Свет выключают, и в отделении начинается ночной шум: бормотание, стоны и плач.

Я помню другие звуки – кваканье лягушек, гортанное и печальное, и сопутствующий ему стрекот цикад. Маленькая Лина сложила ладони чашечкой и держит в них светлячка, повизгивая от смеха.

Узнаю ли я внешний мир? А Лину?

Томас предупредил, что подаст мне сигнал. Но тишину никто не нарушает. Во рту у меня сухо, как на пепелище.

Я не готова. Не сегодня. Сердце лихорадочно бьется, сбиваясь с ритма. Меня бросает в пот и трясет.

Я едва могу стоять.

Внезапно меня встряхивает. Оказывается, без предупреждения взвывает сигнализация – пронзительный, непрерывный вой снизу, приглушенный слоями камня и цемента. Хлопают двери, слышатся крики. Должно быть, Томас включил ее в соседнем отделении. Охранники помчатся туда, предполагая попытку побега или, может, убийство.

Вот мой сигнал.

Я встаю и сдвигаю койку, открывая дыру в стене, и протискиваюсь в нее. Моя самодельная веревка лежит свернутая на полу. Я продеваю один ее конец сквозь металлическое кольцо в двери и крепко завязываю.

Я больше не думаю. И не боюсь.

Я бросаю свободный конец веревки в дыру и слышу, как она хлопает на ветру. В первый раз с тех пор, как меня посадили в тюрьму, я благодарю Бога за то, что в Крипте нет окон. По крайней мере, с этой стороны.

Я проскальзываю в лаз головой вперед, мои плечи встречают сопротивление. Мягкий, влажный камень осыпается мне на шею. Дыхание перехватывает от вони какой-то тухлятины.

Пока!

Тревожная сигнализация завывает мне в ответ.

Потом я протискиваюсь дальше и застываю на головокружительной высоте, футов сорок пять, не меньше. Внизу темнеет река, в которой отражается луна. А веревка, будто спряденная из белой воды, течет вертикально вниз, к свободе.

Я хватаюсь за нее. Перебирая руками, я вытаскиваю свое тело из каменной норы.

А потом падаю.

Мои ноги соскальзывают, и я описываю полукруг, молотя ступнями по воздуху. Я резко торможу, веревка обмотана вокруг моих запястий. Сердце норовит выскочить наружу. Сирены визжат, пронзительно и истерично.

Я замираю, не в силах двигаться. Почему-то мне вспоминается весенняя уборка за год до ареста, и огромный паук, обнаруженный за зеркалом в спальне. Десятки насекомых недвижно висели в пыльной паутине, а только одно еще слабо дергалось, пытаясь вырваться.

Вой прекращается. Безмолвие ошарашивает меня, как пощечина. Надо двигаться. Я слышу теперь грохот реки и шорох ветра в ветвях. Я медленно ползу вниз, обхватив веревку ногами и раскачиваясь. Мочевой пузырь переполнен, ладони горят. Я ужасно боюсь замерзнуть.

Хоть бы не сорваться!

В тридцати футах от воды хватка моя слабеет, и я пролетаю в свободном падении, прежде чем мне снова удается ухватиться за веревку. Из горла вырывается вскрик, и я прикусываю язык.

Но пока я в безопасности.

Дюйм за дюймом. Спуск длится целую вечность. Я уже не обращаю внимания на то, что ободрала кожу до крови. На ткани комбинезона выступили красные пятна, но я не чувствую боли. У меня все онемело от изнеможения.

Вдруг я понимаю, что мне осталось преодолеть семь футов. Внизу – черная река Презампскот, сгнившие бревна и камни, оплетенные льдом. Я молюсь о благополучном приземлении. Главное – попасть не в воду, а в громоздящиеся по берегам сугробы. Наверное, они мягкие, как подушки…

Я разжимаю руки.