Хачкар

За многие века хачкар старого Берда ушел в землю по пояс, ссутулился и покрылся ржавым мхом. Никто не знает и даже приблизительно не сможет подсказать, сколько ему лет. О его существовании не догадывались до той поры, пока в позапрошлом веке не случилось сильное землетрясение, обвалившее часть средневековой крепостной стены и то крыло Хали-кара, которое, перекрыв русло реки, собирало ее воды в неглубокое чистое озеро. Вот тогда и обнаружился хачкар – стоял в одиночестве в изложине двух скал, невредимый и неприступный, защищенный со всех сторон от ветров и вражеских стрел, крест на нем был простой и безыскусный, наугад прочерченный неумелой рукой того, кто так и не уразумел смысл своего оставляемого потомкам послания. Бердцы редко выбираются к хачкару – идти далеко и бессмысленно, уж лучше тогда в часовню наведаться – и путь ближе, и есть где от непогоды укрыться. Но Аваканц Мишик ходит к хачкару каждую неделю. Собирается он туда после полудня, доверив бакалейную лавку тринадцатилетнему помощнику портного Масису. Масис, хоть и расторопный малый, но торговать не очень умеет, потому Мишик старается навещать хачкар по вторникам – почему-то именно в этот день в лавке меньше всего народа. Перед тем как выйти, он смалывает хорошего кофе, отсыпает в бумажный кулек. Придирчиво выбирает сухофрукты: изюм, финики, чернослив. Набирает горсть шоколадных конфет – обязательно с разной начинкой. Сложив все в пакет, желает доброго дня Масису.

– Не волнуйтесь, справлюсь, – успокаивает тот его на прощание.

– Если бы думал, что не справишься, не оставлял бы на тебя лавку! – отвечает Мишик.

До хачкара добираться час с лишним. Аваканц Мишик проделывает этот путь много дольше. Ступает медленно, степенно, с радостным любопытством наблюдает Берд, примечая малейшие изменения в его облике: тут ветка у сливы поломалась, висит, цепляет безжизненными пальцами край частокола, там утиная возня – не поделили чего-то, ругаются вон, крякают. Разогнать или нет? Ладно, пусть сами между собой разбираются.

Мишик с готовностью приветствует каждого прохожего, обстоятельно расспрашивает о здоровье, интересуется последними новостями, рассказывает свои.

– Батоно Нугзар, по телевизору показывали медицинскую передачу. Придумали, говорят, новую операцию на глаза, сложная, но толк есть. Вдруг Оганесу тоже поможет.

– Зачем мне сложная операция, что я такого в этом мире увижу, чего раньше не видел? – не давая Нугзару рта раскрыть, колюче интересуется Оганес.

– Я смотрю, ты сегодня в превосходном настроении, Оганес-кери! – отбивает пас Мишик.

– Наблюдательный как никогда! – не остается в долгу старый Оганес.

– Так с кем поведешься!

– Хэх, собакин щенок!

– Вайме, что вы за люди такие! – встревает в их шуточную перепалку Нугзар.

– Сами не налюбуемся!

Расстаются, довольные друг другом донельзя.

По краю тротуара, пиная носом туфли камушек и напевая себе под нос, идет внучка Дидевананц Амбо.

– С работы возвращаешься, Епиме-джан? – вместо приветствия осведомляется Мишик.

– Угум, – соглашается Епиме.

– Смотри, какая красивая бабочка у тебя на плече сидит. Будь осторожна – улетит, и тебя с собой заберет.

Епиме смеется, прикрыв ладошкой рот. Мишик гладит ее по искристым волосам.

– Как там дед, поправился? Ходит уже?

– Угум.

– Хэх, Епиме-джан. Такая уже большая, а угумкаешь, как ребенок.

К хачкару ведет дорога-тропа – узкая и изломанная, словно линия жизни на ладони. По обе ее стороны высятся каменными сторожами неприступные утесы, глядят сурово и непреклонно темными глазницами гротов, позволяют пройти только тому, кто пришел с миром. В груди самой большой скалы зияет огромным провалом вырванное сердце – там Великанова пещера, пристанище тех, кто жил в оны времена. Мишик ребенком часто прибегал туда, взбирался по диковинно вогнутым каменным ступеням, стертым так, словно по ним, оставляя отпечатки своих гигантских ступней, много веков ходили перволюди. В пещере почему-то пахло горьковатым табачным дымом и свежезаваренным чаем с чабрецом. Мишик тщетно обшаривал все ее углы в поисках источника запаха, но потом привык и перестал. Он подолгу просиживал у самого входа в пещеру, свесив в пропасть ноги и задержав дыхание. «Если просидеть так триста ударов сердца и ни разу не моргнуть и не пошевелиться – великаны обязательно вернутся», – уверяла прабабушка Нубар. Он набирал побольше воздуха в легкие, прикладывал к груди ладошку, считал, беззвучно шевеля губами, медленно выдыхал, старался не моргнуть и не шевельнуться… Провалившись, страдал угрызениями совести – не справился, не смог. Ему казалось, что где-то там, за горизонтом, плечом к плечу стоят молчаливые и забытые всеми великаны – и курят длинные чибухи, ожидая того часа, когда кто-то из детей усидит на пороге пещеры положенные триста ударов сердца. Он верил, что видит за дальней линией гор кончики их подпирающих небеса колозов. Дым от длинных, выдолбленных из грушевого дерева чибухов собирался в душные облака, которые потом подолгу дождили, превращая в непроходимую топь пшеничные поля. В великанских их бородах запутался северный ветер, и, как только они принимались их расчесывать, он вырывался на свободу, и тогда наступала долгая и холодная зима. Так перед сном ему рассказывала прабабушка Нубар.

– Как же я любил ее сказки! – вздыхает Мишик, огибая подножие Великановой скалы. Последний раз он заглядывал в пещеру много лет назад, когда приводил туда сына с дочерью. Сатеник тогда восемь лет было, Мамикону – шесть. Мишик водил их по пещере, показывал все укромные уголки, пересказывал аждааковы сказки бабушки Нубар. Дети завороженно слушали, Сатеник, кажется, даже дышать перестала, смотрела во все глаза и только робко улыбалась. Мамикон шмыгал носом, вздыхал. А потом вдруг попросил:

– Чаю хочу!

– Откуда я тебе в пещере чай возьму? – удивился Мишик.

Сын пригорюнился.

– Сладким чаем пахнет.

Признаваться, что ему тоже чудится запах чая, Мишик не стал. По-глупому застеснялся – что о нем дети подумают. Потом он много раз корил себя за эту дурацкую нерешительность – сыну небось приятно было бы знать, что не только ему кажется, будто в пещере пахнет сладким чабрецовым чаем.

В тот день они до вечера сидели, свесив в пропасть ноги и высматривая кончики колозов великанов за грядой заснеженного перевала.

– Видите? – спрашивал Мишик.

– Видим, – убежденно отвечали дети – и он ничуть не сомневался, что это так.

Добравшись до старого хачкара, Аваканц Мишик первым делом здоровается с ним: барев, хачкар-джан, как ты поживаешь вдали от нас? Разворачивает подношения, оставляет в корнях растущего неподалеку старого дуба, каждый раз подробно разъясняет: «Кофе Марине, она без него не может, сухофрукты тоже ей. А вот конфеты, – он спотыкается о слова, больно обжигающие нёбо, но потом, чуть успокоившись, продолжает: – А конфеты – Мамикону». Снимает пиджак, расстилает его слева от хачкара – ближе к сердцу камня. Сидит долго, привалившись к его прохладному плечу. Делится последними новостями. У Сатеник скоро экзамены, на врача учится. Трудно, но ей нравится. Жениха себе нашла, хороший парень, умный, правда, из деревни Мовсес. Самая граница, стреляют каждый день, но что поделаешь, где теперь не стреляют?

Рассказав все новости, Мишик притихает. Старается не тревожить вечернюю благость грустными размышлениями, но неизменно возвращается к тому дню, когда не стало жены и сына. Вспоминает, как Мамикон играл во дворе, когда начался обстрел. Как Марина выскочила, чтобы завести его в погреб. Как следом во двор угодила бомба. Как их хоронили в одном гробу – сложили в жалкую горсточку все, что смогли собрать. Как Сатеник не спала потом много дней, а однажды надела все мамино лучшее: легкое шифоновое платье, изящные кожаные босоножки на высоком каблуке, золотые украшения – и вышла в Берд. Шла, словно канатоходец, раскинув в стороны руки – иначе не устояла бы на каблуках. Шла – и улыбалась.

Мишик собирается домой, когда небо подергивается зябкой вечерней синевой. Уходит, поклонившись хачкару и старому дубу.

– Спасибо, что хоть дочь мне оставили, иначе какой смысл жить? – не задумываясь над тем, к кому именно обращается, каждый раз благодарит он, огибая подножие Великановой скалы. Стремительно густеющее небо смыкает над ущельем прохладные ладони, мерцают звезды, каждая – чье-то разбитое сердце.

Прабабушка Нубар рассказывала, что в разбитых людских сердцах так много нерастраченной любви, что Бог потом, когда приходит время, поднимает их на небо, и они растворяют своим сиянием безутешную чернильную мглу. Сатеник часто повторяет, что когда-нибудь сердце ее отца тоже будет озарять мир. В тебе столько любви, папочка, столько в твоем разбитом сердце нерастраченной любви! Он в ответ пожимает плечами и смущенно кхекает – ну что ты такое говоришь, дочка. Что знаю, то и говорю, упорствует Сатеник.

К тому времени, когда Аваканц Мишик оказывается у подножия Великановой горы, вездесущие сороки успевают растащить по гнездам оставленные им подношения. По прохладному боку хачкара, оставляя за собой влажный след, ползет виноградная улитка, неся на спине весь мир. Старый дуб осыпается первыми обагренными осенью листьями – по ночам уже подмораживает, до октября рукой подать. На пороге пещеры, свесив в пропасть обутые в трехи ноги и сдвинув на затылки остроконечные колозы, сидят невидимые аждааки. Дымятся длинные чибухи, остывает сладкий чай с чабрецом, но они к ним не прикасаются. Они провожают Аваканц Мишика печальными глазами и утирают свои огромные великановы слезы.