Глава седьмая
Время в руке

– «Мэйдэй». «Мэйдэй». «Мэйдэй». Говорит парусное судно «Хазана». Есть хоть кто-нибудь в эфире? – произнесла я, гипнотизируя взглядом микрофон в руке.

Треск помех доводил до исступления. Я попыталась еще раз:

– «Мэйдэй». «Мэйдэй». «Мэйдэй». Говорит парусная яхта «Хазана». Слышит меня кто-нибудь? Конец связи.

Антенна была установлена на верхушке грот-мачты. Когда сломалась мачта, пропала и антенна. Я видела, что коаксиальный кабель, протянутый по потолку каюты, уходит туда, где стояла грот-мачта. Я вытянула все, что осталось от порванного кабеля и вывела через люк на одну из уцелевших леерных стоек. Срезав коротенькую антенну с аварийного радиобуя, изолентой прикрутила проволоку из середины к зачищенному концу коаксиального кабеля и принялась твердить свой «мэйдэй», по-прежнему слыша в ответ только треск. Я подсчитала, что ураган был пять дней назад, значит сегодня семнадцатое октября. Поставив дату, я записала в судовом журнале: «Умоляю, скажите мне хоть кто-нибудь, что все это дурной сон».

Чтобы не сойти с ума, время от времени я принималась выкачивать воду ручной трюмной помпой. Примерно раз в час произносила в микрофон сигнал бедствия. Прошло уже так много часов пустоты, столько часов одиночества и страха, что, несмотря на мучительное желание, я не могла спать. Сидя у штурвала, я правила судном, держала курс «Хазаны». И все думала, думала, думала. Снова думала о родителях, о бабушке с дедушкой, о младшем брате. О том, что если бы пошла по стопам матери, то забеременела бы еще в школе и не вляпалась бы во все это. Сидела бы себе спокойно дома.

– Да, и никогда не познакомилась бы с Ричардом.

– Я все равно могла бы познакомиться с Ричардом. И он все равно любил бы меня, даже с ребенком.

– Но разве ты забрала бы ребенка из школы, чтобы отправиться в путешествие?

Я могла бы заниматься с ним на борту. Или моя мама присматривала бы за ребенком, как мои бабушка с дедушкой присматривали за мной.

– И ты думаешь, ребенок не скучал бы по тебе?

– С чего бы? Я совершенно точно не скучала по маме, когда она на несколько лет оставила меня у бабушки с дедушкой. Они меня баловали. Они меня любили до́ смерти.

– Странная какая-то фраза «любили до́ смерти». Попробуй вспомнить, как сильно они любили тебя, Тами, – они любили тебя больше жизни.

– Они любили меня больше жизни. – Да, и они, конечно же, поощряли меня стремиться к воплощению мечты. Ох, если бы они видели меня сейчас. Вот уж мечта! Долбаный кошмар!

Мои мысли, как и обычно, вернулись к Ричарду. У нас было столько планов, как все могло закончиться вот этим? Это же просто бессмысленно. А как же «Господь милосерден» и прочее? Что здесь милосердного? Ричард был хороший человек. И я была хорошей. Я просто не понимаю. А поговорить не с кем, некому помочь мне понять. Не с кем разделить мое горе. Нет плеча, в которое можно выплакаться, только изгиб Ричардовой гитары. Я легонько провела по струнам. Этот звук хотя бы отличался от плеска волн, бьющих о корпус яхты, и шороха неуклюже поставленного паруса. Я смотрела на воду и чувствовала присутствие Ричарда повсюду вокруг меня. Если бы он только появился и обнял меня, исправил бы все – как всегда исправлял в прошлом.

Я схватила цветастую рубашку Ричарда, которая так мне нравилась на нем, и прижала к груди. Раскачиваясь из стороны в сторону, чтобы заснуть, я думала о том, что знаю, где Ричард: он в моем сердце, вот только где же я сама? Может быть, завтра, при свете утра, я узнаю это. Первый дневной свет часто приносит добрые знамения – что-нибудь хорошее случится.

День занялся ясный и теплый, «Хазана» шла очень медленно, двигаясь как лошадка-качалка. Если погода не изменится, будет отличный день, чтобы взять высоту солнца. Секстан чудом уцелел в катаклизме. Он лежал в своем ящике, прикрученном к полке в шкиперском уголке. Хотя секстан – инструмент хрупкий, от него зависит многое: он помогает моряку определять местоположение, используя два объекта, чтобы измерить высоту над уровнем моря. Моими двумя объектами были линия горизонта и солнце. Глядя в зрительную трубу на горизонт и двигая регулировочную рукоятку алидады, нужно увидеть солнце, отраженное через систему зеркал. Если зеркало отрегулировано правильно, солнце как бы касается линии горизонта. Время тут же отмечается вместе с градусами, соответствующими разметке секстана. Затем моряк должен справиться с астрономическим ежегодником, чтобы определить свое местоположение.

При вычислении высоты солнца очень важно знать точное время. Мой хронометр погиб в катастрофе, и я понятия не имела, что случилось с моими наручными часами. Лишь часы в каюте, закрепленные на переборке, оставались мне в помощь, чтобы отметить момент, когда отраженное солнце коснется горизонта. Но часы на переборке слишком далеко, чтобы зафиксировать точное время. Значит, я смогу определить только свою широту в Тихом океане. Но если я обрету хотя бы это знание, мне будет к чему стремиться. Выяснить свою широту было бы здорово, хотя и страшновато – вдруг я во всем ошиблась и уже на полпути в Китай?

Вычисление высоты солнца обещало быть непростым делом. Сломанный гик грот-мачты, перегородивший вход в каюту, отнимет несколько секунд, необходимых, чтобы узнать точное время. Мне предстояло смотреть в зрительную трубу секстана, аккуратно установив хрупкий секстан на палубе, потом быстро перегнуться через гик так, чтобы мне стали видны часы, закрепленные на переборке каюты, и заметить время как можно точнее.

Изучая навигацию, некоторые факты я усвоила навсегда. Я устроилась в нагретом кокпите, припоминая основы навигации и с нетерпением дожидаясь полудня.

Я знала, что поймать солнце в ту самую секунду, когда оно достигнет наивысшей точки, зенита, не так уж важно, потому что светило задерживается в зените примерно на две минуты. И довольно легко предсказать эти две минуты, справившись с навигационными таблицами и вычислив время в зените математически. Вычисляя высоту в полдень, можно было попытаться определить, где я, узнать хотя бы широту. Моим самым смелым планом было добраться до девятнадцатого градуса северной широты и повернуть налево, в надежде достичь Гавайев. Крупный остров, Гавайи, лежит между девятнадцатым и двадцатым градусами северной широты, и если я буду двигаться на запад, то упрусь примерно в середину острова, где находится Хило. Полдень приближался, и я волновалась все сильнее. Я сидела верхом на гике, поглядывая на часы внизу, дожидаясь, когда секундная стрелка упадет на двенадцать. В то мгновение, когда это случилось, я поймала солнце через секстан и сделала первую запись. Осторожно опустив секстан в обитую мягкой тканью коробку, держась за гик, я свесилась вниз головой, чтобы посмотреть на часы. Они показывали 12:01.

Спускаясь с гика и направляясь вниз к шкиперскому уголку, я повторяла: «Двенадцать ноль одна, двенадцать ноль одна». Добравшись до цели, я раскрыла «Морской навигационный ежегодник» – справочник, который должен был снабдить меня всей необходимой информацией, чтобы узнать местоположение и произвести расчеты. Было восемнадцатое октября, шестой день после урагана. Согласно моим измерениям, я находилась на восемнадцати градусах северной широты. Эта новость ошеломила меня. Я оказалась гораздо севернее, чем предполагала. Я посмотрела на часы. Секундная стрелка была в порядке, двигалась размеренно: один, сто двадцать, два, сто двадцать, три, сто двадцать. Но я была полна сомнений. А вдруг часы на какое-то время останавливались, а потом снова пошли? Как я могу быть уверена, что действительно нахожусь на восемнадцати градусах?

– Если часы врут, все расчеты псу под хвост. Если я заберу слишком далеко на юг, рискую пропустить все Гавайские острова и оказаться в Китае или в порту какой-нибудь другой далекой восточной страны, – произнесла я вслух. – Что толку об этом думать. Надо довериться вычислениям и держать на девятнадцатый градус северной широты, а потом повернуть налево и надеяться, что не пропущу Гавайи.

Встревоженная, я подняла микрофон и снова затянула свой «мэйдэй». Тишина. Я обернулась и посмотрела в сторону раковины и камбуза – ужасно хотелось пить. Я умирала от жажды, но убеждала себя соблюдать норму. Еще рано пить. Но в следующий миг я уже схватила кружку, наполнила водой из ручного насоса и жадно проглотила.

– Ты воруешь сама у себя, девочка.

Охваченная раскаянием, я прокричала:

– А МНЕ ПЛЕВАТЬ! МНЕ НУЖНО ХОТЬ ЧТО-ТО!

Швырнув кружку в раковину, я ушла от занудного голоса на свежий воздух.

Судно болтало, как резиновую уточку в ванне, на горизонте было пусто, и я сидела у штурвала, грезя наяву. Вспоминала, как мы с Ричардом всегда мечтали оказаться единственной яхтой в заливе. Как в тот раз, когда мы пошли на Фату-Хива на Маркизах.

На острове Фату-Хива было всего две обозначенных на карте деревни. Обычно яхтсмены предпочитали Ханававе – называемую также Девичья бухта, потому что якорная стоянка там была лучше. Но мы с Ричардом отправились в Омоа, желая сойти с проторенного пути и познакомиться с полинезийской культурой в ее первозданном виде. В бухте Омоа нас встретили огромные остроконечные скалы, похожие на часовых, охраняющих деревню. Не успели мы бросить якорь и убрать паруса, как увидели шлюпку, груженную свежими фруктами, которая причаливала к нашему борту.

– Bonjour. Ça va?

– Pas mal. Et toi? – бодро отозвался Ричард.

– Ça va, ça va! Je m’appelle Jon. Et toi?

– Moi c’est Richard, et ça c’est mon amie, Tami.

Пока они болтали по-французски, из которого я знала только отдельные слова, я рассматривала деликатного Жона. Он был стройный, среднего роста, с рельефным, как стиральная доска, прессом. У него были темные, как у всех местных, глаза, темные волосы и темная кожа. Лицо лучилось дружелюбием, он широко улыбался.

Жон дал нам большой мешок pamplemousse (грейпфрутов), апельсинов и папайи. И заметил, что наш запас бананов, свисавших с сектора гика, подходит к концу.

Посреди Тихого океана на борту «Майялуги»

– Что скажешь, Тами? – спросил меня Ричард. – Не хочешь попозже заглянуть к Жону домой, познакомиться с его семьей и пополнить запас бананов?

– С удовольствием.

Ричард договорился с Жоном встретиться на пляже днем.

Хотя я не говорила на языке Маркизских островов и знала всего несколько слов по-французски, которые выучила за время последнего путешествия по Французской Полинезии, я была в курсе, что торговля здесь главный вид спорта и настоящее искусство – искусство тонкой дипломатии. Местные по природе щедры и ничего не ожидают взамен. И искусство состоит в том, чтобы научиться, оставаясь щедрым от природы, делать вид, что торгуешь не потому, что тебе приходится, а потому, что ты любишь делиться с людьми.

Чтобы торговать с местными, мы заранее закупили: рюкзаки, шлепанцы, нитки всех цветов, духи, бейсбольные кепки, цветные карандаши, книжки-раскраски и детскую одежду. Целый рундук на борту был выделен под эти товары. Мы набили рюкзаки футболками, прихватили бейсболку, духи и погребли к берегу. Встретившись с Жоном на пляже, вместе мы пошли через маленькую деревню, мимо домов и бунгало. Дома были из шлакобетона или дерева, с крышами из гофрированного алюминия. Время от времени попадались крыши, крытые тростником. Дворики при домах были не особенно ухоженными, только кусты вокруг подстрижены. За пределами этих дворов раскинулись джунгли неописуемой красоты. Все здесь, кажется, вносили свою лепту в экономику деревни. Одна семья пекла хлеб, другая – выращивала кур. А еще одна семья сделала пристройку к дому и заполнила ее самыми неожиданными консервированными продуктами, твердыми сырами и молоком в картонных пакетах. Получился местный магазин.

Крыльцо дома Жона было жизнерадостно выкрашено в белый и бирюзовый цвета. Вдоль дома бежал ручей. Бананы и фруктовые деревья во множестве росли прямо во дворе. Мы познакомились с Маревой, женой Жона, и двумя его детьми, Таупури, мальчиком пяти лет, и Ловинеей, годовалой девочкой. Марева, рослая местная женщина около тридцати, с длинными шелковистыми черными волосами и невероятными черными глазами, была просто ошеломительно хороша.

Марева пригласила нас в дом. Шуганув со стола кур и сдвинув в сторону корзины с плодами хлебного дерева и таро, мы уселись. Жон сел с нами, пока Марева разливала кофе в суповые миски.

– Таофе, – объявил Жон, указывая на миску с кофе.

По кругу пустили сгущенное молоко. Мы наблюдали за Жоном, чтобы понять, как пить это таофе. Он щедро сдобрил его молоком, пока таофе не приобрело вид подтаявшего ванильного мороженого. Островитяне, кажется, обожали сладкую сгущенку: ели ее с хлебом, добавляли в свое таофе и в бутылочки с детским питанием. К несчастью, пристрастие местных к сгущенке, а заодно к сахару и сладким фруктам, было причиной настоящей эпидемии кариеса, о чем явно свидетельствовали их широкие щербатые улыбки. Марева подала рыбу, хлеб и салат. Все было очень вкусно.

Мы покончили с едой и пошли за Жоном к ручью, протекавшему вдоль дома, чтобы вымыть руки и лицо. Ветер крепчал, и я видела, что Ричард беспокоится за «Майялугу». Я решила, что самое время открывать короба с товаром. Порывшись в рюкзаке, я достала кое-какие детские одежки. Протянула Мареве, и ее глаза округлились, увеличившись до размера блюдец. Она высоко подняла одежду и одарила меня щербатой улыбкой. Я вынула духи, платье и нитки, а еще футболку для ее сына. Когда мы гребли обратно на «Майялугу», я ощущала себя одним из эльфов Санты.

На следующее утро мы проснулись рано. Накануне Жон пообещал отвести нас на холмы, к человеку, который делает тапу. Мы знали, что эту материю изготавливают из коры бумажной шелковицы, хлебного дерева или баньяна. Ее раскатывают тонким слоем, превращая в крепкую парусину, а после в одежду всех размеров и форм.

Нам пришлось предпринять достаточно длительную экскурсию, прежде чем мы оказались на поляне, где было выстроено что-то вроде домика на дереве, крытого тростником. Но когда мы подошли ближе, я увидела, что часть конструкции опирается на невысокие столбы, вкопанные в склон холма, а другая часть прикреплена к кокосовым пальмам. Стены домика были из пальмовых веток, а крыша крыта проеденным коррозией гофрированным алюминием.

На поляне, прислонившись к стволу упавшей кокосовой пальмы, сидели три женщины и отбивали кору короткими палками, по форме напоминающими бейсбольные биты. Наше появление явно было для них неожиданностью, они оставили работу и смущенно заулыбались. Жон вышел вперед и заговорил с ними на языке Маркизских островов. Во время разговора он обернулся и указал на нас. Мы закивали, улыбаясь. Старшая из женщин указала на домик на дереве и кивнула, а Жон махнул нам, приглашая следовать за ним вверх по тропинке.

Входная дверь была квадратной и всего фута четыре в высоту – нам пришлось нагнуться, чтобы войти. Внутри было темновато, хотя в хижине имелось два распахнутых настежь больших застекленных окна. Здесь сидел ссутуленный старик в драных шортах и красил тапу, разложенную на широком столе в углу комнаты двадцать на двадцать футов.

– Иа орана (добрый день), – сказал Жон, заставив старика поднять голову.

– Маэва (добро пожаловать), – отозвался ветхий старец.

Он поднялся, подошел к Жону и расцеловал его в обе щеки.

Жон представил нас Анри, после чего он расцеловал и нас тоже.

Сгорбленная спина Анри и его усталый взгляд свидетельствовали о непростой жизни, прожитой этим человеком. Он махнул рукой на свой рабочий стол, где лежал кусок тапы размером два на четыре фута. Я заметила, что эта тапа грубее и толще гибкой и пластичной тапы, из какой жители Самоа и Тонга делают одежду. Черными чернилами, сделанными из каких-то здешних корешков, Анри разрисовывал тапу символами и фигурами. Обычно такие рисунки повествуют о каком-то значимом событии или символически представляют мудрое утверждение.

Анри достал из старинного сундука много кусков тапы, чтобы мы могли выбрать. Мы отложили пять особенно понравившихся и извлекли из рюкзаков нашу валюту. Старик захотел получить рюкзак и пару шлепанцев. В конце концов мы уговорили его взять еще и немного денег.

Мы попрощались с Анри и спустились по тропинке на поляну, где женщины методично выколачивали тапу деревянными колотушками. Старшая из женщин была женой Анри, объяснил нам Жон, а две девушки – его дочерями. Девушки то и дело поглядывали на меня, хихикая. Я улыбнулась им и спросила у Ричарда, почему, как он думает, они смеются, – может, я делаю что-то не так? Ричард спросил Жона, а потом перевел мне, что младшая девушка хочет потрогать мои волосы.

– Правда? – удивилась я. – Пожалуйста. – Я жестом позвала ее.

Девушке было, наверное, лет пятнадцать, и она так смущалась, что едва осмеливалась поднять на меня глаза. Я наклонила голову, чтобы ей было легче взять прядь моих длинных светлых волос и пропустить между пальцами. Она с улыбкой поглядела на сестру. Я жестом предложила подойти и сестре.

Та живо подскочила, нежно провела по моим волосам и сказала «хенехе».

Жон перевел на французский для Ричарда: «Красавица».

– Да, красавица, – повторил Ричард, с гордостью глядя мне в глаза.

Я улыбнулась ему, а потом девушкам, подумав, какими странными, наверное, кажутся девочкам с Маркизских островов светлые волосы. Их волосы, густые и черные, тоже были длиной до пояса, и, собранные в хвост, они блестели гораздо ярче моих.

Я открыла рюкзак и вынула оттуда помаду и духи.

– Un pour vous, et un pour vous, – сказала я девушкам.

Прежде чем сестры приняли подарки, они умоляюще посмотрели на мать. Та согласно кивнула.

– Merci, Madame, – тихо проговорили они по очереди, перейдя на французский.

– Il n’y a pas de quoi (не за что), – ответила я, довольная, что расширяю свой словарный запас.

Улыбаясь, смотрела я на этих женщин: они казались такими экзотичными в тропических декорациях на краю света. Здесь было так мирно и безмятежно.

Закончив созерцать океанский простор я перевела взгляд на палубу «Хазаны» и царящий на ней хаос. Как было бы здорово, если бы здесь были какие-нибудь женщины, с которыми можно поговорить, – да хоть кто-нибудь… Ричард. Шестой день пути разгорелся и сделался паляще жарким, без малейшего дуновения ветерка. «Хазана» двигалась еле-еле, и я двигалась еле-еле вместе с ней.

– Голос, ты здесь? – отважилась я.

Молчание.

– Прости, что истратила воду.

– В следующий раз хорошенько подумай.

– Ладно.

Не зная, чем себя занять, я спустилась в каюту, чтобы прибраться. Уныние плескалось во мне, подступая к самому горлу. Схватив ручку, я записала в судовом журнале: «Я на грани». Закрыла глаза, чувствуя, как сердце начинает биться все быстрее и быстрее. Может, у меня сердечный приступ и я упаду замертво, подумала я.

– Отвлекись на что-нибудь, – предложил Голос. – Помнишь, ты собиралась заняться уборкой?

Оглядев салон, я поняла, что не знаю, с чего начать. Прежде здесь был такой элегантный интерьер, такая роскошная отделка – потолочные панели без единого пятнышка и полированное дерево. Я пробралась в носовую каюту, решив, что лучше начать оттуда и двигаться к корме. Просто невероятно, как много вещей из салона и с камбуза громоздились теперь на носу. Я понимала, что «Хазана» совершила переворот вверх днищем, но, судя по множеству разрушений и тому, как вещи громоздились по всей каюте, мы должны были опрокинуться через нос – перевернуться, как переворачивается гимнаст, делающий колесо.

Мне под руку попалось весло. Может, с его помощью получится привлечь внимание к яхте, только как сделать его заметным на фоне моря? Я огляделась, а потом вспомнила, что у Ричарда была красная футболка с надписью: «Бухта аквалангистов – мы доберемся до дна». Я обтянула футболкой лопасть весла. Красный, цвет любви – цвет крови.

– Красный, цвет спасения, – подсказал Голос.

Я забросила весло наверх, в кокпит.

Заставляя себя работать, я принялась энергично выгонять шваброй мусор. Наполнила ведро соленой водой и отыскала губку. Пока я орудовала шваброй, что-то заскрежетало по ободранному стеклопластику корпуса. Взяв предмет большой губкой, я рассмотрела его. Боже мой, это мои наручные часы. Какого черта они здесь делают? Нет, это дар Божий. Я окунула часы в ведро с соленой водой, губкой и указательным пальцем стерла с них грязь. Глядя на циферблат, я наблюдала, как часы отсчитывают секунды. На циферблате значилось 09:33. Я взглянула на часы на переборке: они показывали девять тридцать пять. Невероятно обрадованная, я выпалила вслух:

– Теперь я могу точно узнать свое местоположение, сверив утренние показания с полуденными.

Я уронила губку в ведро, подошла к шкиперскому столу и взяла карандаш и бумагу. Вытащив секстан из ящика, я осторожно понесла все эти спасительные средства наверх.

Усевшись на гик верхом, я поймала солнце в зрительную трубу секстана. Я медленно поворачивала алидаду за регулировочную рукоятку, и отраженное изображение солнца приблизилось к горизонту. Я запустила секундомер на часах. Потом покачала секстан из стороны в сторону, пока солнце не «село» на горизонт. Как только я увидела, что изображение солнца коснулось нижним краем линии горизонта, я остановила секундомер и записала время: девять часов, пятьдесят четыре минуты и двадцать семь секунд. После этого я посмотрела, на какое деление лимба указывает стрелка, и записала градусы. Затем я повторила весь процесс с начала, сделав в общей сложности три замера. Эти три цифры давали возможность выбрать значение, которое, по моим ощущениям, точнее всего фиксировало момент, когда солнце касалось горизонта.

Я взяла часы, секстан и свои записи, унесла вниз и вычислила с помощью «Морского навигационного ежегодника» и «Астрономических таблиц» мои ЛП – линии положения. Закончив подсчеты, я нанесла ЛП на прокладочный планшет.

– Ясно, – сказала я себе, – я где-то на этой линии.

Около полудня я с энтузиазмом проделала всю процедуру еще раз. Эти показания позволят мне «зафиксировать себя в пространстве», точно скажут, где я нахожусь.

Я оказалась на ста тридцати четырех градусах западной долготы и на восемнадцати градусах северной широты. Это была хорошая новость. Мне больше не придется гадать о своем местоположении. Я была ближе к Гавайям, чем думала.

С нетерпением я дожидалась седьмого дня, чтобы еще раз взять высоту солнца и узнать, как далеко я продвинулась за ночь.

Поскольку день начался спокойно, мне не было нужды сидеть у штурвала. Чтобы отвлечься от мыслей о Ричарде, я ушла вниз и снова принялась за уборку. К своей огромной радости, я нашла бизань-стаксель. Для легкого ветерка бизань-стаксель подходит лучше поднятого мною штормового стакселя. Мое временное парусное вооружение станет с ним еще эффективнее, надеялась я.

Та еще работа – выволакивать неподъемный бизань-стаксель через люк на носу и затаскивать на бак. Я спустилась в каюту, чтобы принести дополнительные лини, и тут судно внезапно накренилось. Нет, только не это, подумала я, стремительно выскакивая на палубу лишь для того, чтобы увидеть, как бизань-стаксель медленно погружается в море.

– НЕТ, НЕТ, НЕТ. ПРОКЛЯТЬЕ. НЕУЖЕЛИ Я НИКОГДА НЕ НАУЧУСЬ? – разразилась я гневной тирадой. А потом села и заплакала.

– Прекрати плакать, Тами.

– Заткнись.

– Тебе необходима эта жидкость, у тебя будет обезвоживание.

– ПРОСТО УМОЛКНИ. ЭТО МОИ СЛЕЗЫ, И Я ПЛАЧУ, ЕСЛИ ХОЧУ! – выкрикнула я, а потом прыснула со смеху: на ум пришла песня с этими словами, и я вспомнила, что там речь шла о вечеринке – всего лишь какой-то вечеринке.

Но я понимала, что Голос прав, во мне осталось так мало воды. Слезами горю не поможешь.

– Я могу пить морскую воду, – с вызовом сказала я Голосу.

– Тогда ты сойдешь с ума.

– Я уже сошла с ума.

– Может быть, но ты ведь не дура.

– Я только что упустила за борт парус, довольно глупо с моей стороны.

– Что ж, могу поспорить, второй раз ты такого не допустишь.

– Тут ты прав, потому что другого паруса у меня нет.

– Наверное, стоит порадоваться тому, что у тебя есть штормовой стаксель, и заняться утренними замерами.

Поразмыслив, я вытерла слезы с лица и слизнула с пальцев все капли до последней. Судорожно вздохнув, я уставилась на штормовой стаксель, вяло обвисший на торчавшем вертикально гике. К чему стараться? Может, просто скатиться за борт, как бизань-стаксель, да и покончить со всем. Но мне очень хотелось сделать утренние замеры. Я посмотрела на часы, было почти девять. Я спустилась в каюту и взяла там карандаш, бумагу и секстан.

Результаты первых измерений выглядели неплохо.

Однако, взяв высоту солнца в полдень, я была потрясена. Согласно моим вычислениям, я находилась на 132° з. д. и 18°11˝ с. ш. Я потеряла два градуса долготы! Это что, сто двадцать миль? Как будто я всю ночь двигалась назад. Что случилось? Я была совсем не так далеко на западе, как надеялась. Все шло наперекосяк. Я сидела у штурвала, клокоча от негодования и злости. Теперь, когда я лишилась иллюзий, тело и ум разом ощутили всю накопившуюся боль.

В два пополудни я в третий раз за день взяла высоту солнца. Да, два градуса долой. Чтобы как-то заглушить отчаяние, я открыла банку со сладкими персиками и несколько часов смаковала их, поддевая ломтики вилкой. К черту арахисовое масло.