Смех

– Надо же, как глубоко в тебе ветер засел! – расстроенно цокала языком старая Ехизабет, кутая внука в толстенное одеяло из кусачей овечьей шерсти. Суро стучал зубами, дул на озябшие пальцы, подбирал ноги к животу, зарывался головой в подушку – и не согревался. Ехизабет приложила запястье к его лбу, проверяя, есть ли у него температура, с облегчением выдохнула – вроде нет, помогла натянуть на ледяные ступни гулпа, накинула поверх одеяла еще одно, тщательно подоткнула края.

Жарко затопленная печь трещала, отбрасывая на пол мерцающий отблеск пламени. Ехизабет открыла заслонку, подгребла кочергой горящие поленья, освобождая немного места, засунула туда два кирпича. Вытащила из бельевого сундука ветхую простынь, разорвала вдоль пополам, а каждую половину – еще на несколько лоскутов. Поддев кочергой, вынула горячие кирпичи, завернула в тряпицы, положила под ноги внуку. Тот плотно прижался ступнями к камням, потянул носом, вдыхая знакомый с детства запах прогретой крахмальной ткани.

– Цавд танем, Суро-джан, – шепнула Ехисабет, снова подтыкая одеяло. – Ты лежи, а я тебе лечебного питья заварю.

Она засыпала в чайник по горсточке сушеного чабреца и мяты, залила кипятком. Дав настояться, добавила три столовые ложки густого кизилового варенья, размешала. Процедила через ситечко в чашку. Села на краешек тахты, осторожно откинула край одеяла. Суро приподнялся на локте, потянулся губами, жадно глотнул, обжигаясь. Заелозил, меняя положение тела – пустой рукав рубахи, закрутившись жгутом и угодив ему под бок, причинял неудобство. Ехизабет вытащила рукав, расправила.

– Лучше бы ты отрезала и пускала их на тряпки, – бросил в раздражении Суро, – все равно без дела болтаются!

Но она его досадливо одернула: «Бала-джан, ты хорошо подумал перед тем, как мне такое говорить?»

Он хмыкнул, промолчал. Забрал чашку, неловко подцепив ее за ручку покалеченным указательным пальцем, она безропотно отдала, но предусмотрительно подставила ковшиком свою сухонькую ладонь.

– Не пролью, не маленький, – буркнул незлобиво Суро.

Ехизабет не стала возражать, но и ладонь не убрала.

– Согрелся? – спросила, гладя его по растрепанным волосам. Он хотел было отодвинуться, но все-таки не стал, чтоб не обижать ее.

– Согрелся.

– Где вы так надолго застряли?

– В Чинари. Под обстрел попали. Ехали потом с разбитыми окнами. Машина, слава богу, не сильно пострадала, крыло только восстанавливать, ну и лобовое стекло с боковыми вставлять. Стреляют обильно, но бестолково, как не умели воевать, так и не умеют.

– Потому и продрогли до костей, сквозняком небось всю дорогу в лицо дуло! – покачала головой Ехизабет, пропуская мимо ушей едкое замечание внука о боевых способностях противника.

Суро вернул ей чашку, скорчил умильную гримасу:

– Вай, бабо, вай!

– Смеется еще! Накрывайся давай. Может, баню затопить, чтоб хорошенько пропарился и всю хворь отогнал?

– Отлежусь – там видно будет.

Он зарылся головой в подушку, нащупал ступнями кирпичи, которые хоть и успели подостыть, но все так же грели, разгоняя по венам заботливое сухое тепло. Ехизабет с кряхтением поднялась, понесла ополаскивать чашку.

– Ты только кизиловые ягоды не выкидывай! – крикнул он ей.

– Я, может, и старая, но из ума еще не выжила – забывать, что ты любишь распаренный кизил! – хмыкнула она.

Дощатая пристройка, служащая хозяйственным помещением, была сразу под лестницей, ведущей на веранду. Раньше посуду мыли на кухне, но с войной все поменялось – дом стоял углом, на самой окраине, и просматривался с противоположной стороны, как на ладони. Вот снайперы и развлекались, ловя в окнах силуэт Ехизабет. Разбили все стекла, расколотили посуду. Мужики наспех смастерили ставни, навесили их ночью на пустые оконные рамы, но стрельба не прекращалась, а пули с легкостью пробивали деревянные щиты. Пришлось перебираться в северную часть дома, а под лестницей веранды сооружать пристройку под кухню.

Вода была совсем ледяной, но ходить за теплой Ехизабет не стала – чашку можно и холодной сполоснуть. Поднялась на цыпочки, отодвинула жестяной лист, служащий колонке крышкой, проверила уровень воды. На сегодня хватит, но с утра надо будет еще натаскать. Вымыв чашку, она почему-то не поставила ее на сподручную полку в посудный шкаф (на этой полке хранилась та посуда, которой пользовались чаще всего, потому располагалась она на такой высоте, чтобы легче было дотянуться до любого ее угла), а, повертев бездумно в руках, убрала в карман передника.

Заглянула к Суро – тот спал, приоткрыв рот. «И хорошо», – удовлетворенно подумала Ехизабет: глубокий сон всегда влиял на внука благотворно – он с детства обладал удивительной способностью побеждать простуду, просто хорошо выспавшись. Чуть отворив форточку, чтобы комната проветривалась от печного жара, она ушла к себе.

Телефонный аппарат стоял на тумбочке рядом со старым телевизором. Ехизабет осторожно понесла его, придерживая за провод, чтобы нечаянно не наступить. Оставив на подоконнике, вернулась за стулом. Установила его таким образом, чтобы сидеть к окну левым боком. Полезла в карман передника за очками, обнаружила там чашку, обругала себя беспамятной овцой. Водрузив на переносицу очки, принялась с важным видом надавливать на кнопки телефона, который раз поражаясь тому, как просто теперь стало набирать номер. Раньше, пока диск накрутишь, – половина дня уйдет, а теперь хлоп-хлоп-хлоп, и пожалуйста, после недолгих гудков в трубке раздается скрипучий голос Макаранц Тейминэ, поразительным образом всегда угадывающей, кто ей звонит.

– Ехизабет, это ты? – вот и в этот раз не ошиблась она.

– Как догадалась, что я? – привычно изумилась Ехизабет.

Тейминэ довольно рассмеялась.

– Почувствовала. Как там Суро?

– Спит. Как твой Колик?

– Отвез машину в ремонт. Все окна прострелили, кроме заднего. Справа несколько следов от пуль осталось. По шинам целились, но не попали.

В трубке воцарилась напряженная тишина. Ехизабет тоже молчала, глотая слезы. Говорить о том, какая участь постигла бы внуков, угоди хоть одна пуля в колесо машины, было выше их сил. Вон, Закинанц Мартироса недавно из плена вернули. В таком состоянии, что дочь его в обморок упала, когда его увечья увидела.

– Хоть бы дорогу безопасную построили, чтоб не вдоль границы, – вздохнула Тейминэ.

– Построят, а как же. Деньгами на дорогу подавятся, но не построят! – с горечью отозвалась Ехизабет, подразумевая власть, вот уже который год кормящую пустыми обещаниями народ.

Сквозь гул телефонных проводов слышно было, как Тейминэ несколько раз тяжело вздохнула.

– Ничего, – наконец отозвалась она, – каждому по его поступкам и воздастся. И тем и этим.

Ехизабет сделала торопливый жест рукой, словно отгоняла назойливую муху. Задела чашку, та слетела с подоконника, и, глухо стукнувшись об пол, раскололась на две равные половинки.

– Не верю я в справедливость, Теймо! И в воздаяние не верю. За что пострадал мой Суро? Семью в бомбежке потерял, живет калекой – одну руку взрывом оторвало, другую покалечило. Ты сама видела, как он своими изуродованными пальцами зелень перебирает, как тяжко трудится, чтобы прокормиться и прокормить меня. Или твой несчастный Колик? Сначала жену похоронил, потом – старшую дочь. Вынужден по этой проклятой обстреливаемой дороге в город ездить, чтоб материал для ремонта обуви покупать. За что он страдает? Или бедный Арто, до сих пор оплакивающий свою Забел? Я как-то намекнула ему, говорю, зачем себя заживо хоронить, посватайся к Ниник, она хорошая девушка, поженитесь, пока еще молодые, детей родите, счастливы будете. А он махнул рукой – какие дети, когда душа навылет болит. Вот ты мне скажи – за что страдают наши дети и внуки? И за какие такие благие дела жиреют эти сволочи у власти?

– Ты поаккуратнее с такими словами, Ехизо, – заволновалась Тейминэ.

– Это почему?

– Мало ли, вдруг этим, что у власти, они не понравятся.

– Да какала я на их головы! – бросила в сердцах Ехизабет. – Слова им мои не понравятся? Какала я на их головы каждое утро. И каждый вечер! Понятно?

– Понятно, что ж тут непонятного, – безмятежно отозвалась Тейминэ.

Ехизабет шмякнула на подоконник телефонную трубку, наклонилась, подняла осколки чашки, спрятала в карман фартука. Снова прижала к уху трубку.

– И что же тебе понятно? – спросила, переводя дыхание.

– То и понятно, что наведываешься ты в уборную по большой нужде как на службу, каждое утро. А если тебя рассердить – то и по вечерам можешь туда наведаться.

Смеялись, утирая краем рукава выступившие слезы. Ехизабет – сидя у окна своего дома на обстреливаемой окраине Берда, Тейминэ – в прихожей своего дома, который, может, и не обстреливался снайперами, потому что находился на другом конце городка, зато часто попадал под минометный обстрел: ведь туда, куда не долетали пули, неизменно и безошибочно добирались снаряды.