13. В кощеевом царстве
– Слабак, – сказал кощей, – волчья сыть… С бабой не сумел справиться. Тьфу!.. – Гадливая брезгливость была в его голосе. Казалось, произнося эти слова, он брал в руки, преодолевая отвращение, какую-то отвратительную осклизлую живность. – С бабой!..
К. не ответил ему. Он сидел перед кощеем на холодном, сплетенном из блестящих металлических трубок круглом табурете, всей одежды на нем было – трусы, не помнимо им как оказавшиеся на его чреслах, и еще полусъехавший носок на левой ноге, в комнате, где происходила их встреча, – температура градусов в двенадцать, его поколачивало от холода, а каждый вдох, побуждая к рвоте, овевал носоглотку запахом рыбного прилавка.
– Что молчишь? – повышая голос, все с той же гадливой брезгливостью вопросил кощей. – Отвечай! Баба тебя… Позорник. А так мнил о себе! Ну? Отвечай! Что было мнить? Я чище всех, я выше всех! По-прежнему так считаешь?
– Я не понимаю вас, – с натугой прошевелил языком К. – Откуда вы все это… Ничего я не мнил.
– Не мнил?! – откликнулся на его шершавое тугословие кощей. – Ох ты, не мнил! Не знаем, думаешь? Знаем, еще как знаем! Все знаем, все помним – то, что ты и сам забыл.
Он был речист на этот раз. Казалось, процесс говорения доставлял ему настоящее наслаждение – такого смака была исполнена его речь. Как и в прошлый раз, он был в пальто, наброшенном на плечи – словно в кавалерийской бурке, – но в отличие от прошлого раза не держал его за отвороты на груди, и руки жили свободной жизнью: костистые пальцы переплетены и все время шевелились, поигрывали по суставам, будто перебирали кнопки баяна. Что еще было по-другому: тогда он при всей холодности оказанного К. приема обращался к К. на «вы».
– Я не понимаю вас, – снова сказал К. – Ничего не понимаю…
Голос у него надломился. Он чувствовал себя так, как если бы все тело его было из чугуна. Как если бы умер и ожил, но, оживши, так и не вернулся оттуда. Смутно помнилась какая-то суета над ним, голоса, прошибающий насквозь запах нашатыря, болела грудь – делали, похоже, массаж сердца.
– Он не понимает! – Кощей перестал перебирать кнопки несуществующего баяна, расцепил пальцы, повел крутящееся сиденье кресла, в котором сидел, вбок и встал. Кресло его, как и табурет К., тоже было сплетено из блестящих металлических трубок, только, конечно, в отличие от табурета – с теплым кожаным сиденьем. К. не сомневался, что у кресла кожаное сиденье, хотя видел лишь его спинку и ножки на колесиках в проеме между тумбами письменного стола. Не могло же у кощея быть такое же ледяное сиденье, как у табурета. Оттягивая пальто, чтобы крепче держалось на плечах, расставленными в стороны локтями, кощей обошел стол и остановился, не дойдя до К. каких-нибудь двух шагов. – Все понимают – он не понимает! – продолжил кощей свою инвективу, начатую в кресле. – Полагаешь, никто не видит тебя? Думаешь, обведешь всех вокруг пальца? Напрасно думаешь! – Его запавшие острые глаза вперивались в К. с той же беспощадной рентгеновской пронзительностью, что и при прошлой их встрече. – Корчи из себя дурачка! Докорчился уже. Зачем ты здесь, соображаешь? Что тебе твой интеллект подсказывает?
Интеллект К. не подсказывал ему ничего. В одних трусах, в одном то ли полуснятом, то ли полунадетом носке, поправить который недоставало сил, потрясываясь в ознобе на обжигающем холодом табурете… какой интеллект, не было у него сейчас никакого интеллекта.
– Не знаю, чего вы от меня хотите, – сказал он. – Вы это сами знаете?
Словно бы рябь пробежала по мертвому, повторяющему все контуры черепа, пигментированному лицу кощея. Двинулись даже, показалось К., его будто приклеенные к коже головы туго зачесанные назад редкие длинные волосы, как если бы ему мгновенной судорогой свело мышцы темени.
– Мразь! – изошло из безжизненных уст кощея. – Ты думаешь, мразь, тебя – чик и на крест? Нет, мразь, так легко не отделаешься. Мы тебя стерильным сделаем, мы от тебя, пока ты стерильным не станешь, не отступимся. Ты еще стерильней всех будешь!
Такая стылая бесстрастность была в его голосе, что К., и без того сотрясаемого ознобом, овеяло дыханием холода, что уже не раз за последние дни оковывал его ледяным панцирем, – и много же ниже температуры, стоящей в комнате, был этот холод, несравнимо. А и вся обстановка кощеевой комнаты способствовала дыханию того холода: не только табурет и кресло были из блестящих металлических полос и трубок, но и стол, из-за которого встал кощей, тоже был этот белый, зеркально поблескивающий металл, стеллажи с литыми корешками суровых папок на их полках были из сверкающих полос металла, и даже обжигающие своей стерильной белизной стены отделаны металлом: из одной точки внизу исходили и рассекали стены лучами восходящего солнца слепящие глаз ледяным жаром полосы. Беспримесный стиль хай-тек господствовал в обиталище кощея.
– Я у вас здесь, прежде чем стану стерильным, околею. – Помирать – так с музыкой, и К. решил не стесняться. – Вы в пальто, я безо всего. Где моя одежда?
Ничто не переменилось на мертвом лице кощея. Как оно было бесчувственной, ничего не выражающей маской, так ею и осталось. Однако же когда он вновь раскрыл рот, кощей вылущил из себя совсем человечное:
– А холодно? Хотел бы согреться? Не прочь?
– Не прочь, – ответил К.
– Твое желание, – как если бы перефразировал евангельское «ты сказал», коротко ткнул в него пальцем кощей. Руки его наконец ухватили полы пальто крест-накрест – как это было при прошлой их встрече, – и он повел головой, предлагая К. подняться с его голо-железного табурета:
– Идем. Согреешься.
Слезть с табурета оказалось проблемой – мышцы отставали от полученного приказа, до того он окоченел. Кощей, с руками крест-накрест на полах пальто, отступив в сторону, смотрел на К. с нетерпеливым презрением.
Дал он невидимо для К. какой-то знак? Или за ними следили и в предусмотренный момент должны были поступить заранее обговоренным образом? Во всяком случае, в хай-тековском царстве, непонятно откуда взявшись, возникли двое горообразных преторианцев в бравых острокромчатых беретах, и вот уже К. был между ними, будто тощий кусок ветчины в увесистощекой булке, они держали его за локти и влекли вслед за кощеем – перестань К. переставлять ноги, они бы с легкостью вознесли его в воздух и понесли невесомой ношей.
К. были неприятны их пальцы у себя на руках, и он предпринял на ходу попытку освободиться от их рук, но безуспешно: в ответ береты сжали его локти своими железными пальцами так, что он тотчас понял всю бессмысленность своей попытки. Один же, слегка развернувшись корпусом, всадил оттопыренным большим пальцем свободной руки К. между ребрами, заставив его громко икнуть от неожиданной, горячо ударившей в голову боли.
А-а-ах, ах-ха-а, еще некоторое время звучно глотал на ходу воздух К., восстанавливая зашедшееся дыхание.
– Заткнись, позорник, – сдавленным голосом – будто сдерживал в себе некое сильное чувство – процедил тот, что сунул ему между ребрами пальцем. – Баба тебя… Рыпаться еще будешь!
Как он попал к кощею, К. ничего не помнил, взгромождающаяся на него пантагрюэльша – и сразу ледяное сиденье металлической табуретки, покинул же он хай-тек кощея через явно не парадную дверь в одной из стен: она была убогой, как вход в погреб, пришлось, чтобы пройти в нее, пригнуться и самому кощею, и К., а уж направлявшим его шаг горообразным беретам – чуть ли не согнуться в поясном поклоне.
Нечто вроде погреба за дверью и оказалось. Полумрак, создаваемый рассеянным мерклым светом немногих ламп под неожиданно низким потолком – особенно придавливающим после высокого простора кощеева хай-тека, – царил в помещении за убогой дверью, глаза перестали видеть, плечи невольно ссутулило, голова вжалась в плечи. И душно, парно, тяжело дышать было тут – будто в джунглях. Озноб оставил К. во мгновение ока, он почувствовал, что поры начинают набухать потом. Кощей, однако, продолжавший, не оглядываясь, шествовать впереди, все так же оставался в пальто и только, судя по тому, как оно оттопырилось в стороны, перестал держать его за полы, разведя руки. Глаза стали привыкать к полумраку, и К. увидел, что с обеих сторон прохода, по которому шли, и справа, и слева, теснясь друг к другу, стояла разнообразная, грубо сделанная, тяжеловесная мебель: столы, стулья, кровати, непонятного назначения стойки, увенчанные клиновидными навершиями. Но не просто мебель это была: какие-то рычаги вздымались из ложа кроватей, у одного стула спинка торчала вверх под самый потолок, а на ее макушке громоздилось что-то подобное навесу, похожие на тележные, большие колеса, не касаясь пола, возвышались по боковинам столов.
Кощей, топыря пальто локтями, дошел до конца прохода, достигнув противоположной стены, остановился и повернулся лицом к К. с зажавшими его между собой беретами. Замерли тотчас на месте, затормозив К., и береты.
– Согрелся? – спросил кощей. Словно бы приветливая сочувственность прозвучала в его голосе.
– Зачем здесь такие тропики? – вопросом ответил кощею К.
– А не понятно? – все с той же приветливостью – и даже что-то подобное ласковости проточило ее – отозвался кощей.
– Нет, – сказал К., чувствуя себя истинно куском ветчины в сэндвиче между этими двумя молчаливыми горообразными беретами.
– Что же, по-твоему, рассуди, – сказал кощей, – должно быть в пыточной? Или холод, или жара. Иного не дано.
Пыточная?! Сквозь весь душивший его жар К. снова обдало холодом. Они собирались его пытать? И тут он понял, что кровать – это была никакая не кровать, а натуральная дыба, и торчащие рычаги – рукояти для прокручивания ворота…
– Что вы от меня хотите, собираясь пытать? – Он старался взять себя в руки. А голос прыгал – не унять, голос, он чувствовал, выдает его.
– Пытать? – повторил за ним кощей, словно именно К. и подал такую идею, а до того ничего подобного не приходило ему в голову. – В самом деле! Чего бы нет?! На трон его, – тихим голосом, как бы с усталостью распорядился кощей.
К. не успел опомниться, как береты уже подвели его к одному из тяжелых массивных стульев, оказавшимся вблизи креслом с широкими грубыми подлокотниками. И подлокотники, и прямая спинка, и сиденье, и даже пространство между передними ножками, представлявшее из себя что-то вроде деревянного фартука, пришитого гвоздями к сиденью, – все было в многочисленных острых шипах, лишь йог и мог бы, пожалуй, счесть это колючее столярное изделие троном. К. было инстинктивно уперся, страшась оказаться на ощерившемся шипами сиденье, но куда! Один из беретов, что бил его пальцем под ребра, повторил свой нехитрый прием, другой, не выпуская из рук локтя К., пнул его под колено – и К. шмякнулся на шипы с такой живостью, словно страстно желал этого. В ягодицы, в ляжки снизу стегнуло болью, заставив его задергаться, но, задергавшись, он лишь умножил ее; замереть, проголосило все тело, – это единственное, что могло умерить боль. Замереть, не шевелиться… и он больше не сопротивлялся тому, что делали с ним береты. Пощелкивали в воздухе, обвивая его, ремни, накрепко притягивали к спинке, к сиденью, руки к подлокотникам, ноги к «фартуку» между ножками кресла.
Береты исполнили все, что было положено, и оставили К. в покое, исчезнув из его поля зрения. К., забывшись, тотчас попытался переменить позу, и тело, раздираемое впившимися в него остриями шипов, окатило новой волной боли. Глаза К. залило слезами. Слез было так много и так разом они переполнили глазные чаши, что по щекам на губы ему пролились два соленых потока. С минуту, возможно, К. ничего не видел. Когда зрение начало возвращаться к нему, в плывущем водяном тумане он разобрал струящийся силуэт стоящего перед ним кощея.
Кощей, видимо, понял, что К. наконец видит его. Брезгливо-гадливая складка его губ пришла в движение.
– Долго продержишься, как полагаешь? – услышал К. его голос.
– Скажите, в конце концов, что вы хотите от меня? – выжал из себя К. Простонал на самом деле – так получилось.
– Тебе уже объяснено, – с суровостью отрезал кощей. – Хотел бы услышать – услышал. Но ты ничего не слышишь.
От напряжения, с которым К. удерживал себя в неподвижности, у него задергались на спине мышцы. Он почувствовал явственное предвестие судорог.
– Снимите меня отсюда! – взмолился он. – Я хочу слышать… я услышу… снимите!
Какая долгая пауза разверзлась ответом на его мольбу. Казалось, ей не будет конца.
Потом одна из рук у кощея медленно пришла в движение, поднялась, замерла, как если б он тяжело решал, что с нею делать дальше, и вот, с той же медлительностью, с какой поднималась, рука нарисовала в воздухе перечеркивающий крест.
Береты, исчезнувшие из поля зрения К., как закрепили его на «троне», возникли около К. вновь. Замки проклацали, ремни просвистели, освободив руки, ноги, торс, – настала свобода. К. хотел подняться – и не смог. Тело не слушалось, отказывалось повиноваться.
Улыбка тайного довольства (которую он все же не смог скрыть) прозмеила губную складку кощея.
– Помогите ему, – приказал он беретам.
К. взлетел в воздух – так береты взяли его из кресла. Если бы они его сейчас отпустили – он бы упал: мышцы на ногах не способны были держать тела.
– Слабак, – сказал кощей. – Средневековые люди часами на нем сидели, пока пощады запросят!
У К. не было сил ответить. Он только старался не отвести взгляда от кощея. Может быть, я слабак, но ты на моем месте не был, говорил он кощею взглядом.
– Есть желание полежать, отдохнуть? – спросил кощей.
Подвох в его голосе был несомненен. Он торчал в кощеевом вопросе циклопической щепастой занозой, которую нельзя не заметить. Но К. счел возможным не обратить на нее внимания. Есть такое желание, согласно кивнул он в ответ на вопрос кощея. Лечь – это ему сейчас хотелось больше всего.
Шелковистая улыбка довольства снова прозмеила губы кощея.
– Исполним желание? – неторопливо переметнул он взгляд с одного берета на другой. И, сам себе отвечая, кивнул, отдавая тем самым беретам распоряжение: – Исполним.
Немедленно К. был стронут беретами с места и вынужден двинуться куда они его повели. Где боком, где выжимая его перед собой, береты пролавировали между пыточными орудиями и подвели К. к просторно разметнувшейся среди других орудий широкой, поместительной дыбе. Она бы точь-в-точь напоминала собой грубо сколоченную из крепких плах, обнаженную до своего деревянного скелета кровать с отнятыми спинками, если бы не поперечные валы в изножье, посередине и изголовье этой «кровати» с отходящими от них длинными отполированными древками рычагов, косо взметнувшимися над страшным ложем, толстые, канатные веревки обвивали валы на концах в несколько оборотов и, пропущенные под настилом ложа, связывали валы в единый механизм.
Голос, только что не желавший слушаться К., вернулся к нему без приложения к тому каких-либо усилий. И такой силы голос, такой полноты!
– Вы с ума сошли! – взревел К. Забился в руках беретов – но лишь заставил их отметнуться в стороны. – Вы что! Нет!..
– Запел, – донеслось до его слуха брезгливо-довольное резюме кощея. – Соловей… Укладывайте, – последовало через секундную паузу новое его повеление.
Прекративший было сопротивляться К. возобновил свои потуги вырваться. Тщетно! Он натурально взлетел в воздух – чтобы в следующее мгновение уже распластаться на плахах и валах ложа. И вот его руки были закинуты за голову, притянуты веревкой к валу в изголовье, и, точно как руки за головой, ноги были накрепко привязаны к валу в изножье. Проклацали замки ремней, перехлестнувшие К. грудь и бедра, его притиснуло к дыбе так – не пошевелиться.
К. лежал затихший, ощущая всем телом деревянную твердость ложа, и не дергался больше даже внутренне. Он смирился. Оставалось принять свою судьбу и постараться, если от него это зависит, удержаться от какого-нибудь срама… он боялся недержания мочи, а то, может быть, и не только мочи. Это было бы уже совсем позорно.
Лицо кощея возникло над ним. Так близко, так отчетливо увидел К. во всевластном полумраке пыточной его обтянутый кожей костяк лица – каждая кость ясна, рельефна, и так на этой землистой коже внятны контуры пигментных пятен, густо обсыпавших лицо.
– Готов? – спросил кощей. – Захрустят сейчас суставчики. Полезут косточки из гнездышек. До тридцати сантиметров человек увеличивается в росте. Вон каким большим станешь!
К. смотрел на него снизу и не отвечал. Только теперь не потому, что язык не повиновался ему. Кощею хотелось вытянуть из него какие-то слова? Так он не должен был услышать от К. никаких слов.
Лицо кощея в ожидании ответа еще повисело-повисело над ним и, двинувшись вверх, исчезло из поля зрения К.
– Давайте, ребятки, – услышал К. обращенные к беретам слова кощея. – Не торопясь. Чтоб проникся. Чтоб получил наслаждение! Чтоб в лучшем виде!
Должно быть, береты налегли на рычаги: К. почувствовал, как шелохнулся, стронулся с места, прошоркнул по коже вал под спиной. В предуготовлении к боли у К. вздернулся подбородок, глаза ему закрыло, словно кто-то незримый задернул веки, как шторки. Вал под спиной снова продрал кожу. Но странно: вытянутые веревками руки и ноги К. остались без движения, их не потянуло… Что это значило?
К. открыл глаза.
И тотчас над ним вновь возникло лицо кощея.
– Не опрудился, слабак? – спросил кощей. – Болван стоеросовый. Приготовился он… Не собирается никто тебе жилы рвать. Нужно твои вопли слушать! Недоумок.
Жизнь возвращалась к К. – будто просеивался через игольчатое отверстие песок в песочных часах. Тонкой сыпучей струйкой, почти незримой. И все же возвращалась.
– Благо-да-арствую, – проскрипел К. Каждое слово давалось так, словно язык весь был в заусеницах, как неопрятные ногти, и они цеплялись за нёбо. – По-олежал. От-до-охнул…
– Мразь! – снова вырвалось у кощея. Он отступил от дыбы. – Ты шуточки… шутковать решил? Дошутился!
Безмолвный кивок его головы означал команду беретам освободить К. от пут. Минута – и К. был развязан, поднят с дыбы, принят беретами под локти… Теперь он не оказывал сопротивления насильственному обращению с собой даже в душе. Он был покорен теперь, как последний фаталист, готов безропотно принять все, что пошлет судьба, – у него не было возможности ни переломить ее, ни переиначить, ни переиграть.
Орудие, к которому его подвели береты, – это был тот «стул», который К. заметил еще раньше; его невозможно было не заметить: так высоко возносился он своей странной, похожей на стойку спинкой, такой странный, непонятный навес-набалдашник высился на самом верху спинки. Вблизи сейчас стало видно, что «стул» напоминал медицинский ростомер с откидывающимся сиденьем внизу, чтобы измерять и в полный рост, и сидя, только сиденье здесь было не откидное, а как у обычного стула, разве что очень узкое и короткое, словно детское, и с него, как и со спинки-стойки, плоскими змеями свисали многочисленные ремни с бляхами металлических замков на концах.
Никакого впечатления не произвел на К. «ростомер». Что на него могло произвести впечатление после того, как побывал на дыбе?
Садись, молча направили его на сиденье, нажав на плечи, будто опустили на них по пудовой гире, береты. К. звучно плюхнулся на грубую плашку сиденья, и береты без промедления принялись опутывать его ремнями: приторочили за торс и плечи к спинке-стойке, пристегнули к сиденью, закрепили с особым тщанием ноги, завернули за спинку руки, связали их там, мертво спутав с другими ремнями, – как приварили. Часть набалдашника наверху оказалась подвижной муфтой. Береты спустили ее по стойке, и голову К. по надбровным дугам охватило тесное металлическое кольцо, вздернув ему подбородок вверх и закинув вверх лоб – не двинуть головой ни влево, ни вправо, ни вверх, ни вниз, даже не шевельнуть.
И снова появился перед ним кощей. Он все так же был в накинутом на плечи пальто, – как только ему было в нем не парно?
– Дошутился, – сказал кощей. Брезгливая каменная суровость, так знакомая К. еще с прошлого, добровольного посещения особняка, звучала в его голосе. – Сделаем мы тебя стерильным. Будь уверен. Еще таким стерильным станешь! Всем на зависть.
К. не ответил. Разве кощею нужен был его ответ?
– Ага, – посмотрев куда-то за плечо К., уронил кощей – как дал согласие. Там за плечом К. стоял, надо полагать, кто-то из беретов. Или они оба. Что значило его «ага»? Разрешение на некие действия?
Эти действия тотчас и воспоследовали. Над головой К. раздался сухой звонкий щелчок, как если бы откинулась какая-то заслонка – то ли металл о дерево, то ли дерево о металл, что-то скрипнуло – словно провернулся рассохшийся деревянный шарнир, и спустя мгновение о вывернутый кверху тесным кольцом лоб К. расплющилась увесистая капля. Он дернулся от неожиданности – и не смог дернуться: узы, что сковывали его, не позволили шелохнуться ни одной мышце. Лишь слегка шевельнулась в обруче голова, и острая боль тотчас же прострелила лоб – содралась, видимо, о металл кожа, – теплая струйка заточилась чуть погодя по переносице.
Кощей, стоя перед К., смотрел на него бесчувственным взглядом энтомолога, что изготовился со всем тщанием изучить реакции насаженного на булавку насекомого.
Новая капля тюкнула К. по лбу. Но теперь это было ожиданно, и нервная система К. восприняла легкий шлепок как жизненно необходимое действо над его плотью – ничто не содрогнулось в нем, не отозвалось сопротивлением.
Потом стукнула еще одна капля. И еще… Накопившаяся вода просочилась под кольцо и, слившись с дорожкой крови, потекла по переносице, по носу, на рот.
Кощей разомкнул губы.
– Не страшно, да? Посиди, посиди. Так вот теперь и будешь сидеть. Захочешь пить – дадим. Есть захочешь – тоже дадим. Но все не сходя с места. Мочиться под себя. Кишечник опорожнять – тоже под себя.
В К., несмотря на то что обливался потом от жары и духоты, вспыхнул и пробрал его иголками настоящего озноба панический испуг. Он знал об этом китайском способе пытки и казни, как было не знать. Вода продалбливает кожу, изъязвляет рану, добирается до кости, человек сходит с ума… Но, оказывается, еще и это: под себя! А пить при таком истечении пота еще как захочется, терпи не терпи – жажду не стерпишь…
– Зачем вам… что вы со мной? – выползло из К. И жалобно же это у него получилось.
– Ты ведь стерильным хочешь быть? – не поспешив, отозвался все же кощей.
– Хочу, – подтвердил К. – ни на какой другой ответ он был уже не способен.
– Вот и станешь.
Очередная капля ударила и растеклась по лбу К.
– Прекратите, – попросил он кощея. – Отвяжите меня.
Шелковистая улыбка довольства, что уже появлялась на лице кощея, снова прозмеила ему губы. Он молча отвернулся от К., отступил от него, нашел взглядом береты и все так же молча, кивком головы сделал им знак: идем!
– Э-эй! – с отчаянием проблажил К. в их удаляющиеся, исчезающие из поля его зрения спины. – Вернитесь, эй!
Но шаги кощея с беретами делались глуше, глуше, смолкли совсем, донеслось тяжелое пение дверных петель (К. вспомнилось, какая низкая притолока у двери, ведущей сюда), пауза, повторное пение петель – и все стихло. Он остался один.
Сколько он просидел так в одиночестве, К. не знал. Его внутренние часы остановились. Шестерни перестали крутиться, стрелки не двигались.
Вода, просачиваясь под кольцом, давно уже залила лицо, текла по губам, скапывала с подбородка на грудь. Смешивалась с потом, и по животу у К., устремляясь в трусы, пролегла целая водяная дорожка. Трусы давно были мокры, мокро под ягодицами, освободи мочевой пузырь – не много что, наверное, и изменится. Разве что запах. Тело от неподвижности начало онемевать, падение каждой капли на лоб отзывалось теперь в голове дребезжащими жестяными волнами боли. Зрение стало отказывать ему. Серая мутная пелена затягивала пыточную. Сознание выталкивало его из внешнего мира, заставляя целиком погрузиться в эту дребезжащую жестяную боль в голове. Несколько раз утробный, будто изданный кем-то чужим в нем, тяжелый мык вырывался из К. И уже просилось не сдерживать его, а выпустить из себя – и мычать не прекращая…
Неожиданно в глазах у К. просветлело. Он не стал видеть лучше, а вот как если бы в пыточной резко увеличилось освещение.
Следом за тем до слуха его дошли звучавшие неразборчивым эхом, доносившиеся с другого края вселенной голоса. Один, как рокочущая басовая струна, был наполнен неумолимой вельможной повелительностью, другой, казалось, обвивался вокруг него подобно хмелю округ несущего стержня, балалаечное обрывистое треньканье слышалось в нем. Однако же басовое рокотанье утопало в этом балалаечном треньканье, укрощалось им и тишало. Ко мне, ко мне, мысленно позвал К. Голоса позвать вслух изойти из него не могло. Ко мне, ко мне, молил он. Лишь бы ощутить около себя чье-то человеческое присутствие. Пусть это даже будут те же кощей с беретами.
Кощей с беретами это и оказались. И балалаечный голос, понял К., когда размытые тени двигавшихся фигур приблизились, принадлежал ему. Но басовая струна не имела отношения к беретам. Только К. своим сбившимся зрением никак не мог схватить в фокус колеблющиеся контуры басовой струны. В отличие от кощея и беретов человек был в белом, и что это за необычная одежда была… словно он завернулся в простыню…
К. напряг зрение изо всех сил, оконтурил белое пятно фигуры, что добавилась к команде кощея с беретами. Мутящееся сознание, похоже, мистифицировало его. Не простыня это была на человеке. Древнеримская тога! Со всем тщанием обвитая вокруг плеч, торса, бедер, и на левой полусогнутой руке он держал ее свободно свисающий край – точно как сошедшая с пьедестала, ожившая скульптура какого-нибудь римского патриция.
Но, с другой стороны, кощей с беретами выглядели, как и прежде, ничего в их облике не изменилось.
Группа остановилась перед К. Скульптура патриция и кощей все в так же наброшенном на плечи подобно кавалерийской бурке пальто – впереди, береты на шаг сзади. Патриций, с усердным любопытством ощупав К. взглядом, повернулся к кощею:
– Что это вы? Это зачем?
– Хотел испытать себя, – кощей своим балалаечным голосом продолжал густо обвиваться вокруг скульптуры патриция стелющимся хмелем. – Пришлось пойти навстречу желанию. Ужасно хотел, да? – глянул он через плечо за спину на торчавших там горными пиками красноголовых беретов.
Береты, не проронившие при кощее ни слова, вмиг ожили.
– Хотел ужасно, – подтвердил один.
– Требовал просто, – уточнил другой.
– Как было отказать, – завершил свое объяснение кощей. Поддержка беретов его явно удовлетворила. – Раз так хотел.
– И как теперь в таком виде? – недовольно пророкотал патриций. – И кровь… и вообще. Не комильфо.
– Почему не комильфо? Комильфо. – В увещевающем недоумении кощея была сама непритворная искренность. – В каком виде ему еще быть? Не во фраке же с бабочкой. Подмарафетят его – заблестит пятаком. Будет как новенький, в лучшем виде.
– Вот давайте, подмарафетьте, – одобрил предложение кощея патриций. – Поживее только, не затягивая.
Видимо, их непонятное К. обсуждение его дальнейшей судьбы было завершено: патриций повернулся и, с левой рукой на отлете, весь струясь и волнуясь складками, с величественной плавностью, как, должно быть, только и можно было идти в тоге, начал отдаляться от К., расплываясь в бесформенное, с каждым шагом все более бледное, исчезающее пятно, исчез, и только мягкий постук его затухающих шагов еще некоторое время сообщал о том, что он пока не покинул пыточную, а там исчезли и шаги, и несколько погодя донеслось дальнее двойное пение дверных петель, известив о том, что пыточная скульптурой патриция оставлена.
Между тем береты уже толклись вокруг К. – расстегивали, расщелкивали, развязывали, провернулся над головой с визгливым скрипом рассохшийся деревянный шарнир, раздался звонкий сухой щелк, металл ли о дерево, дерево ли о металл, какая-то заслонка, запор? – все в обратном порядке тому, как происходило, когда был усажен сюда, тощая капля после долгого перерыва клюнула его в лоб – и стала последней. Кольцо, зажимавшее голову и вздиравшее ее вверх лбом, с глухим пошоркиванием муфты о стойку понеслось к вершине стойки.
Освобожденные от пут, вывернутые назад руки упали вдоль туловища плетьми – К. не мог пошевелить и пальцем. Распеленутые ноги остались в том положении, в котором были, – онемевшие мышцы не могли сократиться. Береты расстегнули ремни, что прикрепляли его к сиденью, ремни, удерживавшие торс у спинки, – и К. тотчас стал валиться на сторону: тело не желало его слушаться. Он бы свалился со своего лобного места кулем, если бы береты не поддержали его.
– Слабак, фу! – с омерзением сказал кощей. – Ведите его за мной, – приказал он беретам.
Но К. нужно было не вести, его нужно было нести. Он даже не мог перебирать ногами, они у него волочились по полу, и береты, закинув его руки себе на плечи, вынуждены были полностью принять на себя вес К. Он все слышал, все видел, но странное это было сознание: как замороженное. Видел, слышал – и все равно что был глух и слеп.
