– Тебе следует с уважением относиться к маман, – сказал Себастьен. – Она едва не погибла, спасая тебя.

– Ох, папá, я уже тысячу раз слышала эту историю! Прошу, не надо снова ее рассказывать.

– Тогда не заставляй меня ее вспоминать.

Ирэн скривилась и оттолкнула миску с рагу из баранины. Аппетита как не бывало. Она терпеть не могла выслушивать замечания от отца. Он был единственным человеком в мире, чье мнение для нее имело значение.

– Сходила бы ты за ней и извинилась.

Просить извинения Ирэн тоже терпеть не могла. Все это казалось ей несправедливым – по крайней мере, сегодня.

– Я всего лишь сказала, что хотела бы, чтобы сегодня у нас было что-то получше, чем рагу из баранины.

– Тогда, может, самой и стоило приготовить?

– Сегодня мой день рождения!

– Да. Семнадцать. Уже не ребенок.

– Ты принимаешь ее сторону, да? Ты всегда так делаешь!

Какое-то время Себастьен молчал, кроша изящными пальцами ломоть черного хлеба и глядя в камин, где, смягчая серость дома и его старой меблировки, танцевали желтые язычки пламени. Когда он снова заговорил, его голос подрагивал от горечи:

– Это не вопрос принятия чьей-то стороны, понимаешь, – сказал он по-французски, как делал всегда, когда они оставались наедине. – Мать была предана тебе еще до твоего рождения. И почти со всем справлялась в одиночку. Меня едва ли можно назвать твоим отцом…

Ирэн сделала вдох, чтобы возразить, но он приложил палец к губам, и ей пришлось промолчать.

– Хороший отец все время был бы рядом. Подарил бы тебе собственную арфу, чтобы ты училась играть. Позаботился бы о том, чтобы твоим мужем стал хороший, трудолюбивый, честный человек – лучше, чем он сам когда-либо был.

– Папá! Какой муж?

– Ты уже в подходящем возрасте. Это может произойти в любое время.

– Я не знаю никого, за кого хотела бы выйти замуж.

– Это прекрасная деревня. Я видел здесь не одного молодого человека, занимающегося торговлей или вспахивающего свое поле.

– В Тенбери? Я бы ни за что не вышла замуж за кого-то из этих мужланов!

Себастьен поднял на нее взгляд. В свете огня его серебристые глаза были похожи на старинное олово.

– За кого же ты собираешься выйти замуж, дочка?

Ирэн не хотела отвечать, но слова вырвались из нее с силой вулканической лавы:

– Я выйду замуж за лорда. Я собираюсь стать леди.

Когда девушка произносила эти слова, в животе, как бы подтверждая ее собственное предсказание, снова появилась боль.

Себастьен не стал смеяться, хотя они оба знали, что Ирэн сказала нечто из ряда вон выходящее. Он помолчал еще какое-то время и наконец сказал:

– Если только не забудешь свою маман и то, чем ей обязана.

Ирэн подумала о том, как некстати была бы ее мать в богатом доме.

– Она предпочитает моему обществу животных, папá. Думаю, тебе это известно.

– Ты ошибаешься, ma fille.

– Откуда тебе знать? Тебя здесь никогда нет! Ты ничего не знаешь о моей жизни!

Себастьен окинул ее долгим печальным взглядом и даже не попытался возразить. На столе между ними лежали подарки на день рождения: подержанная книга о травах от матери и пара кружевных перчаток от отца – красивые вещи, которые Ирэн никогда бы не смогла носить на ферме.

Она посмотрела на них и скрипнула зубами от досады.

На следующее утро Себастьен ушел с арфой через плечо и походным мешком на спине. На повороте он приподнял шляпу в знак прощания, его длинные волосы развевались на ветру и сверкали золотом на солнце. Ирэн и Урсула смотрели, как он уходит: Ирэн, сцепив руки, а Урсула, повязывая фартук из грубого полотна.

Когда он ушел, мать сказала:

– Думаю, лучше поскорее снова заняться картошкой.

Ирэн вздрогнула от отвращения. Она устала и сгорала от нетерпения. Она почти не спала этой ночью, ворочаясь из стороны в сторону на постели, глядя в окно на полную луну, которая словно призывала ее и заставляла сердце гореть желанием.

В полночь она поднялась с постели и опустилась на колени у окна, глядя на каменную стену вокруг сада, которая в лунном свете казалась сделанной из позолоченного серебра. Вдали в окружении звезд возвышался Грандж – внушительный, элегантный и отчужденный, как любой замок. Он символизировал все, о чем Ирэн мечтала, и, пока она в тоске глядела на него, в животе снова отозвалась боль. Она усиливалась, как будто в теле рождалась сила. Ирэн чувствовала зов кристалла из сырого и темного подвала.

Ощущала ли это Урсула? Или она настолько погрязла в бесконечной работе, в чистке стойл и чрезмерной заботе о животных, что магия покинула ее?

Ирэн вернулась в постель, но продолжала лежать, не смыкая глаз, тревожась о том, что тяжелая работа на ферме разрушит и ее растущую силу.

Теперь, когда она вспоминала обо всем этом в ярком утреннем свете, боль в животе поднялась до груди, и Ирэн не смогла сдержаться, чтобы не прижать руки к сердцу.

– Ты заболела? – спросила мать.

– Месячные, – простонала Ирэн.

Это было неправдой, хотя ощущения во многом схожи. Это была магия. Она обрушивалась на нее, как река, угрожающая, что выйдет из берегов.

– У тебя жар?

Урсула протянула руку, чтобы проверить ее лоб.

Ирэн, содрогнувшись от отвращения, отстранилась от руки с черными ногтями и мозолистыми ладонями. Урсула тут же отдернула ее.

– Что уже не так? – требовательно спросила она.

– У тебя рука грязная.

– Выходит, ты слишком хороша и чиста, чтобы тебя касалась мать?

– Я не это имела в виду…

– Да нет, это. Разумеется, это. Смысл предельно ясен.

Глаза Урсулы блеснули. Ирэн никогда раньше не видела, чтобы мать проливала слезы.

– Ты думаешь, что если тебе семнадцать и ты красива, как летнее небо, то ты никогда не станешь бесцветной и седой, как я сейчас. Ты думаешь…

– Я думаю, – выпалила Ирэн, – что ты могла бы что-то с этим сделать, если бы попробовала! Что толку от твоей силы, твоего колдовства, если ты зарываешь их на скотном дворе?

– Chut… – прошипела Урсула, переходя на другой язык. На этот раз она успела зажать ладонью рот дочери до того, как Ирэн удалось уклониться.

– Если тебе непременно нужно поговорить о колдовстве там, где тебя могут услышать, хотя бы не говори по-английски!

Проявив бунтарство, на которое никогда бы не осмелилась прежде, Ирэн рывком высвободилась и, свирепо глядя на мать, демонстративно плюнула в грязь у ее ног.

В глазах Урсулы вспыхнул темный огонь. Она занесла руку и с такой силой влепила Ирэн пощечину, что звук удара напомнил опустившийся молот кузнеца. Она была сильной, как мужчина, благодаря годам бесконечной работы.

Ирэн, почти ослепшая от боли и прилива магии в крови, прикрыла горящую щеку рукой и закричала:

– Ненавижу тебя! Ненавижу! Ты мне противна!

В тот же миг огонь в глазах матери погас, утонув в слезах. Они наполнили их до краев и потекли по щекам. Ирэн затаила дыхание. Урсула, не сняв фартук из грубого полотна, бросилась к выходу из сада. Прежде чем Ирэн смогла собраться с мыслями, она уже вышла за ворота.

Девушка осталась на дороге, дрожа от потрясения и злости. Что происходит? Она напоминала себе кипящий котелок. Когда Урсула так и не вернулась, чтобы извиниться, Ирэн, которая больше не могла этого выносить, подобрала юбки и бросилась в лес в поисках уединения и утешения среди деревьев.

Лес, который окружал Грандж, был старым, там росли тис, вяз и рябина. Земля здесь была мягкой из-за палой листвы, а посреди массивных корней росли огромные грибы. Ирэн бежала, пока пламя ее гнева не угасло, а затем перешла на шаг. Очутившись у какого-то безвестного ручья, петлявшего через леса к реке Ритек, она опустилась на колени и склонилась над водой, чтобы умыть разгоряченное лицо.

Взглянув на себя, Ирэн охнула от ужаса. Даже в дрожащем зеркале ручья на ее левой щеке ясно виднелся след руки Урсулы. Она смотрела на свое отражение, пока гнев не вспыхнул с новой силой. Что она сделала, чтобы заслужить такое? Она сказала правду! Ее мать растратила свою жизнь, растратила свой дар! Возможно, она была не такой сильной ведьмой, как ее тезка, но силы у нее было достаточно. Она могла предсказывать будущее, а это, как известно Ирэн, многим в их роду было не под силу. Она могла приготовить снадобье, которое облегчало беременность у кобылы или мастит у коровы. Иногда, когда суп оказывался пересоленным или тесто на хлеб не поднималось, она могла, щелкнув пальцами, пробормотав пару слов, исправить недостаток.

Когда Ирэн просила научить ее этим заклинаниям, Урсула неизменно отвечала:

– Подожди. Подожди, пока не придет твоя сила.

И вот теперь – Ирэн была уверена в этом – сила пришла. Она чувствовала ее в животе и в крови, в пульсирующем желании, гудящем в груди, но делать снадобья Ирэн больше не хотелось. Она не станет тратить свою силу на копание картофеля и выгребание навоза. Должен быть какой-то способ. Она бы попросила о нем Богиню.

Она опустилась на лесную подстилку, не обращая внимания на листья и землю, которые пачкали ее юбку. Все равно у нее были только рабочие платья, и они никогда не бывали чистыми. Она обхватила колени руками, положила на них голову и глубоко задумалась. Ей было семнадцать, она была стройной, с яркими глазами и гладкой кожей. Она никогда не будет красивее, чем в этот момент. Нельзя было терять время.

Урсула бы ей не помогла. Ирэн подозревала, что мать завидовала ей, потому что она хороша, молода, у нее вся жизнь впереди, а ее уже подходила к концу.

Шум на другой стороне испугал Ирэн и заставил ее вскинуть голову.

Рябина, согнутая чуть ли не пополам годами и тяжестью растопыренных ветвей, склонилась к ручью. На ее ствол, выглядывая из-за дрожащей листвяной завесы, уселась великолепная лиса, самая рыжая из всех, что Ирэн когда-либо видела, с белоснежной грудью и острой черной мордочкой. Ее раскосые желтые глаза просвечивали сквозь лесной полумрак, а острые ушки повернулись к Ирэн, как будто лиса ждала, что она что-то сделает, что-то скажет.

Или о чем-то подумает.

Внезапно мысленным взглядом Ирэн увидела рецепт – так же ясно, как если бы гримуар был открыт перед ней, – и вспомнила, с чего он начинался:

Но на ком она испробует это зелье?

Лиса тявкнула, издав один-единственный короткий и резкий звук.

Ирэн, сама того не ожидая, рассмеялась.

– Что? – спросила она.

Лиса открыла пасть, показывая белые зубы, и высунула язык, словно смеясь над ней.

Чувство осознания вызвало дрожь в руках Ирэн и запульсировало в висках. Ее смех оборвался. Она встала, повернувшись к животному лицом. Лиса спрыгнула со ствола. Ее гибкое тельце сновало между ветвями так же легко, как поток воды, а хвост выгнулся дугой, словно черно-рыжий шлейф. Она уставилась на девушку немигающим взглядом.

– Ты здесь ради меня? – прошептала Ирэн.

Снова лисья пасть дрогнула в усмешке, и она дважды махнула хвостом, прежде чем прыгнула через ручей легко, как будто могла летать. Ирэн стояла неподвижно, а лиса подступила к ней на тоненьких черных лапках, миниатюрных, как у танцовщицы. Лиса, точнее, лис, как увидела Ирэн, прижался холодным черным носом к тыльной стороне ее руки, а когда она повернула руку, уткнулся носом ей в ладонь.

Это прикосновение заставило Ирэн затрепетать, хотя прикосновение множества других животных вызывало у нее отвращение. Но с этим лисом все было иначе. И дело не только в том, что он был красив и грациозен. Это было нечто большее, гораздо большее. Ее душа знала его. В его присутствии ее сила разгорелась.

Лис, не сводя с нее глаз, отступил назад, крутнулся, перепрыгнул через ручей и исчез в лесу на противоположной стороне. Последним, что она увидела, пока он окончательно не исчез в лесном полумраке, был пышный черно-рыжий хвост.

Ирэн поднесла ладонь к носу и вдохнула теплый лисий запах. Она знала, кем он был и что все это значило.

У ее матери был Арамис. У бабушки, как рассказывала ей Урсула, – уродливый серый кот. А у нее – теперь, конечно же, она была ведьмой, полностью владеющей своей силой! – было потрясающее хитрое существо. У нее был лис. И она снова увидит его.

Ирэн наклонилась к ручью, чтобы заглянуть в воду. Пламенеющий след материнской ладони исчез со щеки. Она поправила волосы и стряхнула листья и землю с платья. Вытряхивая подол, Урсула уловила огненную вспышку в зарослях ежевики неподалеку. А ведь она едва не упустила ее!

Девушка наклонилась и потянула за ветку, а когда выпрямилась, то увидела, что лис оставил ей крошечный кусочек своего меха – примерно дюжину черно-рыжих волосков, длинных, грубых и спутанных. Ирэн накрутила их на палец и спрятала в лиф, поближе к сердцу. Бросив тоскливый взгляд на лес, в котором исчез лис, она направилась к дому.

И поклялась себе, что не станет сажать картофель в этот день. И в любой другой – тоже.