала подолгу жить на старой даче в Малаховке. Это была классическая старая подмосковная дача, с огромным лесным участком, большим и нелепым домом, полукруглой верандой с цветными стеклышками, с белым кафелем голландских печек. Грета, конечно, украсила свой дачный быт – провела в дом воду и отопление, выбросила трухлявую, изъеденную жучком мебель, оставив только огромный резной буфет и круглый столик с мраморной щербатой столешницей – уж в таких вещах она знала толк.
Жила она на даче с мая до конца сентября. Образ жизни Греты там почти не менялся, только теперь она дольше гуляла по старым зеленым дачным улицам и больше читала, а спала почти до полудня. Посадила вдоль дорожки от калитки нехитрые цветы – душистый табак и ноготки, а турецкая гвоздика и флоксы давно уже разрослись плотной и ароматной стеной. С удовольствием ходила на старый малаховский рынок, в ту пору действительно крестьянский – с живыми кроликами и курами, покупала жирный домашний творог и ароматное сало с бордовыми прожилками мяса.
Была она еще совсем не старая женщина, по-прежнему с прекрасным лицом и стройной, моложавой фигурой. Привычкам своим не изменяла и даже, копаясь (слегка!) в цветочных грядках, своих уникальных колец и браслетов с рук не снимала. Соседи пытались завести с ней обременительную дачную дружбу, но дальше калитки разговоров она не вела.
Анюта окончила институт и работала в старой городской больнице, где всю жизнь проработал ее отец. Правда, отделения у них были разные – Анюта пошла в тяжелейшую «травму». Дочка Юлька росла девочкой избалованной и капризной – полная противоположность маленькой Анюте. Да и внешне – копия своего нерадивого папаши: бесцветная, светлоглазая, никакая. Бабка с дедом обожали ее сверх меры (отсюда и результат).
Личная жизнь Анюты, уже Анны Александровны, никак не складывалась. Мать сокрушалась: как девочке не везет! Случился, правда, один небольшой романчик с хирургом из смежного отделения, но тот был красавец, плейбой, избалованный всем женским персоналом больницы – от медсестер и врачей до ходячих больных. Впрочем, так же, как красив, был он глуповат. Анюта, правда, свое отстрадала, отвздыхала – как положено. Через полгода он, встречаясь с ней в длинных больничных коридорах, небрежно слегка кивал. Ничего, пережила. Словом, жизнь состояла из работы и дома, обычная, как, впрочем, у многих.
А кипение страстей? А бури чувств? Как накликала! Весной начался абсолютно безумный роман с больным. Поняла, что пропала, сразу, как только увидела в палате этого молодого, мускулистого, узкоглазого парня. Он был кореец, спортсмен, родом откуда-то с Урала. В Москве жил без прописки и, естественно, площади, перебиваясь случайными заработками и временным жильем. Преподавал в каком-то «занюханном» клубе при жэке спортивную борьбу, там же, в клубе, и жил – в пятиметровой каморке. В больницу попал с тяжелым переломом ноги, в каморке без ухода и пищи оставаться было невозможно.
Когда Анюта в гипсовой осматривала его ногу, то чувствовала что-то, до той поры ей неизвестное, и парень пошутил про ее ледяные руки, пошловато интересуясь степенью горячности ее сердца. Все случилось там же, в гипсовой, на ее ночном дежурстве. Как только ухитрялись, что они вытворяли там, несмотря на его загипсованную конечность и спартанские условия медкабинета!
Утром, в метро, она ехала с закрытыми глазами и, вспоминая, чувствовала тяжелый и острый жар по всему телу. Как предательски сладко болел низ живота, как краснела она за себя – и ведь не подозревала раньше о том, какая она, оказывается, на самом деле. Теперь она летала на работу. Да что там работа, теперь она вообще летала!
Смотрела мимо людей, слушала вполуха и замирала от своих мыслей и желаний. Она была его лечащим врачом и делала все, чтобы как можно дольше под всяческими предлогами удержать его в больнице. Из дома носила бульон и курицу, у метро покупала апельсины и шоколадки, стыдясь, что отрывает от дочки.
Но время выходило, и на утренней конференции резко, при всех, завотделением предложил ей немедленно выписать больного по фамилии Ким. Все обернулись и посмотрели на Анюту. После работы поймала такси и повезла его на окраину в его каморку. А там их ждал амбарный замок на двери. Не дождавшись его, секцию по борьбе распустили, а в его каморке сделали подсобку для водопроводчиков. Сидели на ступеньках, курили, молчали, не зная, что делать дальше. И вдруг Анюту как осенило – к Грете, в Малаховку.
– Господи, какая я идиотка! – лепетала она. – Как я сразу не догадалась, тупица, ведь это же выход. И такой чудесный выход! Какая удача, да нет, просто счастье! Я буду приезжать часто, а тебе там будет хорошо, тебе там понравится.
О влюбленные, как вы эгоистичны! Как вам не хочется замечать ничего вокруг, ничего, что бы вас отвлекало от главного предмета вашей истории! Но кто же не был «там»? Кто осудит вас за это? Вы достойны лишь нашего великодушного снисхождения! И только.
В тот момент Анюта совершенно и категорически забыла про непростой Гретин нрав, про ее жизненные устои и образ жизни. Скорее туда, на старую дачу, в Малаховку – там она совьет пока гнездо их любви!
Вид у Греты был совершенно ошарашенный, а еще растерянный и недовольный. Но отказать сразу, в дверях, она все же не решилась. Провела их в дом, накрыла чай, нарезала сыру и хлеба. Потом, когда Ким, еще совсем слабый, уснул на террасе в кресле, Грета поманила Анюту пальцем и вышла с ней на крыльцо.
– Ты что, спятила, привезла какого-то странного мужика? Что ты знаешь о нем, безумная? Кто он, что он, что натворил в этой жизни? Совсем тебе голову снесло. А обо мне ты подумала, мне это надо? Дом свиданий решила здесь устроить?
Грета всегда была пуританкой. Анюта расплакалась, долго просила извинения, пыталась объясниться и оправдаться, потом почти обиделась и сказала, что завтра его заберет, но умолила на эту ночь, первую после больницы, его все же оставить. Грета махнула рукой и, не попрощавшись, ушла к себе. Белье не дала. Анюта уложила Кима в одной из комнат, прикрыв старым, вытертым пледом. Ему было все равно, он уже опять спал как убитый.
Заливаясь слезами от жалости к себе, к нему, к своей любви и неустроенной их жизни, плелась она на станцию, громко всхлипывая и прикуривая одну сигарету от другой.
Назавтра в Малаховку не поехала – схитрила, пусть еще один день вылежится, и лихорадочно стала искать малую возможность пристроить любимого. Ничего не получалось. Не удалось поехать и на следующий день: случилась беда с отцом – инфаркт. Месяц не выходила из палаты, он был очень плох, но, слава богу, выходили. Когда наконец собралась в Малаховку, увидела себя в зеркале – тощая, с почерневшим лицом, с такими заметными седыми нитками в темных волосах. Вздохнула и поехала.
На душе было черно – от постоянного и ежеминутного страха за жизнь отца, от жалости к матери, сразу ставшей беспомощной и растерянной старухой, от затянувшегося вынужденного обмана Греты, от стыда за все это, от отчаяния и отсутствия выхода в их с Кимом ситуации. Была готова к тому, что Кима в Малаховке нет, и боялась, что теперь не сможет найти его. Но надо было скорее объясниться с Гретой и облегчить больную совесть. В поезде опять плакала, отвернувшись к окну, а по дороге к дому от волнения покрылась испариной, чувствуя себя нелепой и виноватой перед отцом, матерью, дочкой, Гретой и Кимом. Хорош букет!
Когда подошла совсем близко к дому, то услышала громкие голоса, смех, какое-то фырканье. Растерялась, оглянулась. Дом был крайним, и звуки точно раздавались с Гретиного участка. Недоумевая, осторожно подошла к редкому, старому штакетнику, заросшему жимолостью и жасмином. И то, что она увидела в следующие несколько минут, ее ошеломило, прибило, расплющило и окончательно добило. Во дворе, возле водяной колонки, плескались, обливая друг друга водой, полураздетый Ким и женщина, худенькая, в шортах и легкой открытой майке, с длинными распущенными волосами. Им обоим было страшно весело. Обливаясь водой из шланга, поочередно выхватывая его из рук, они громко смеялись, называя друг друга какими-то понятными только им словами, а потом замерли и обнялись. Когда женщина отстранилась от Кима и, грациозно наклонясь вбок, начала отжимать свои тяжелые волосы, Анюта наконец поняла, что эта женщина и есть Грета. И еще она поняла одно: ей нужно скорее бежать оттуда, как можно скорее. Больше она не понимала ничего. Почти бегом она спешила к станции, голова была совершенно пуста, и только четко и безостановочно стучало одно слово. Бежать, бежать. От кого?
В набитой электричке она вдруг увидела место у окна и подумала, что ей повезло. И когда, запыхавшись, плюхнулась на жесткую деревянную скамью, спустя минут десять, когда вообще смогла о чем-то подумать и отдышаться, она вдруг поняла, что ей, наверное, вообще здорово сегодня повезло – ну, если задуматься, – что все случилось именно так, а не иначе.
И что открылось про этого человека ей так быстро, и что никого не придется больше обманывать, и что не надо с кем-то делить родителей и дочку, и что опять можно начинать ждать чего-то, обязательно хорошего. И еще она подумала, что, когда все она окончательно переживет, ей будет точно смешно и что она совсем не будет злиться на Грету. А Ким? Ну, с него-то вообще какой спрос? Да и кто он ей, в самом деле? И еще рассмешила почему-то возникшая мысль про Лариску, мимо которой опять проплывал караван с богатством. Потому что нарисовался вполне реальный претендент на все это. А он уж своего не упустит. Будьте любезны. И еще почувствовала, как упоительно пахло в вагоне флоксами, и закрыла глаза, и даже чуть-чуть улыбнулась, качнув головой.
Она же всегда была разумной и положительной девочкой.
