Моркам Кардью, владелец небольшой фермы на запад от Марасиона, прискакал по дороге в Орчард-фарм на видном шайрском жеребце через три дня после того, как Нанетт с Урсулой похоронили Флеретт. Была середина дня. Горячий августовский ветер ворошил солому на крыше и теребил платок Урсулы. Она занималась уборкой моркови и отряхивала землю с плотных корнеплодов перед тем, как бросить их в корзину. Она была вся в грязи, от подола юбки до фартука на талии, но поспешно привела себя в порядок, насколько это было вообще возможно, и вышла за ворота встретить гостя.

Прежде чем сойти с лошади, он приподнял шляпу с низкой тульей в знак приветствия.

– Мисс Орчард.

– Доброго дня, мистер Кардью.

Урсула познакомилась с ним на рынке. Он был невысокого роста, но крепко сложен, широкоплеч и с пудовыми кулаками. Его небольшая борода была наполовину седая, однако волосы все еще оставались каштановыми, как кожа на сапогах. Одежда на нем была чистая и опрятная, хотя он был вдовцом. За год до этого мистер Кардью потерял жену: она умерла при родах вместе с ребенком.

У Урсулы больший интерес вызывал шайр, чем его хозяин. Скакун определенно был высотой в восемнадцать ладоней в холке. У него были черные ноздри и копыта, а сам он был серебристо-серый в яблоках – таких бледных, что на солнечном свету их было не различить. Урсула сделала шаг вперед, чтобы погладить его мускулистую шею, и жеребец уткнулся носом в ее ладонь.

– Какой же он у вас красавец, мистер Кардью! – похвалила она. – И так же хорош в упряжке, как и под седлом?

– Кроток, как ягненок. Вот он какой, мой Арамис, – ответил фермер.

– Арамис. Серебристый.

– Да. Даже Энни каталась на нем верхом, хоть и говорила, что это все равно что ехать на горе.

– Мне жаль вашу Энни.

– Спасибо. Уже год прошел.

– Знаю. – Урсула отступила, чтобы осмотреть жеребца от холки до копыт. – Полагаю, Арамис у вас не для продажи.

– Не для продажи. Но…

Он запнулся, и Урсула, удивленно приподняв брови, обернулась. Когда он так и не закончил фразу, она спросила:

– Что привело вас в такую даль, мистер Кардью? Может, вам нужен козий сыр? У нас как раз есть созревшие головки.

– Нет, сыр мне сегодня не нужен.

Мистер Кардью снова снял шляпу и принялся вертеть ее в руках. Щеки у него раскраснелись от ветра, а может, от смущения – Урсула не была уверена. Отвернувшись, он бросил взгляд на хлев и аккуратный забор вокруг Орчард-фарм.

– Я слышал, вы остались вдвоем управлять фермой. У вас здесь случилось немало смертей.

– Да. – Урсула вытащила руки из-под фартука и потуже затянула платок на развевающихся волосах.

– В одиночку справляться трудно, – продолжил он и повернулся, словно для того, чтобы оценить состояние соломы на крыше или краски на стенах фермерского дома.

– Мистер Кардью… – начала Урсула.

Он обернулся, его невзрачное лицо выражало решительность.

– Я бы хотел, чтобы вы называли меня Моркам, мисс Орчард, – торопливо произнес он.

– Что?

– Я бы хотел, чтобы вы называли меня по имени, данном мне при крещении. – Он помолчал, покусывая нижнюю губу, и вдруг выпалил: – Видите ли, я приехал свататься.

До Урсулы долгое время не доходил смысл услышанного. Она смотрела на мистера Кардью, на его седеющую бороду, обветренную кожу и пока не осознавала смысла этих слов. В солнечном свете его глаза казались ярко-голубыми, в них застыла мольба.

– Вы… мистер Кардью… то есть Моркам… – совсем запутавшись, Урсула замолчала.

Он протянул руку и взял ее ладонь в свою. Рука у него была чисто вымыта, а ее ногти перепачканы садовой грязью.

– Я не шучу, мисс Орчард… Урсóла, если позволите… Человек я простой, да и старше вас, но я знаю, как вести хозяйство. Думаю, мы поладим.

– Но вы же меня совсем не знаете!

Она попыталась высвободить руку, но он крепко держал ее.

– Знаю, – возразил он. – Я видел вас на рынке и знаю, что вы умеете. Я одинок вот уже год, – напомнил он. Он говорил об этом раньше, и Урсула вспомнила, что для мужчины такой срок траура по жене считается приличным. – Вы тоже одиноки и, простите, моложе не становитесь.

Услышав это, Урсула громко рассмеялась:

– Мне нет и двадцати двух!

– Вот именно. Энни было пятнадцать, когда мы поженились.

Все еще улыбаясь, Урсула покачала головой:

– Это странное предложение.

Мистер Кардью внезапно широко улыбнулся, что вызвало у нее удивление. У него оказались белые ровные зубы, а улыбка омолодила его лет на десять.

– Знаю, – ответил он. – Девушкам подавай романтику и все такое, как в книжках. Но я не такой.

– Романтика мне ни к чему. – Наконец Урсуле удалось высвободить руку, и она застыла, упершись руками в бока и пристально глядя на него. – Понять не могу, как такая мысль пришла вам в голову, Моркам Кардью.

– Это хорошая мысль, Урсола, – твердо возразил он. – У меня есть две отличные коровы и три козочки в довесок к вашим дойным козам. Я полон сил и здоровья, и если бы продал свою ферму, то на вырученные деньги можно было бы отладить вашу. Работу мы бы разделили. Вместе нам было бы лучше, чем порознь.

Раздумывая над его словами, Урсула внезапно почувствовала взгляд матери. Ей даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять: Нанетт приподняла край занавески, чтобы видеть происходящее. И задалась вопросом, почему мать не вышла приветствовать гостя и пригласить его в дом.

Моркам снова надел шляпу и откашлялся, последний раз скользнув взглядом по окрестностям Орчард-фарм.

– Что ж, я все сказал, – произнес он, и в его голосе послышалась слабая нотка облегчения. – Буду рад, если вы сделаете мне одолжение и поразмыслите над этим.

– Вы меня несколько ошарашили… – начала Урсула.

– Не торопитесь.

С этими словами мистер Кардью направился к коню. На секунду она задалась вопросом, сможет ли он без помощи сесть на него, ведь жеребец казался очень высоким. Однако гость оказался силен, как и говорил: закряхтев, он вскочил на лошадь и перебросил ногу через седло. Какое-то мгновение он сидел, глядя на Урсулу сверху вниз.

– Больше я никого замуж не зову, – заверил он. – Мне нужны только вы, Урсола.

Коснувшись шляпы, мистер Кардью тронул стремена и ускакал, оставив Урсулу провожать его изумленным взглядом.

– Теперь ты мне веришь? – В глазах Нанетт сверкнули победные огоньки, и она тряхнула головой так, что волосы взметнулись, окутав голову, словно облако дыма и пепла. – Я провела для тебя тот же обряд, что и для себя когда-то.

– Маман, ты же не думаешь, что он пришел из-за этого!

Урсула отвернулась от печи, где бросала свеженарезанную морковь в кипящий бульон.

– Bien sûr!

– Нет, – возразила Урсула. Она вытерла руки полотенцем и, повесив его на плечо, направилась к хлебнице. – Он просто выждал год траура, а затем отправился на поиски кого-то, кто занял бы место Энни Кардью.

– В Корнуолле есть и другие незамужние женщины.

– Не сомневаюсь, – ответила Урсула, энергично орудуя хлебным ножом и отрезая толстые ломти от буханки серого хлеба. – Вот только они не владелицы Орчард-фарм.

Нанетт вздохнула:

– Урсула, ты так цинична.

Та рассмеялась:

– Я не циник, а реалист, и это разные вещи.

Нанетт не стала продолжать разговор и отправилась наполнить кувшин маслом, которое сбила этим утром.

Когда суп был готов, они налили его в миски и уселись за длинным столом. У них вошло в привычку сидеть рядом на одном его конце, не передвигая свободные стулья. Серый кот лежал в ногах между ними и набрасывался на кусочки, которые ему перепадали.

Они накрыли незамысловатый обед, поставив между собой доску для нарезки хлеба и кувшин с маслом, а еще солонку под рукой у каждой. После долгого дня работы на бодрящем воздухе они проголодались, так что ни одна не проронила ни слова, пока миски с супом наполовину не опустели.

Намазывая масло на второй ломтик хлеба, Нанетт попросила:

– Скажи, что ты думаешь о нем.

– О ком?

– О ком? О Моркаме Кардью, разумеется. Или ты уже позабыла его?

Урсула зачерпнула очередную ложку супа, вздохнула и отложила ее, затем стерла салфеткой остатки масла с пальцев, избегая взгляда матери.

– Нет, – наконец ответила она. – Не забыла. Просто не знаю, что и думать. Он кажется довольно приятным. Не может правильно произнести мое имя, но вряд ли это имеет значение.

– Это дар Богини, – сказала Нанетт.

– Может, и так. – Урсула подняла на нее взгляд. – Маман, я не уверена, что хочу этого.

Из-под стола внезапно раздалось кошачье шипение: это был долгий, раздраженный звук, как будто на раскаленную печь вылили воду. Урсула почувствовала, как длинный хвост кота бьет по ее лодыжкам, и с трудом совладала с собой, чтобы не отшвырнуть его подальше.

Нанетт приподняла брови:

– Похоже, у кота есть свое мнение на этот счет.

– Хорошо бы дать этой твари имя. Он живет у нас уже много лет.

Нанетт пожала плечами:

– Я до сих пор не знаю, собирается ли он здесь остаться.

– Но он уже такой старый. Разве коты живут так долго?

– Особенные – да.

– Ты хочешь сказать, – ехидно начала Урсула, – что его послала Богиня?

– Разумеется. Как и твоего будущего мужа. Но помни, дорогая дочка, – Нанетт взяла ложку и улыбнулась, – не все дары даются навсегда.

Это было несущественное замечание, но именно над ним Урсула раздумывала еще много лет.

У Урсулы и Моркума была тихая свадьба в церкви Святой Марии в Пензансе: отец Мэддок отказался венчать их в Марасионе. На церемонии присутствовала только Нанетт. Семейство Кардью, состоявшее из трех неразговорчивых братьев и двух кислолицых сестер, не изъявили такого желания, сославшись на то, что Моркам женится на цыганке и безбожнице, которая сведет его в ад. Даже священник, которому Моркам щедро заплатил, с недоверием смотрел на Урсулу и настойчиво вопрошал о ее религиозных взглядах. Пожав плечами, она ответила, что церковь не доставляет ей проблем – лишь бы ее оставили в покое. Моркам ухмыльнулся, заметив сердитый взгляд священника. Он не интересовался взглядами Урсулы, и, насколько она могла судить, ему не было до них никакого дела. Она сочла, что лучше не давить на него по поводу сомнений его семьи.

Священник провел церемонию на скорую руку. Урсула достаточно часто посещала мессу, чтобы с грехом пополам принять в ней участие. Она смотрела, как Моркам проходит через ряд священнодействий, и думала, насколько же все это напоминает ритуалы, которые проводили ее тети. Разумеется, ему она об этом ни за что бы не рассказала.

Это был прагматичный брак без ненужных прикрас и хвастовства. Моркам уже продал свой земельный участок и перевел скот в Орчард-фарм. Целыми днями до свадьбы он трудился в хлеву, сооружая дополнительные стойла для новых коз и укрепляя забор вокруг пастбища, где они паслись. Арамис, крупный и смирный шайрский жеребец, занял место в том же загоне, что и пони. Моркам провел там всю ночь, наблюдая за животными, чтобы быть уверенным, что с этим не будет проблем. Утром он с чувством удовлетворения доложил, что пони нашли приют от ветра под животом Арамиса, а тот, как обычно, смотрел, куда ступает, и даже внимательно следил за тем, как размахивает своим огромным хвостом.

От свадебного путешествия пришлось отказаться, потому что Нанетт не управилась бы в одиночку с разросшимся стадом, а из Кардью никто не собирался приходить на помощь. Урсула заверила жениха, что ей все равно не хотелось бы оставлять животных, на что он ответил, по своему обыкновению, без обиняков: «Отлично. Первое свадебное путешествие обошлось бы в цену молодого теленка».

Иногда углы его прямолинейной речи сглаживали проблески юмора, вдобавок он, как и говорил, был усердным работником. Благодаря сильным рукам и широким плечам он мог переделать в два раза больше работы за день, чем Урсула, и не пренебрегал никакими обязанностями. Дойку Урсула оставила себе, это было ее любимым домашним занятием, но было хорошо иметь рядом кого-то, кто мог бы вскопать твердую землю или погрузить в повозку тяжелую корзину с мотыгами. Моркам считал Арамиса своей собственностью, но, когда его не было на ферме, Урсула баловала этого огромного коня, принося ему в карманах фартука кусочки морковки и прижимаясь к его теплому боку в холодные дни.

Арамис в своей тяжеловесной манере отвечал ей взаимностью: касался мордой ее щеки и наклонял могучую шею, чтобы прижаться к ней. Урсула наслаждалась такими моментами. На супружеском ложе ласк у нее не было.

Урсуле было известно совсем немного физических проявлений любви помимо нечастых объятий Нанетт. Тетушки, как и пожилые дяди, были холодными и далекими, как валуны на вершине горы. Самый тесный физический контакт, который она имела с другим человеком, случился с ее мужем, и в этом отношении Моркам едва ли был менее безразличен, чем козел, каждый год осеменяющий стадо коз.

Нанетт приложила усилия к тому, чтобы приготовить для молодых лучшую спальню. Она перевернула и взбила матрас, накрыла его пуховым стеганым одеялом, положила сверху новые подушки на гусином пуху и новые льняные простыни. До брачной ночи Урсула с любопытством ждала этого момента. После это стало вызывать лишь чувство скуки.

Нанетт пыталась вызвать ее на откровенный разговор, но Урсула в точности повторила французское пожимание плечами матери и ответила, что не понимает, из-за чего весь шум.

Был ли тому причиной рабочий подход Моркама или безразличие Урсулы, но супружеское ложе оставалось единственным бесплодным аспектом их союза. Благодаря их трудам Орчард-фарм процветала. Козы давали столько молока, что производство сыра увеличилось в два раза, и они стали продавать его на рынке по четвергам и субботам. Моркам отлично разводил пони, и жеребята уходили на ура. Огород давал прекрасный урожай, и холодный подвал был набит картофелем, кукурузой и свеклой.

Нанетт утверждала, что Моркам с Урсулой столько всего делали сами, что она чувствовала себя баронессой, сидящей днями на стуле, со слугами под рукой, готовыми исполнить любую ее прихоть. Она и в самом деле начала набирать вес, ее лицо и руки округлились. Урсуле было отрадно видеть, как разглаживаются морщины на лице матери.

По сути, Урсуле не на что было жаловаться. Моркам починил соломенную крышу и законопатил окна от зимних ветров, которые обдували фермерский дом. Когда непогода загоняла его в дом, он всегда находил, чем себя занять: менял скрипучие половицы, прочищал забившийся дымоход. Он был неразговорчив, но для этого у Урсулы была Нанетт. По привычке между собой они говорили по-французски. Моркама это, судя по всему, не обижало.

Шли годы. Три, пять, десять, двенадцать лет… Годовщины свадьбы и даже дни рождения проходили незамеченными. Урсула отмеряла года уже не саббатами, а фермерскими сезонами: весной продавали консервы, летом обрабатывали землю, осенью разводили домашний скот и собирали урожай, зимой наводили порядок, занимались домашними делами и починкой. Уже много лет она не поднималась в храм на вершине горы.

Однажды утром, разыскивая Нанетт, она была удивлена, застав ее на кровати с открытой толстой, старинного вида книгой.

– Maman, qu’est-ce que c’est?

Нанетт удивленно подняла глаза и вытянула руки, словно желая спрятать открытую страницу от чужих глаз. Она уже занесла их над книгой, но вдруг отдернула и уронила на колени.

– Ты знаешь, что это, не так ли, Урсула?

– Нет, никогда раньше не видела.

Урсула подошла ближе. Книга оказалась еще более ветхой, чем она думала. Хрупкие страницы были испещрены чернилами, которые почти невозможно было различить.

– Это же не… Ох, это что, бабушкина книга?

– Закрой дверь.

– Моркам сейчас в хлеву.

– Неважно, все равно закрой. Я думала, что закрыла ее. Должно быть, становлюсь забывчивой.

– Маман, ты всегда говоришь так, как будто хочешь сказать, что стареешь.

– Я уже стара, Урсула. Мне пятьдесят два.

– Ты еще не старая, ты всего лишь…

Нанетт продолжила:

– А тебе тридцать четыре. Собственно говоря, исполняется сегодня.

Урсула прикрыла рот ладонью, и Нанетт усмехнулась:

– Моркам не помнит об этом, не так ли?

– Не только Моркам. Я и сама забыла.

Нанетт разгладила ладонью пожелтевший пергамент.

– Ma chérie, ты для меня такая отрада. Мне тревожно, что к тому времени, как настанет твой черед состариться, с тобой рядом не будет ребенка, который бы тебя поддерживал.

– Я никогда не задумывалась об этом.

– А стоило бы, Урсула. Разве ты не хочешь иметь ребенка?

– С этим ведь ничего не поделаешь, не так ли? Иногда козы беременеют, иногда нет. Некоторые вещи нам неподвластны.

– И все же можно попытаться, – возразила Нанетт и перевела взгляд на прикрытую ладонью страницу книги.

Урсула примостилась на кровати подле матери, стараясь не задеть старинную книгу. У нее были широкие страницы, а обложка, похоже, сделана из кожи, но такой сухой, что казалась чуть ли не деревянной. Она наклонилась посмотреть, что изучала мать.

– О чем там говорится? Я не умею читать по-французски.

– Это старофранцузский. Я бы не смогла понять его, если бы когда-то не выучила. – Нанетт показала на нитевидную иллюстрацию – пузырек с несколькими листьями разной формы, висящими над ней.

– Это зелье, – благоговейно пояснила она.

– Зелье? Для чего?

Нанетт бросила на дочь недоверчивый взгляд из-под серебристых бровей.

– Урсула, мы давно не говорили об этом.

– Я об этом теперь вообще не думаю.

– Как жаль, что ты не веришь в это.

– В то, во что верит Моркам, я тоже не верю – в тело, кровь, душеспасение и прочее.

На лицо Нанетт вернулась улыбка.

– И все же я не хочу, чтобы ты была одинока, когда меня не станет. Хочу, чтобы на старости лет у тебя был ребенок.

– Значит, зелье для этого?

– Да. Тебе стоит завести ребенка, который стал бы твоей поддержкой, такой же, как ты для меня. Который продолжил бы вести дела в Орчард-фарм.

Урсула, указывая на книгу, мягко спросила:

– Надеюсь, ты не рассчитываешь, что мой ребенок продолжит и эту традицию, в частности?

Улыбка Нанетт померкла.

– Нет, – хриплым шепотом ответила она. – Нет, раньше я так думала, но теперь… Полагаю, колдовство умрет вместе со мной.

– Ну, маман, ты еще очень долго не умрешь! – Урсула протянула руку и коснулась плеча матери.

Нанетт покачала головой:

– Никто не знает, когда придет его час. Но я чувствую, что он приближается.

– Что значит – чувствуешь? Как такое возможно?

– Ты ведь чувствуешь, как к Маунт-Бей приближается шторм? Когда кажется, что воздух начинает вибрировать. Кожа покалывает, а волосы потрескивают. Что-то вроде этого.

– В это я тоже не верю!

– Eh, bien. Не имеет значения, права я или нет. Как бы там ни было, сейчас у тебя есть Моркам, и, если того захочет Богиня, а мне хватит сил, у тебя будет и ребенок. – Ее голос замер, рука снова легла на книгу.

– Маман, я не хочу, чтобы ты поднималась на вершину горы ночью одна.

– Со мной все будет в порядке, – заверила Нанетт.

– Ты можешь упасть или…

– О нет. Со мной будет кот.

– Ох уж этот благословенный кот! – возмутилась Урсула. – Да он сам едва в состоянии ходить! – Старый зверь все еще цеплялся за жизнь, что никак не входило в рамки ее естественной продолжительности. Моркам испытывал к коту ненависть и частенько угрожал утопить, если тот станет путаться у него под ногами. – Если для тебя это так важно, я пойду с тобой.

– Нельзя. Моркам не должен ничего заподозрить.

– Он не был бы против, маман.

– Еще как был бы! – Нанетт вздрогнула. – Урсула, ты должна мне верить. Ничто не изменилось с тех пор, как мы покинули Бретань. Люди ненавидят нас до сих пор.

– Вот еще! С чего бы это?

– Потому что мужчины считают, что они вправе указывать женщинам, как им жить. Они указывают нам, за кого выходить замуж, что надевать, когда выходить на улицу, а когда оставаться дома. Некоторые мужчины бьют своих жен, но никто об этом и слова не говорит. Но, несмотря на всю власть, которую они имеют над нами, они чувствуют себя бессильными перед нашим родом. Мы сопротивляемся. Мы способствуем определенным событиям. Мы вмешиваемся в их планы, в то, что они называют нормальным порядком вещей. И это пугает их. А мужчины ненавидят чувство страха, поэтому они переносят свою ненависть на нас.

– Моркам не испытывает ко мне ненависти.

– Он не понимает твою силу.

– Не уверена, что она у меня вообще есть.

– Урсула, послушай меня! Если нас заподозрят, то станут преследовать независимо от того, есть у нас подлинная сила или нет. Ты этого не застала, но я – да.

– Тебе было всего четыре, – напомнила Урсула.

– Я помню. Помню темноту и холод. Помню ужас.

– Маман…

– Помню, как нашла бабушку. – Нанетт передернуло. – Ее открытые глаза смотрели в небо, но когда я прикоснулась к ней, она была неподвижна, как валуны.

– Ох, маман…

Урсула схватила мать за руку и сжала ее. Та казалась удивительно маленькой и холодной в ее сильной ладони.

Нанетт наклонила голову:

– Я начала кричать, но мне велели умолкнуть. Нас искала толпа, мы были в опасности. Я даже не могла оплакать бабушку.

– Мне очень жаль, – прошептала Урсула.

– Послушай меня, – сказала Нанетт, проведя ладонью по лицу, как будто так могла стереть давнее воспоминание. – Нельзя верить никому из них. Даже Моркаму.

– Пообещай, что не пойдешь на гору одна.

Нанетт искоса взглянула на нее:

– Сможешь ускользнуть так, чтобы Моркам не узнал?

Урсула сжала руку матери:

– Смогу. Так и сделаю.

Нанетт кивнула и бережно закрыла книгу.

– Очень хорошо. Скоро, Урсула, мы должны будем пойти туда. Нельзя терять время.