11
В апреле 1969 года Олден Уитмен прислал мне вопросы и приехал в Монтрё незадолго до моего семидесятилетия. Материал был опубликован в «Нью-Йорк таймс» 19 апреля 1969 года, но в нем сохранились всего два-три моих ответа. Остальные, полагаю, когда-нибудь сам Олден Уитмен или его наследники напечатают в сборнике «Специально для „Нью-Йорк таймс“». Предлагаю фрагменты из нашей беседы.
Вы называете себя «американским писателем, родившимся в России и получившим образование в Англии». Как же вы стали благодаря всему этому американским писателем?
Понятие «американский писатель» в моем случае означает, что я – писатель, в течение четверти века имеющий американское гражданство. Более того, это означает, что все мои теперешние книги впервые публикуются в Америке. Это также означает, что Америка – единственная страна, где я психологически и эмоционально чувствую себя дома. Хорошо ли, плохо ли, но я не принадлежу к числу тех доктринеров, которые, без устали критикуя Америку, оказываются по уши втянутыми в среду врожденных негодяев и завистливых чужестранцев-наблюдателей. Мое восхищение этой страной, ставшей для меня второй родиной, безусловно, устоит перед теми мелкими изъянами, которые сущая чепуха по сравнению с бездной зла, в которой погрязла Россия, не говоря уж о других, более экзотических странах.
В стихотворении «В раю…» вы пишете, вероятно, о себе, как о «натуралисте провинциальном, в раю потерянном чудаке». Это признание связывает ваше увлечение бабочками с другими сторонами вашей жизни, с творчеством, к примеру. Вы ощущаете себя «чудаком, потерянным в раю»?
Чудак – это человек, чьи ум и чувства возбуждаются от вещей, которых обычный человек даже не замечает. И per contra, обычный чудак – а нас, чудаков самых разных мастей и масштабов, очень много – приходит в уныние от попавшегося ему на пути туриста, который кичится своими деловыми связями. В подобных случаях я часто теряюсь, но другие тоже теряются в моем присутствии. И еще я знаю, как всякий чудак, что нудный болван, просвещающий меня насчет роста ставок по закладным, может вдруг оказаться крупнейшим знатоком ногохвосток или перекати-поле.
В ваших стихотворениях и рассказах часто встречаются мечты о побеге и полете. Это – отражение вашего личного опыта долгих скитаний?
Да, в какой-то мере. Самое удивительное, что в раннем детстве, задолго до чрезвычайно скучных странствий, в которые мы отправились, гонимые революцией и Гражданской войной, я страдал кошмарами – мне снились странствия, побеги, заброшенные железнодорожные станции.
Что вам понравилось (и не понравилось) в Гарварде? И что заставило вас бросить Кембридж?
Мое пребывание в Гарварде длилось семь блаженных лет (1941–1948), я занимался энтомологией в прекрасном, незабываемом Музее сравнительной зоологии, прочитал курс (весной 1952-го) лекций по европейскому роману аудитории, состоящей из 600 студентов, в Мемориал-холле. Кроме того, я читал лекции в Уэлсли около шести лет, а с 1948 года преподавал на факультете в Корнеллском университете, где в конце концов получил должность профессора русской литературы и стал автором американской «Лолиты», после чего (1959) я решил полностью посвятить себя творчеству. Мне было очень хорошо в Корнелле.
В США вы больше известны как автор «Лолиты», чем какого-то другого романа или стихотворения. Если бы вам представилась возможность выбирать, благодаря какой книге, или стихотворению, или рассказу вы хотели бы прославиться?
У меня иммунитет к судорогам славы; однако полагаю, что «грамотеи», которые в словарях, пользующихся большим спросом, пишут, что «нимфетка» – это «совсем юная, но сексуальная девушка», не утруждая себя никаким комментарием или отсылкой, очень вредят читателям, их следовало бы вразумить.
Культ секса в литературе достиг своего апогея? Теперь это увлечение пойдет по убывающей?
Я абсолютно равнодушен к социальным аспектам той или иной групповой деятельности. В исторической ретроспективе рекорд порнографии, установленный древними, до сих пор не побит. В художественном плане чем грязнее и скабрезнее пытаются быть графоманы, тем более условной и примитивной получается их продукция – к примеру, такие романы, как миллеровский «Член» и «Спазм Портного».
Как вы относитесь к современным проявлениям насилия?
Я испытываю отвращение к грубой силе скотов всех мастей – белых и черных. Коричневых и красных. Ненавижу красных подлецов и розовых глупцов.
Размышляя о своей жизни, какие моменты в ней вы считаете подлинно важными?
Практически каждый момент. Письмо, которое пришло вчера от читателя из России, бабочка, не описанная еще ни одним энтомологом, которую я поймал в прошлом году, момент, когда я научился ездить на велосипеде в 1909 году.
Какое место вы отводите себе среди писателей (ныне здравствующих) и писателей недавнего прошлого?
Я часто думаю, что должен существовать специальный типографский знак, обозначающий улыбку, – нечто вроде выгнутой линии, лежащей навзничь скобки; именно этот значок я поставил бы вместо ответа на ваш вопрос.
Если бы вы писали некролог самому себе, о каком вашем вкладе в литературу, в атмосферу (искусства и эстетики) последних пятидесяти лет вы написали бы?
У меня получается так – вечерняя заря последней книги (например, «Ады», которую я закончил прошлым Рождеством) тотчас же сливается с подернутой дымкой утренней зарей моей новой работы. Моя следующая книга, сияющая дивными оттенками и тонами, кажется мне в это мгновение самой лучшей из всего, что я писал раньше. Я хочу подчеркнуть особый трепет предвкушения, который по самой своей природе не может быть истолкован некрологически.
Какие книги, прочитанные вами недавно, понравились вам?
Теперь я редко испытываю трепет в позвоночнике, единственно достойную реакцию на подлинную поэзию – какой, к примеру, является «Жалоба» Ричарда Уилбера, поэма о великолепной герцогине («Феникс-букшоп», 1968).
Перевод Аллы Николаевской
