Книга: Богиня по крови
Назад: Часть третья
Дальше: Обсидиановый нож

Глава 7

«Слова как пули. Девять грамм свинца на каждое», – скандировал про себя Колька, подбегая к болотцу. Он был сильно взбудоражен. Он вдруг ощутил себя центром, вокруг которого обращаются непостижимо важные дела. Как ни стыдно сознаться, его раздражало безразличие раджанов к пришельцам: ну пришли себе, ну ушли, а один остался… Обращение Ахуки за помощью – какой, он еще не знал точно – и, главное, желание Нараны говорить именно с ним подняло его в собственных глазах. Не одной Дхарме он здесь нужен! А, вот и они. Охотники, осторожно направляя собак, отводили огромных черных буйволов от дерева, косо нависшего над болотом. Дхарма внимательно смотрела вверх, вожак ее стаи, рыжий Уртам, носился среди буйволов, прихватывая их за лодыжки.
– Что видишь ты наверху, Белочка? – спросил Колька.
– Там человек. Рогатые загнали его на дерево, – с веселым недоумением отвечала Дхарма. – Странный человек! Он из новых Охотников, прилетевших сегодня. Зачем пошел он к рогатым?
– За лошадью, – спокойно сказал Ахука. – За лошадью…
– Я понимаю! – смеялась Дхарма. – За лошадью он пришел, как в питомник… Думаю я, он болен, Ахука. Спускайся, человек! Рогатые ушли!
Человек на дереве зашевелился, медлительно полез вниз по стволу. Ахука пробежал вперед, наклонился, чтобы лучше видеть его. Подошел Охотник, присматривающий за лошадьми, сердито закричал:
– Недомыслящий! Отчего ты не позвал меня, отчего сам пошел за лошадью? Буйволы тебя не знают!
Человек сползал по стволу, придерживая зубами тетиву лука. Ахука зло, напряженно смотрел на него. Обернулся к Брахаку:
– Узнаешь его, почтенный? Ты не верил мне. Узнаешь? Это Акшах, один из «потерявших имя».
Точно! Тот самый человек, тощий и хрящеватый, который останавливал Ахуку в подземелья Нараны… «Чудак печальный и опасный», – вспомнил Колька. В самом деле оказался чудаком!
Брахак приблизился к нему и спросил величественно:
– Тебе нужна лошадь, Акшах? Вот Охотник, Хранитель лошадей.
Дхарма опять засмеялась. Действительно! Вместо того чтобы попросить лошадь у Хранителя, человек суется под копыта буйволов и вынужден спасаться от них на дереве! Кольке казалось, что разыгрывается спектакль, в котором участвуют двое актеров, знающих сценарий: «потерявший имя» и Ахука. Прочие веселились, не понимая трагического смысла действия, а Хранитель лошадей сердился, тоже не понимая, что сердиться не на кого…
Хрящеватый человек не ответил Брахаку – реплика «почтенного» не предусматривалась пьесой. Он медлительно посмотрел вокруг, нашел глазами Кольку и направился к нему. Правая рука на рукоятке ножа.
Опять-таки никто не понял, никто не увидел смысла в этом движении, не попытался остановить его. Колька увернулся от первого взмаха ножа – с окаменевшим, сонным лицом Акшах замахнулся еще раз. Колька вышиб нож из его руки. Хватило бы щелчка, нож улетел далеко и вонзился в землю. Кто-то вскрикнул. Подскочил Лахи, сгреб безумца в охапку, потащил в лечилище.
(Далеко, за неведомыми пределами. Далеко. Где-то далеко они едут по серому асфальту, шуршат колеса. Среди редких елей поворачивается дорога, и вместе с нею – отливающая перламутром стеклянная стена лабораторного корпуса. Осень. Дождь побрызгивает с бесцветного неба.)
Ахука говорит непонятное:
– Вовремя явился «потерявший имя»…
Он обращался к Кольке. Жаркое кобальтовое небо качалось над ними, под ногами свистела шелковая трава, и вместо бензина пахло цветущими ниу, однако все происходящее уже было когда-то: неуверенный, неумелый замах – и человек, который хочет ударить и боится ударить, роняет нож.
– Вовремя, Ахука? – спросил Колька. – Для кого?
– Для меня. А ты – настоящий Охотник, Адвеста.
Разговор был на пути к поляне гонии. Возбужденные Охотники собирались у дерева.
– Акшах не безумец. Он потерял имя, – рассказывал Наблюдающий Небо, остро блестя глазами. – Великая сделала его частью себя, своим продолжением, боевой обезьяной…
– Ого! Бывает, значит, – я так и думал!
– Теперь бывает, Адвеста. После Звезды. Великие потеряли разум и уподобляют себе людей.
– А почему вовремя он явился? – спросил Колька.
Раздвоение бушевало в нем. Прежде чем он договорил и Ахука ответил, стало понятно, что Нарана пыталась и его, Кольку, подчинить себе – во время обучения, но Ахука с Брахаком прервали урок, и именно за вмешательство упрекал Ахуку «потерявший имя». Без разговора стало понятно и то, что Нарана вовсе не приказывала Акшаху убивать, – как верный раб, он разгадал ее желание, прилетел на шестой пост и с хитростью маньяка решил заранее подготовить лошадь для бегства…
– Вовремя, – зло улыбался Ахука. – Я привык к здешним Охотникам, и мне нужны Охотники. Не понимаешь. Но сейчас я буду говорить для всех. Поймешь.
…Вокруг гонии сидели все свободные Охотники, Врачи – кроме Лахи, и даже Кузнец был здесь, и Строитель домов. Брахак напряженно хмурился, поглядывая в сторону лечилища. Дхарма кивнула Кольке, показала на свободное место рядом с собой. Он сел. Ахука подошел к Брахаку.
– Его будут судить? – прошептал Колька.
(Там, далеко, они готовились к старту. Там слово «судить» имело тот же смысл – «вынести суждение о ком-то» – и тот же корень, но там оно имело априорный оттенок осуждения, порицания. А здесь не имело.)
Дхарма прошептала в ответ:
– Закон: поднявшему руку на Головастого нет прощения».
– Да он безумен!
– Нардики покажут, Колия… Наверно, так, и мы будем лечить его.
Они были подавлены. Смех, постоянный спутник раджанов, не послышался ни разу, пока ждали Лахи. Самые веселые люди, Джаванар и Тал, сидели понурившись – происходило небывалое. Наконец явился Лахи, ведя за руку подсудимого. Брахак проговорил, не вставая:
– Совет тревоги – (Все наклонили головы.) – Мы слушаем, Врач Лахи.
– Болен он, – сказал Врач. – Болен. – (Общее движение, улыбки.) – Он имеет нардиков спящего. Он спит наяву. Имени своего не помнит, называет себя сыном Нараны!
– Я сын Нараны, – подтвердил четкий голос.
Охотники слушали с облегчением. Больного надо лечить и вылечить – что может быть проще? Для этого есть Врачи! Лахи жалуется: ему недостает работы – очень хорошо, теперь есть работа для него! Совет тревоги понапрасну собирали…
Поднялся шум, как в школе на переменке, загремели струны таоби. И прозвучал насмешливый голос Ахуки:
– Дети, оставьте своих игральных собачек! – А голос Брахака напомнил:
– Совет тревоги продолжается.
– Наблюдающий Небо назвал нас детьми, почтенный! – весело прорычал Лахи. – Чего еще хочет Наблюдающий Небо?
– Расскажи Наране о болезни этого человека и узнай ее мнение, Врач Лахи.
Шум как обрезало. Лахи, передав больного Охотникам, сел к гонии. Акшах безотрывно, жадно смотрел на пришельца – Колька прошептал:
– Не пойму, чего Ахука добивается…
Дхарма, в свою очередь не поняв его, пояснила, что каждое разумное и выполнимое предложение обязательно принимается советом тревоги. Но Ахука знал, что он делает. Ахука остановил Лахи и проговорил спокойненько:
– Вызови Нарану поселения Водяной Крысы, Лахи…
– Прихоть, – сказал Строитель.
Врач комически оглядывался. Тал хохотал и хлопал Джаванара по спине. «Ловко, – думал Колька. – Об этой Наране и говорилось, что она в глубокой пещере…» Тем временем Ахука надумал – или сделал вид, что надумал, – новый фокус. Он попросил, чтобы участники совета съели по двойной порции бахуш-ниса. Зачем?
– Вам предстоит услышать несообразное, – пояснил Ахука.
Ага! Тут их пробрало всерьез. В тишине съели бахуш и внимательно слушали, как Лахи вызывает далекое поселение. Минуты через две гония передала стремительными, дробными звуками ответ Нараны. «Управляющий Равновесием Акшах не здоров и не болен. Он умер. В его голове иной смысл и разум, вложенный сестрой моей, что в поселении Синих Холмов», – громко перевел Лахи.
Замерли все. Приподнялась Дхарма. Тал уронил инструмент. Лахи схватился за подбородок. Даже Кольку, заранее знавшего о «потерявшем имя», потрясли эти жуткие слова – он, сидящий между ними, не Акшах, а нечто другое, поселившееся в его теле!
Наблюдающий Небо не торопился. Людям надо прийти в себя. Ахука лишь смотрел на Брахака. Колька понял этот взгляд: не верил с самого начала – и вот тебе… Брахак пожал плечами. Лахи спросил:
– Что знает об этом Наблюдающий Небо? Уберите шумных животных, Охотники!
– Что я знаю, – медленно проговорил Ахука, – того я не стану говорить при «потерявшем имя»…
Костлявого человека увели Охотники. Он шел с беспечно-независимым видом – тощий, ясноглазый, с кожей, выцветшей от жизни в подземельях Памяти. И Ахука стал рассказывать то, что уже знал Колька: о вспышке новой Звезды. Раджаны слушали его с крайним напряжением. Не помогала и двойная доза бахуша: раджанам невмоготу говорить о противоречивом. Им и было невмоготу. Но Ахука говорил безжалостно, зная, что бахуш удержит их на краю нервного срыва. Бегая живыми глазами по лицам слушателей, он объяснял, что единственный выход – построить Равновесие, способное просуществовать без Наран. Построить Равновесие, и в будущем не подверженное таким случайностям, как вспышка Звезды, или наводнение, или просто затянувшийся период дождей – как было три дюжины лет назад. «Говорил я об игральных собаках, раджаны. Их челюсти без зубов и лапы без когтей, но они ухитряются оставлять шрамы на коже ребятишек, играющих с ними в воспиталищах. Знаете ли вы, что Управляющие Равновесием в каждом поколении отсеивают игральных собачек, склонных к бешеной болезни, блошливости, злобному поведению? И знаете, что собачки заболевают и тем, и вторым, и третьим… Во имя Равновесия! Представьте себе будущее: от полуночи до полудня соберутся советы тревоги, раджаны укрепят свой разум и решат заменить больших Наран материнскими почками от единственной здоровой. Есть другой путь: Великая, с которой сейчас говорил Лахи, сумеет найти лекарство от болезни своих сестер. Но кто уверит нас, что в следующем поколении не вспыхнет еще одна Звезда? Кто нас уверит, что безумие не посетит Великих снова, как бешеная болезнь посещает игральных собак?
Слушайте меня, раджаны. Рядом со мной сидит пришелец из Равновесия, давно прошедшего нашу дорогу – так давно и так тяжко, что прошлое ими забыто. Их новое Равновесие свободнее и прочнее прежнего – они вольны пользоваться живым и неживым по своему выбору. Они летают без Птиц, и переговариваются без гоний, и накапливают знания без Наран. Живое употребляют они лишь в пищу и для одежды, но Головастым необходимо многое помимо пищи и одежды… И я спрашиваю вас: должны ли мы повторять их дорогу? Не сократить ли ее? Исподволь ввести в наше Равновесие рукодельные науки, избавиться от страха перед случайными изменениями живого…»
Ах, это было великолепно! Бесстрашие всегда великолепно. Лохматый коричневый человек с привычно прищуренными глазами астронома и мускулистым торсом лучника замыслил ни много ни мало – замену одних средств производства другими. Он хотел изменить сущность, основу всей цивилизации! Но вместе с восхищением Колька испытывал странное чувство, новое для него. Вроде бы «антиэнтузиазм». Было непонятно одно существенное обстоятельство. Раджаны имели единственную догму: каждое действие должно быть продумано до конца, со всеми последствиями последствий. Ахука предлагал глобальное – в их масштабах – действие, с гигантским по сложности и непредставимым резонансом. Непонятно… И тут Колька ощутил… наверно, то же самое, что ощущали раджаны. Замутило, закружилась голова; раздвоенное сознание захлебывалось в противоречиях. С одной стороны, было понятно, что действие необходимо, – не ждать же гибели сложа руки! С другой стороны, вмешательство, предложенное Ахукой, еще увеличит хаос. А что делать? Перенести Наран в глубокие пещеры и дожидаться нового бедствия? Собственно, почему должно быть новое бедствие, непонятно…
– Понятно, – возразил Карпов Карпову. – Нараны слишком молоды в эволюционном смысле и слишком сложно организованы: динозавры, состоящие из одного мозга. И обречены на вымирание, как динозавры.
– Да глупости, глупости! – горячился Карпов. – Да чепуха! Динозавры потому и вымерли, что мозга не хватало на гигантскую гору мяса. А животные с большим мозгом высокостабильны, от муравья до человека…
– Высокостабильны? – ехидничал второй Карпов. – Много ли известно об эволюционной предыстории человека? Кто знает, сколько форм приматов отсекла эволюция, прежде чем нашлись способные к выживанию? Ахука прав – рано или поздно Великие должны вымереть…
– Да чепуха! Эволюция слепа, как крот. А Нараны сами контролируют свое развитие, устраивают свой гомеостазис при человеческом посредстве. Они живут в симбиозе с гомо сапиенс и опираются на его эволюционную устойчивость, на его социальную мощь, если хочешь знать…
– Эк тебя кидает! – снова ехидничал второй. – То с динозаврами сравниваешь, то говоришь о социальном симбиозе. Вертун!.. Много им помогла твоя «социальная мощь», когда вспыхнула Звезда и Нараны, используя эту мощь, стали рубить сук, на котором сидят и они и люди? О главном-то молчит Ахука, для них это без слов понятно: нет у них ни моральных, ни физических сил уничтожить старые Нараны. Представляешь? Километровый мыслящий зверь, которому они поклоняются, высший разум, мозг в пятьсот тонн весом, и надо его своими руками убить, разрезать на куски…
– Бррр! Не надо этого… Замуруют пещеры и отроют новые, поглубже.
– А у кого хватит нравственных сил бросить Великих на погибель? А эгоистические соображения? Раджаны лишатся, и надолго, интеллектуального общения. Единственного общения, заменяющего им и лекции, и семинары, и зрелища, и беседы с друзьями о науке. Книги, научные и прочие журналы, зрелища – все это заменяют сейчас Нараны. Наконец, как они будут справляться с гомеостазисом, пока все не устроится заново? Пойми, что путь, предлагаемый Ахукой, менее остр и опасен, чем замена больных Наран здоровыми. Исподволь разовьется новое производство, новые системы информации, и одна культура перейдет в другую…
Он поднялся. Собственное смятение он бы перетерпел кое-как, но его мысли были неответственными – ему не из чего было выбирать. Он больше не мог видеть, как мучаются раджаны. Каждый из них сейчас взвешивал, идти ли с Ахукой или остаться. И они знали много, много больше, чем Николай Карпов, и много лучше представляли себе ответственность, лежащую на них отныне… Колька встал и ушел. Никто этого не заметил. Лишь Дхарма, странно-спокойная, поднялась, не выпуская его руки, и пошла за ним.

Глава 8

Ахука не был первым раджаном, познавшим одиночество. Изгои – преступники, изгнанные из пределов Равновесия, – оставались один на один с диким лесом. Но Ахука был первым одиноким внутри Равновесия, и мысленно он называл себя «тхаванаг» – одиноким. Он понимал, что начинает эту борьбу не из-за появления «железных людей», а вопреки ему. Его тянуло отыскать Дэви, уйти с нею на песчаные пляжи Раганги. Не думать. Отпасть от всего и быть с Дэви. Как Адвеста с Дхармой. Он хотел не думать ни о чем и быть с Дэви. Странное желание. Полгода назад он посчитал бы его болезненным. Теперь он понимал, что в Железном Равновесии люди соединяются в постоянные пары, боясь одиночества. Пожалуй, он понимал больше, чем человек может вынести.
Чрезмерное понимание лишает воли. Но Ахука не был обыкновенным человеком. Еще третьего дня, перед вылетом на Границу, он передал по гониям условный сигнал: «Куйте железо». Сигнал вызвал на полночь, к большим старинным кузницам, три дюжины людей, единомышленников Ахуки – Наблюдающих Небо и Кузнецов. Каждый из них приводил с собою еще нескольких, но Управляющих Равновесием среди них почти не было. Теперь с Границы выступил отряд, состоящий из полутора дюжин Управляющих, двух Врачей, и главное – с ними был Адвеста, пришелец. Помог случай с Акшахом.
Ахука искренне жалел «потерявшего имя». Он не поддавался лечению, его пришлось изгнать, и решение совета тревоги было сообщено Наранам. Возможно, это решение разохотит Великих лишать людей разума.
…В устье дороги ржали лошади. Отряд забрал с поста всех лошадей, кроме полудюжины дежурных. С Охотниками уходили и собаки, и гепарды, и даже боевые обезьяны. Поэтому половине отряда предстояло долгое путешествие верхом, с охотничьими животными, через весь северо-запад Равновесия. Ахука, Джаванар, Лахи, еще несколько Охотников и Колька с Дхармой должны были пересесть на Птиц в ближайшем питомнике.
В четвертый раз Колька собирался в путь. После совета тревоги Ахука спросил: «Пойдешь ты с нами, пришелец?» – «Говорили уже. Что перетолковывать?» Тогда Ахука объяснил, чего он ждет от пришельца. Колька должен обучить Наблюдающих Небо и Кузнецов сопротивлению материалов, теоретической механике, деталям машин.
Он долго, невесело смеялся. Где уж им! Это немыслимое дело – создать техническую культуру разом, на пустом месте! Буквально на пустом месте, в языке даже нет технических терминов. Чтобы выразить понятие «сопротивление материалов», Ахука составил такую фразу: «Расчет силы, прилагаемой, дабы согнуть и не сломать, пригодный для всех случаев вообще». Машины он именовал «железными многосоставными предметами», а поясняя слова «часть», развинтил ножом пустую обойму, с которой не расставался, как с амулетом. «Тебя надо было Адвестой называть, шустрым, – саркастически сказал Колька. – О расчетах целая наука имеется – за год не изучишь…» Ахука спокойно возразил, что в «третьем языке», математике, есть области, применяемые не в живых науках, но при расчетах движения небесных тел. Насколько он, Ахука, понимает, математика планет должна быть похожей на математику «железных составных вещей». Колька перестал смеяться. Спросил, как же они пользуются «третьим языком», неужели все расчеты в уме делают?
– В уме? – переспросил Ахука. – В раздвоении, а не в уме.
Хлоп! Как часто бывало, между ними выскочил барьер непонимания. Колька не мог себе представить сложных расчетов в уме, Ахука не знал письменности.
– А ну! – сказал Колька по-русски.
– Ан-ну-у, – усмехнулся Ахука.
– Как понять твои слова: «В раздвоении, а не в уме»?
– Ты съел плод, – сказал Ахука. – Ты откусывал, жевал, глотал. Переваривал его, превращая древесный плод в свое тело. Твой мозг управлял кусанием, жеванием, перевариванием, но твой ум в этом не участвовал, правда? Ты ел, беседуя со мною. Руку за плодом ты протягивал, не думая о еде. Так мы делаем расчеты. Мы думаем: «Надо посчитать то-то и то-то», а после перестаем думать. Всю работу делает раздвоение. Пока оно работает, ум занят другим. А как считаете вы?
Колька показал письменный расчет, мелком на листе ниу. И Ахука, забыв об удивлении, хохотал и веселился – потешные значки, забава! «Этот крючок означает цифру пять?! А этот – три? Как вы их не путаете, со своим рисующим разумом?..»
– Видишь, – сказал Колька, – я не сумею быстро научить вас своим расчетам. Мы привыкли даже думать руками…
– Сумеешь, – уверенно отвечал Ахука. – Знаки просты для понимания.
С этим они и тронулись в дорогу, но Колька успел поставить опыт. Возвел «пи» в пятую степень – в уме, бессознательно, как говорил Ахука, – и получил мгновенно цифру 307. Но это было нехитро. Он возвел в четвертую степень основание натурального логарифма – 2,81 – и так же мгновенно получил 62,35 – секунды не прошло. Он проверил подсчет на листе ниу и получил то же самое. Выходило, что раздвоение действительно позволяло считать в уме… то есть не в уме, а в подсознании – и, более того, подсознательно производить разумные округления. Значит, дело не в тренировках, не в навыках: бахуш включает какие-то области мозга, заставляет их работать, а не дремать без толку.
…Уже сидя на лошади, он подумал, что судьба решила не давать ему передышек. Заставляет думать беспрерывно и подкидывает все новые проблемы. Теперь к новой теории СП, проблеме «где я?», проблеме происхождения этого человечества, непонятных свойств Наран и сотне других проблем поменьше добавляется бессознательное мышление при раздвоении. Вспоминалось очень ясно – раздвоение помогало и в этом, – что феноменальные эстрадные счетчики работают автоматически – бессознательно. Это упоминалось во введении в кибернетику как один из парадоксов мозга. В сущности, все, над чем он размышлял, кроме теории СП, так или иначе сводилось к мозгу. И проблема происхождения человечества – тоже. Читай: как произошел мозг?
«А может, и повезло, – думал он. – Если бы не подбрасывали новые мысли, рехнулся бы я здесь, и только…»
– Вперед, друзья, – сказал Ахука. Колька послал лошадь за отрядом. Закачались коричнево-зеленые стены, потянулась дорога час за часом, и он преодолевал эти часы и все слышал прощальные слова Брахака: «Я вырастил гонию на поляне железного дома. Если вернутся друзья твои, прямо с поляны пошлют тебе призыв, Адвеста. Прощай».
Сверкнула и осталась позади солнечная поляна. Просека была разделена вдоль волнистой хребтиной тени. Мягко стучали копыта, вскрикивали охотничьи звери, мерно, неторопливо продвигался отряд. И рысь иноходца понемногу, шаг за шагом, выкачала из пришельца Адвесты возбуждение и все мысли, кроме одной: не вернутся. Копыта стучали: «Не вернутся». Стучали под ним и далеко впереди. Он ехал колено в колено с Дхармой – вот она, его судьба. Сейчас, и после, и далеко впереди. Его не найдут никогда. Совмещенные Пространства обнимают всю Вселенную, и отыскать его, жалкую крупицу живой материи, менее вероятно, чем выловить одну определенную рыбешку в мировом океане. Бактерию, вирус, атом, электрон… Оставшись в СП, он утратил координаты, он безличен теперь, как осенний лист, упавший в лесу… Но ребята стартуют. Они должны стартовать и уходить на поиски – для них он остался прежним, вопреки любым теориям. И они остались прежними, и необходимость поиска для них как в сердце гвоздь… Стартуют! Ничтожная, невообразимо-малая вероятность, тень надежды. Но как бы ни был мал этот шанс, его нельзя сбрасывать со счетов.
Ибо они придут с одним свободным местом в баросфере.
…Лошади фыркали, принюхивались друг к другу на ходу – Колькино бедро прижималось к бедру Дхармы. Так вышло. Так, значит, и вышло, что здесь Дхарма. И если даже в баросфере найдется для нее место, дело не изменится. Получится подтасовка. По какому праву он подтасует жизнь и вместо себя переместит в чужой мир Дхарму? Та же вивисекция, в худшем ее виде. Он-то здесь проживет, а она там не выдержит: климат, пища, городской воздух. Об этом и думать глупо…
Надо подумать, решить один раз и не дрыгаться. Она спасла Рафика. В сущности, спасла и его самого. «Останешься?» – «Останусь». – «Если придут за тобой, откажешься вернуться?» – «Я не подлец». – «Дурак ты. Бросать женщину подло по нашей морали, у них другая мораль». – «А мне-то что? Я перед собой подлецом окажусь, не перед ними». – «Виляешь. Ты не хочешь с нею расставаться, очень просто…» – «Не хочу – само собой. И не брошу». – «Решили, значит. Утешились своим великодушием».
…Он еще тысячу раз изменит решение. Будет надеяться и терять надежду. Будет выбегать с захолонувшим сердцем на каждый вызов к гонии – вернулись?! И будет представлять себе, что делают дружки сейчас, хотя никакого «сейчас», никакого совмещения времени нельзя предположить в Совмещенных Пространствах. Но безразлично! Сейчас – он знал, – сейчас они стартуют, и кровь отливает от мозга при переходе, и синий клуб озона поднимается над асфальтом. Стартуют, и возвращаются, и ждут следующего дня, пока спящий город отдает энергию «Криолятору». Стрельба по площадям. Вчера баросферу выкинуло из СП – попали в глубину, в магму. Позавчера было давление под пределом, и пустая черная вода стояла за иллюминатором. Сегодня будет ничто. Космос, лишенный времени-пространства, температуры, давления. Баросферу окружает лишь то, что испаряется с ее поверхности, – ни звезд, ни лучика света…
…Так начиналось величайшее со времени Киргахана событие в истории Равновесия. Впоследствии назовут его Поворотом Ахуки, будут обмысливать, строить предположения. Никто не будет знать, что в начале была дорога и кучка всадников, и среди них – смятенный, одинокий, потерянный Николай Карпов, которого назовут Адвестой Рыжебородым, Пришельцем, Железным Адвестой, а долгое-долгое время спустя – Шестируким Властелином Железа, а еще позже забудут и его вместе со всем, что было.
Дорога, питомник, долгий полет на Птицах. К исходу вторых суток они достигли цели. Холодный ветер нес запах льда, за коричневым островерхим хребтом алели на закате снежники Гималаев. Поселок был маленький, плохо обжитой, с высоты он был виден весь. Треугольник между рекой и дорогой. Но Равновесие везде одинаково. Здесь тоже пахло чистой водой и плодами. В воздухе плыл вечерний шум: трескотня древесных лягушек и обезьян, песни, ровный гул Раганги на порогах и мягкие шаги людей. Под быстро темнеющим небом светились бордюрные травы, обозначающие проулки. На пологом косогоре, недалеко от гонии, высвечивался желтый огромный узор, похожий на виноградную кисть, – каждая ягода была по четыре метра в диаметре. Он тянулся метров на триста к берегу Раганги – весь косогор выглядел гигантской декоративной клумбой. Но это была не иллюминация в честь новой жизни, как подумал Колька. Строились новые дома. Бурный рост стен и крыш сопровождается ярким желтым свечением, похожим на свет в подземельях Памяти. «Здесь тебе будет лучше, – сказала Дхарма. – Воздух сухой и прохладный».
Они повернули к косогору и пошли среди фундаментов этой странной стройки. Прежде Кольке не пришлось увидеть, как строятся живые дома.
Где-то наверху, над берегом, тихо шипели стволы-водососы, поднимающие воду Раганги на верхнюю точку косогора. Вся площадь была иссечена канавками-арыками, где-то в них еще возились роющие животные, обравнивая откосы. Но в основном арыки уже поросли травой, и в них паслись водяные козлики. Тонкие копытца стеклянно булькали в воде. За кольцами стен, еще не достигших метрового роста, суетились большие грызуны Строителей, что-то подгрызали, сверкая круглыми глазками, волоча трехгранные хвосты. Кое-где можно было увидеть и самого Строителя, коренастого, сурового, с замашками полководца. Он посылал грызунов, резко взмахивая ладонью, повернутой определенным образом. Один из них, освещенный снизу, как театральный призрак, тихо засмеялся и промолвил:
– Э-а, Врач Дхарма! И ты приехала ковать железо?
– Прохладной полуночи, – поздоровалась Дхарма.
Колька смотрел как зачарованный на хоровод гладко-черных зверей – размером с крупную таксу. Короткими прыжками они кружились по площадке будущего дома, взрыхляя и выравнивая землю, выдирая корни…
– Колия, пойдем, нас ждут, – позвала Дхарма, но Строитель, осторожно пробравшись между грызунами, подошел и улыбнулся Кольке:
– Спокойной полуночи, друг! Я пойду с вами. Послушаем, что скажут Наблюдающие Небо.
– Послушаем, – сказала Дхарма. – Иди с нами, если хочешь.
Строитель перестал улыбаться. Правда, лицо его сохранило улыбку – белели зубы под черной скобкой усов.
– Ты – с ним. Прохладной полуночи вам обоим…
Он легко повернулся и побежал вниз, к гонии.
– О-ах, я нагрубила ему, Адвеста. Он был хорош.
– Да? – сказал Колька. Грызуны работали как заведенные.
– Он был первым, – сказала Дхарма.
Она стояла, подняв тонкие плечи, и доверчиво смотрела на него. Наверняка она понимала, что в его мире это происходит не так. Говорится по-другому. Она все понимала, боялась сделать ложный шаг, но поступала так, будто не боялась ничего.
– Идем, рыжая белочка, – сказал Колька.
Он устал. Переезд был трудный, долгий. А Дхарма – надо принимать ее такой, какая она есть. Позже он попробует ее понять, а сейчас ему нужно, чтобы она была рядом, когда он засыпает. Когда лягушки трещат в листьях и из дома выливается ночной свет.

Глава 9

Прошел месяц. Вторая жизнь, как казалось, прихватила и успокоила Кольку. Он по-прежнему был счастлив с Дхармой и старался быть с ней как можно больше, но работы тоже становилось все больше. Сразу после переезда ему пришлось приступить к «этим идиотским лекциям», как он выразился про себя. Он здорово волновался: как ни обзывай дело, к нему надо относиться добросовестно.
Добросовестно! Для начала он собрал группу теоретиков – Наблюдающих Небо, – чтобы разобраться в их познаниях и выработать общий лексический минимум, словарь, что ли. Он предупредил Ахуку, что понадобится доска. Поэтому для занятий было выбрано уютное место, в тени, под гладким срезом скалы, черной, как настоящий аспид. Слушатели рассаживались на земле, а Колька топтался перед «доской», пробовал рисовать, стирать и угрюмо сопел.
Он волновался и абсолютно не был уверен в успехе. Переводить с одного математического языка на другой нисколько не проще, чем с русского на язык ирокезов, в котором каждое понятие выражается одним словом, длинным, как поезд. Даже труднее – в человеческой практике лингвистические переводы привычны, а язык математики для каждой цивилизации единый. Как, скажем, обойтись без понятия о тригонометрических функциях? Без них мы не представляем себе математики, а раджаны, по-видимому, обходились совершенно иными абстракциями. Задача осталась бы безнадежной, имей Колька дело с землянами. Их пришлось бы заново учить математике. Но раджаны владели трехъязычным мышлением, постоянно переводили с человеческого математического языка на язык Наран, то есть не считали свое математическое мышление единственно возможным. Кроме того, их память была не чета нашей, все уравнения, формулы и преобразования они держали в уме и проделывали в уме, как шахматисты, играющие «вслепую». Но, оглядывая сотню лиц, обращенных к нему с доброжелательным и доверчивым ожиданием, Колька просто не знал, как подступиться к теме. Подбегали опоздавшие, усаживались, посмеивались – черные головы, черно-коричневые лица…
– Мы ждем, о Воспитатель! – прокричал кто-то, и остальные подхватили со смехом: – Да, мы ждем, о Воспитатель!
«А, шут с вами…» – пробормотал он и вычертил на скале оси координат. Назвал: икс и игрек. На оси икс дал параболу и написал формулу: икс равен игреку в квадрате. Оглянулся – молчат, смотрят. Тогда он нарисовал вторую параболу и опять дал уравнение: X = Y² + C. Показал отрезок «C».
Молчат, смотрят…
Вспотевший от волнения Колька быстро повторил параболу в первом квадранте – уравнение, и в третьем квадранте – тоже дал уравнение… Секунда тишины, и ущелье едва не обрушилось от крика. Наблюдающие Небо орали на двух языках – Колька так и не понял ничего. Внезапно крик смолк. Тот голос, что кричал: «Мы ждем, о Воспитатель!» – сдержанно произнес:
– Мы поняли, Адвеста.
– Что вы поняли?
Женщина, сидевшая в первом ряду, вскочила подошла к «доске», проговорила: «Два вздоха» – и вычертила аккуратный эллипс с большой осью, совпадающей с осью игрек. Прищурилась, подбросила мелок и выписала каноническое уравнение эллипса. Колька обмер. Стало как-то даже нехорошо, томительно… Он доподлинно знал, что эта женщина никогда не видела алгебраических символов и планиметрических чертежей. Конечно, Наблюдающие Небо знали и умели рассчитать криволинейные траектории, параболы, эллипсы – но в каких-то совершенно иных абстракциях. И – нате вам! По четырем преобразованиям уравнения параболы они освоили единым махом символику алгебры и геометрии и могли уже самостоятельно выводить уравнения других кривых. И поняли, что каноническое уравнение – наиболее характерно… Так. Теперь ясно, что Ахука не зря замахивался на сопромат. Теоретическая механика для них труда не составит – всезнайки чертовы!.. И еще было обидно до невозможности: «Почему они так умеют, а мы нет!»
Через полчаса он бросил эти глупости – удивляться, обижаться…
Вот что получилось. Он повторил те же уравнения в полярных координатах, чтобы наглядно показать тригонометрические функции. Его поняли играючи. Тогда он – уже по интуиции – ввел понятие массы и скорости и показал уравнение движения небесных тел. Повторилась та же процедура: пара минут молчания – и яростный шумный спор, в котором послышалась новая нота – удивленно-пренебрежительная. В особенности пожилые недоумевали: почему механика оперирует абсолютами? Как можно понимать, что масса сосредоточена в центре тела? Они не могли представить математических выражений, в которых отсутствует неопределенность, свойственная любому природному явлению. Не бывает ведь абсолютно упругого тела или абсолютно равномерного движения…
Урок получил Колька, а не раджаны. На элементарном уровне он их ничему не мог научить. Снисходя к его слабому пониманию, они соглашались выучить земную математику, механику и прочее. Чтобы он мог пользоваться привычной ему терминологией.
К Колькиной чести, он не обиделся. Даже внутренне не разгорячился, не бросился доказывать: «Вот, мол, и у нас имеется настоящая математика, это я вам детские, начальные вещи объяснял!» Нет, ему пришло в голову неожиданное соображение. Что Кузнецы, собравшиеся к Ахуке, тоже не лыком шиты: напрасно он смеялся, когда узнал их планы.
Первая встреча с Кузнецами состоялась на следующий день. Теперь уже Колька был осторожен и вкрадчив, как кот, перебирающийся через лужу. Попросил показать умение, посмотрел инструменты, рудные и стекольные печи. Техника была примитивная, конечно. Железо выплавлялось, как в двенадцатом веке, – на древесном угле, в губчатых болванках. Медь варили в глиняных тиглях, восстанавливая тем же углем, и так далее. Но перед станком для точения стекол Колька остановился. На вид просто: кривошипная передача, которую вертят ногами, зажим… Постой-ка… Зажим был гидравлический, и этого Колька не разобрал, пока не объяснили: запаянная бронзовая пустотелая линза с какой-то органической жидкостью внутри. На верхней стенке три лапки – державки. Стеклянная заготовка вкладывается в державки, когда линза нагрета, – ее стенка сильно искривлена, и державки искривлены. После охлаждения они сжимаются и захватывают стекло. «Остроумно!» – удивился Колька. Резец был алмазный, устанавливался в суппорте, похожем на паучью ногу, – латунном, трубчатом, с тремя суставами. У нижнего сочленения торчала маленькая рукояточка, с очень легким ходом. Нажал чуть-чуть – лапа ходит в суставе, но без этого суппорт неподвижен, как из целого куска откованный. Честно говоря, Кольке хотелось тут же разобрать суппорт и посмотреть его внутреннее устройство. Резец нимало не вибрировал, когда станок запустили, и – самое интересное – оказалось, что в суппорт вмонтировано какое-то устройство, задающее форму линзы! На таких же станках точили и корпуса астрономических труб. Станков было всего пять, но для штучного производства хватало, по-видимому.
Поодаль от печей Кузнецы налаживали изготовление наконечников для стрел. Это было уже массовое производство, по местным масштабам. Кузнецы собирали гидравлический пресс из кованых стальных деталей. На этом прессе они будут делать наконечники из железного порошка, – объяснили Кольке. Из железа в смеси с другими металлами. Такой прессованный наконечник затем кладется в печь и сваривается, после чего немного зачищается вручную…
Чего угодно мог ожидать Колька от раджанов, но это было чересчур. Металлокерамика, видите ли! Один из самых современных способов производства – и наконечники для стрел… А он-то думал, что наконечники куются вручную, из прутка!
– От меня вам что потребовалось? – спросил он Ахуку. – Сами все умеете. Я лучших способов не придумаю.
Как при первом знакомстве, Ахука взял у него пистолет, разобрал. Разложил детали на куске «древесной кожи». Собрались Кузнецы, сели на корточки, кругом.
Кузнецы были молчаливы, с угрюмцей. В Равновесии все касты равны – Колька, в сущности, неправильно называл профессиональные группы кастами, – но Кузнецы не пользовались уважением. Так уж пошло, видимо. Недаром они клеймили преступников, а не какая-либо группа. Они молчком собрались, молча крутили в могучих пальцах железки – части машинки, мечущей наконечники без стрел… Ахука ждал, пока все посмотрят.
Колька, сидя на корточках, под внимательными, сумрачными взглядами Кузнецов, выслушал слова Ахуки. Раджаны хотели немногого, по своим возможностям. Наладить производство огнестрельного оружия, бьющего дальше и метче, нежели пистолет. При незаурядном мастерстве и вдумчивости раджанов это было не так уж хитро. Смотря сколько потребуется ружей и в какой срок – десяток можно сделать вручную, для тысячи нужен завод.
– Через два года нам потребуется трехкратно помноженная дюжина, – отвечал Ахука.
Кузнецы кивнули. Колька сморщился – уж эта двенадцатиричная система отсчета! Две тысячи ружей, значит.
– Таких же, самодействующих?
Кузнецы перевели глаза на Ахуку, единственного Охотника, участвующего в этом странном совете. Тот подумал, ответил:
– Надо сделать лучше. Здесь семь наконечников наготове. Я предпочел бы дюжину-полторы. Слушай, Адвеста… Мы хотим заменить четырех Охотников одним, вот зачем нам нужны такие железки. – (Кузнецы кивнули.) – Чтобы один Охотник заменил четырех. Он должен стрелять вдвое дальше, чем они, и вшестеро быстрее. Во имя Равновесия! Иначе не стоило бы делать железки.
– Через два года? – уточнил Колька.
– Э-а! Боюсь, что будет поздно и через два года.
Молодой Кузнец хлопнул себя в сердцах по коленям:
– Говори ему все, Ахука! Закрыть Границы мы должны, закрыть от малоголовых. Мне, и ему, и ему – поздно уже учиться владеть луком. Оружие требуется нам, непривычным держать лук. Наши друзья Охотники будут готовы убивать через дюжину лет.
– Или никогда, – сказал другой Кузнец. – Об Охотниках вы потолкуете вечером, Гийкхаг. Дай сказать Адвесте.
– Я подумаю, – отговорился Колька. – Завтра, друзья Кузнецы.
Кузнецы поднялись, попрощались, пошли по своим местам. Их движения были стеснены фартуками из древесной кожи, зацело выращенными на «кожаных деревьях». Один из них забыл на траве инструмент. Колька подобрал его и осмотрел – молоток, оказывается…
В эту секунду начался у него приступ «ощущения странности». Туманная, полуобморочная оторопь. «Ты ли это, Колька Карпов? Голый, с облупленными лицом и спиной, сидишь под блестящими, жесткими, сине-зелеными листьями; в жарком, как шуба, чуждо пахнущем воздухе; рядом с вдохновенно-взъерошенным коричневым парнем, остроглазым и бородатым. В руках у тебя тяжелый, зеркально полированный молоток. Закрой глаза – и все покажется сном, кроме этого молотка. Он чужой по всему. По шестигранному бойку, изогнутой трехгранной, как бы смятой рукоятке. Удобная рукоятка. Очень удобная рукоятка. Сладкий ветер тянет по мягкой, шелковой траве… Сон. Прессованные наконечники для стрел. Здесь проще наладить производство автоматического оружия, чем научить профессиональных охотников убивать, – бредятина…»
Вернулся Гийкхаг за своим инструментом. Колька выговорил с усилием:
– Ладно, Ахука. Я должен все продумать. – Он протянул Гийкхагу его молоток. – Работа большая. Гремучего снадобья нужно два сорта…
– Почему – два? – жадно перебил Кузнец.
– Э-а, поговори с ним, – сказал Ахука. – Он разнообразный умелец.
И Колька, пересилив себя, не стал откладывать на завтра. Объяснил Гийкхагу, зачем нужен детонатор. За разговором они очутились снова среди Кузнецов. Колька говорил, рисовал, отвечал на вопросы. Его пистолет мелькал то там, то здесь – собирали, разбирали. Повели Кольку на вчерашнее место, к «доске», и попросили рассказать о станках, на которых делались детали машинки. Он ушел от кузниц на закате – страшно усталый, успокоенный.
…На следующий, третий день у кузниц появились брусья из тяжелого желтого дерева. За ночь Кузнецы придумали водяную мельницу – вертеть станки. Начали сооружать ее, бросив остальные занятия.
Вот как пошло дело, и в нем пришелец Николай Карпов отыскал спокойствие. Враждебные чудища – Нараны – были далеко. Ему было приятно работать с Кузнецами. Не приходилось бегать и разрываться на части, даже не всегда требовалась его инициатива. Прежде чем он вспомнил, например, об измерительных инструментах, к нему явился кто-то из Кузнецов с вопросом: «Как вы в Железном Равновесии получаете одинаковоразмерные предметы?» Он набросал чертежик штангенциркуля с нутромером, а через трое суток была готова партия, пока что без мерных делений, – единицы стандартных мер готовили Наблюдающие Небо. Колька читал по две лекции в день и работал над проектом токарно-винторезного станка. Поднимался на рассвете, бросал работу с закатом. Приходилось бросать, освещение было непригодно для письменной и чертежной работы. Он торопился. Кузнецы уже сложили по его рисунку печь-вагранку и готовили земляную форму, чтобы отлить станину из чугуна.
Простой, грубый станок, для трех шагов метрических резьб – сколько с ним было возни! Колька едва справился с чертежами за двадцать дней. Если бы не раздвоение, не справился бы и за три месяца, но теперь он мог вспомнить любую страницу из любого учебника, а все расчеты делал в уме, мгновенно. Однако две сотни деталей, составляющих станок, дались ему соленым потом, а как доставалось Кузнецам – и говорить нечего. Они строгали станину вручную, протаскивая по ней чугунную плиту с алмазной крошкой. Вручную пропиливали отверстия под подшипники главного вала. Сам вал обрабатывался на ручном станке почти две недели. У Кузнецов не хватало рук на все работы с металлом, деревом, получением пороха. Наблюдающие Небо взяли на себя рядовые кузнечные работы, шлифовку стекол, заготовку инструментов…
За месяц Колька лишь однажды отвлекся от своего станка. Насмешливо-торжественный Ахука явился за пришельцем, чтобы отвести его к Дереву Знаков.
Он становился раджаном, Наблюдающим Небо: а в просторечии – «голубым жуком».
…Жуки сами влезали на дерево. Вся их жизнь проходила около Дерева Знаков – под корнями они откладывали яйца, личинки кормились его соками. Молодые жуки взрывали землю, выползали на ствол и расправляли крылья для брачного полета. Потом самки принимались поедать тлей, живущих на Дереве Знаков, а самцы расползались по веткам и умирали. Разноцветные, длинноусые, они усеивали ветви, как крупные ягоды. По ним ползали серые самки, отыскивая тлей.
Раджаны выращивали деревья, на которых росла одежда – коричневые листья, или многослойная зеленая кора – попонка. Сапожки Охотников произрастали на лианах, как цветы, вроде львиного зева… Были еще «аптекарские деревья» и кустарники, целые плантации. Когда Кольке показывали эту растительность, он сострил: «Живородящий универмаг!» Но сейчас ему стало не по себе. Деревце было усыпано мертвыми жуками: красными, фиолетовыми, синими, сине-зелеными, голубыми и черными. Словно художник для забавы ляпал наугад кистью, в особенности по верхним ветвям, – жуки стремились взобраться как можно выше. Ветер раздувал над вершиной бахрому усиков, похожих на крашеный тончайший ковыль.
Колька посмотрел на Ахуку, своего воспреемника, – нет, у него вид Дерева Знаков не вызывал неприятных ассоциаций… Ахука выбрал голубого жука, проверил, прочны ли усики, и завязал их на Колькиной шее. Свидетели – Дхарма, Лахи и Джаванар – поочередно поздравили Кольку, произнеся: «Прохладного полудня тебе во имя Равновесия».
…Теперь, за работой, Колька почти не встречался с Ахукой. Возможно, тот рыскал по стране, вербуя единомышленников, – народа все прибавлялось в поселке Старых Кузниц. С вопросами приходилось обращаться к молчальнице Дхарме. И неожиданно обнаружилось, что у нее злой, наблюдательный ум. Авторитетов она не признавала еще пуще, чем Ахука. «Зачем нужны касты, жуки и прочее? Для счета. Чтобы Великие учитывали крыс отдельно от хорьков, а Кузнецов отдельно от Управляющих». Она полагала, что касты сохранились от древних племенных членений, ибо оказались удобными статистическими группами. Три свидетеля при посвящении в касту – тройная гарантия, что Великой не забудут доложить о «прибавлении семейства». Так звучали слова Дхармы в вольном переводе – понятия «семья» у раджанов не существовало. Многие даже не знали своей матери, об отцах о говорить нечего. Нараны знали родителей каждого человека и прародителей на много поколений…
Старые Кузницы не имели своей Нараны. Это казалось Кольке утешительным: враги далеко, а друзья – рядом. Но Великие незримо присутствовали везде. У низкорослых молодых гоний устанавливались очереди – круглые сутки Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием, Наблюдающие Небо говорили с Наранами. Колька поджимался, проходя мимо поющих деревьев: здесь друзья общались с врагами. Его жизнь была бы вполне сносной, если бы не постоянное ощущение угрозы, как чужое дыхание за спиной…
Нараны! Огромные, неподвижные, наделенные непостижимой властью. Он чувствовал их ненависть на расстоянии, хотя не признался бы никому, что боится. А кто не боялся бы такого врага? Он мог спокойно дышать, пока в поселении нет своей Великой. Понимал, что долго это не продлится. Поселение растет, людей надо кормить, лечить, развлекать – без Нараны не обойтись…
Ровно через сорок дней после переезда он своей рукой набросил на шкив приводной ремень. Первые обороты. Завертелся шпиндель, жирно смазанный растительным салом. Медленно застучал резец по кованой неровной поверхности заготовки – на первом станке точили шпиндель следующего станка. И в час торжества Кольку позвали на совет тревоги: его друзья Врачи потребовали от Управляющих Равновесием привезти почку Великой в поселок.

Глава 10

День был хорош. Дул сильный, прохладный ветер. От берега Раганги далеко разносился визг металла под резцом. И все были веселы. На совет пришли в огромных нашейных венках, вокруг гонии возились Художники – декорировали поляну к вечеру, к торжеству… Колька был угрюм, и ему было совестно, да что поделаешь? Визг резца, такой знакомый и привычный – в той жизни, – вогнал его в тоску. Там станки стояли за стеной лабораторного зала, от их работы заметно вибрировал пол, и люди досадливо морщились, когда режущий, пронзительный вопль металла отзванивал в больших стеклах лаборатории. А после загоралось стартовое табло. Все звуки перекрывали колокола громкого боя. В иллюминаторах защитного бокса гасло фиолетовое пламя, и техник стартовой команды благоговейно откатывал дверь – баросферы не было, она ушла, чудо свершилось вновь… Стартуют! Они стартуют, вот они спускаются в кабину и закрывают люк, неуклюжий Володька и маленький сосредоточенный Рафаил.
Он открыл глаза. Дул ветер, сверкали улыбки над венками из розовых цветов, стеклянно бормотала гония, и над всем этим царил металлический вой, летевший с берега. Совет тревоги собрался и ждал слова Врача Лахи.
Лахи был далек от торжественности. Улыбаясь во все огромное коричневое лицо, он сказал, что просит у совета безделицу, сущий пустячок – через два месяца Врачам будет необходима Нарана, дающая несколько дюжин нардиков в сутки… Ибо многие женщины беременны, и, хотя железные поделки способны творить чудеса – по словам Кузнецов, – управлять развитием зародышей с помощью железа никак невозможно. «Для этого – хо-хо – покамест нужны нардики, о почтенные!»
«Почтенные» весело согласились, что без нардиков не обойтись. Посылать за Безногим решили в поселение Водяной Крысы через три дня – за это время Нарана отпочкует Безногого. Кого посылать, кого назначить старшим, совет не решал – такие вещи обговаривали между собой Управляющие Равновесием. Люди уже приподнимались, когда Ахука попросил, чтобы за Безногим среди будущих Хранителей Памяти послали его и Адвесту.
Дхармы не было на совете, вот горе… Конечно, Колька знал, почему Ахука затеял поездку. «Приведи ко мне пришельца, он поймет меня, но тебе не передаст увиденного», – сказала Нарана.
Случай удобный – посетить ее. Без охраны они его не отпустят после покушения. Но зачем, зачем – вот вопрос! Мало им, что врага тащат в дом, так еще его, Кольку, приспосабливают к этому делу! От того, что Нарана ему напророчит, будущее все равно не изменится. А Дхармы не было, она с утра запропастилась, и Кольке было очень одиноко и хотелось сказать: «Бросьте, никуда я не поеду!»
Он этого не сказал, и совет решил послать его с Ахукой в числе Хранителей Памяти. Сам Ахука подошел к нему после совета и как ни в чем не бывало промолвил:
– Ты храбрый человек, Адвеста.
Колька на стал его упрекать и – после драки кулаками не машут – не стал отговаривать брать врага в дом. Он только спросил, не будет ли там, в поселении, неприятностей с очередными «потерявшими имя»? Ахука посмеялся и ответил, что Джаванар тоже будет в числе посланцев. Во-вторых, «потерявшие имя» лихо добрались бы и сюда, к кузницам, если бы захотели. В-третьих же, Нарана из поселения Водяной Крысы здорова и понимает бесполезность единичных воздействий. Как раз она и предупредила Ахуку о возможных покушениях на пришельца.
Что ж, понимает так понимает… Они молча дошли до берега. Кольке не хотелось спрашивать, почему Ахука поставил его перед свершившимся фактом. Но у реки Наблюдающий Небо сам заговорил об этом.
– Я колебался, Адвеста. «Следует ли человеку знать о своем будущем?» – думал я и не мог решиться. На совете же…
– Понимаю, – сказал Колька. – Следует или не следует, а узнать хочется. Но ты помнишь слова Нараны? «Тебе не передаст увиденного»…
– Помню. Если ты посчитаешь молчание необходимым…
– Понимаю, – снова сказал Колька.
Если будущее скверно, совсем скверно – вот тогда он будет молчать, и будет ясно почему. В молчании тоже содержится информация.
– Мы увидимся через три дня, – сказал Ахука. – Прохладного полудня!
Он еще раз улыбнулся Кольке и убежал – влево по берегу, к новому питомнику птиц Рокх, – тонкая, легкая фигурка скрылась в хаосе бурых скал. Колька некоторое время смотрел, как ветер завихряется между глыбами, гоняет пыль, потом отправился искать Дхарму. Не нашел. Бродил по поселку, слушал песни. Приласкал Тана, который сидел в тоске у дома Ахуки, – опять хозяин улетел, ах ты, бедняга… Зверь пошел за ним, изнывая от одиночества, и вдвоем они прибрели снова на берег и натолкнулись на Джаванара. Охотник сидел на верхней точке косогора, перед телескопчиком.
Почему-то, увидев его, обезьяна заскулила, заметалась – Джаванар обернулся и прикрикнул: «К жилищу, серый! Наверх и к жилищу!» С обычной покорностью Тан вскарабкался на дерево, перепрыгнул, скрылся из вида.
– Хороший зверь у Ахуки, – сказал Охотник. – Смышлен и послушен. Что же, отправимся за Безногим, Наблюдающий Небо?
– Приходится, – сказал Колька. – Почему ты отослал обезьяну?
– Там малоголовые. – Джаванар захохотал, когда Колька оглянулся на кузницы. – На берегу за Рагангой, Адвеста! Левее скалы, похожей на сидящего коршуна.
– Не вижу…
– Э-э, посмотри в трубу, маловидящий!
…Был странный день – заработал токарный станок, задул прохладный муссон, предвестник дождей, и решили ехать за Нараной, и впервые человек двадцатого века увидел воочию своих предков. Но, установив трубу на резкость и прижимая глаз к мягкой окантовке окуляра, Колька ощущал: было… Такое уже было – красный песок, грань скалы, тень, у самой воды стоят обезьянолюди, двое, мужчина левее, женщина правее.
…В круглой рамке тени они стояли, как будто одни на всей Земле. Как Адам и Ева. Они были одинаковые. Мужчина весь был покрыт серой шерстью, у женщины свисала до брюха безволосая сплюснутая грудь, но все же одинаковые, как кегли равного размера, они стояли и одинаково мрачно, пристально всматривались в дымы кузниц. Потом самец открыл пасть, показал черно-желтые резцы – зевал или кричал, кто мог разобрать, но было это, было, и не в мифической прапамяти, а так – было, и все…
Он встряхнулся. Было, не было! И в этот момент обезьянолюди исчезли. Мелькнули тени, осыпались камешки, и берег опустел.
– Понравились тебе родичи, Адвеста?
– Да уж, хороши, – сказал Колька. – Таковы, значит, малоголовые.
– Трех пород они, – довольно мрачно ответил Охотник. – Эти – опаснее всех. Да-да, опасней, чем крии, ибо живут стадами… Ты видел, даже боевая обезьяна их боится.
– Боится? Они же большезубых тигров не боятся!
– Их нельзя убивать, – сказал Джаванар. – Их приходится оттеснять, оттеснять, понимаешь? Выживать понемногу. Когда они вторгаются в Равновесие, их теснят облавой, тупыми стрелами бьют, и дубиной нельзя ударять сильно, нельзя убивать. Много боевых обезьян гибнет при облавах, понимаешь?
Он искусно показал, как обезьяна боится: присел, опустил руки, напряг шею.
– Понимаешь, Адвеста? Приходят они все чаще, дым их привлекает…
– Они знают огонь, – сказал Колька.
Джаванар кивнул: в том-то и дело… Впрочем, он моментально забыл мрачных гостей и принялся весело рассказывать, что поселение Водяной Крысы славится бесподобными Певцами и хорал в честь новой Нараны должен превзойти все ожидания.
– Порадуется твой слух, Адвеста! – пылко закончил Охотник.
И этот разговор кончился, и Кольке стало еще трудней. Невыносимо трудный сложился день. Едва не потерялось все, чего он добился, – душевный статус, договор с самим собой; он был близок к той беспомощной ярости, с которой стоял над выжженной ямой от баросферы. Дхарма нашла его беспомощно сидящим у станка – взяла за руку, увела и успокоила по-своему, так что на следующий день он был человек как человек.
…Он ей говорил: «Ты палочка-выручалочка моя…» Она смеялась. Потом они лежали молча, потом у нее глаза опять делались такими, как наяву не бывает, а потом он снова говорил по-русски, и она смеялась.
Она вливала в него радость и крепость жизни – старое вино без конца переливается в новые меха и не делается из-за этого хуже.
Через три дня Колька вместе с другими посланцами прилетел за Нараной. На поляне Памяти под вертикальной стеной утеса собрались Певцы, Художники и некоторое количество любопытных других каст. Немного, сотни две-три. Ученые относились к ритуалам пренебрежительно, не отказываясь от них по разумным соображениям: традиции экономят время. Певцы и Художники, напротив, страстно любили ритуальные действа, видя в них одну из форм искусства, и не упускали случая поучаствовать в любом событии, имеющем традицию. Они и составляли основную публику на древних праздниках – Вечерней звезды, Дождей, Полнолуния, Зимнего урожая. Они же превратили дни научения детей в пышные торжества, на которых каждому ребенку преподносился его портрет – во весь рост, на листе ниу, покрытом влагостойким соком кримм.
– А на похоронах почему не собираются? – любопытствовал Колька.
– Сожжение – не событие в жизни, – академически отвечал Ахука. – Оно посмертно; что за толк лицедействовать перед трупом?
– А само сожжение? Остатки культа солнца, насколько я понимаю?
– «Правый берег – левый берег», – отвечал Ахука поговоркой. – Отчасти так, отчасти – нет. Звери Равновесия не должны знать вкуса человеческого мяса, вот что главное. Э-а, разве у вас хищники нападают на людей?
– Иногда бывает, – сказал Колька, деликатно умалчивая о том, что именно в Индии свирепствовали знаменитые животные-людоеды.
Они стояли рядом перед входом в подземелье Великой и ждали конца ритуала. Это был редкостный случай для Певцов – исполнение древних песен при передаче «безногого теленка». Со времен первой Нараны ритуал исполнялся не более двухсот раз, и теперь Певцы старались вовсю. Они разделились на две группы. Одни соответствовали Хранителям материнской Нараны, другие – будущим Хранителям новой. «Что несут в ладонях, прикрывая выдубленной кожей?» – спрашивали первые. «Грибницу свежую, сегодня выкопанную», – отвечала вторая группа. «Крепко ли, плотно ли сплетена корзина для Безногого?» – «Мы выбрали самые тонкие, крепкие, гибкие стебли лиан. Целую луну мы вымачивали стебли в долбленых бочонках и женщины перемешивали дубило мешалками, из сердцевины пальмы вырезанными…» – заливались Певцы.
– Полная технология, – прошептал Колька по-русски. Ахука вопросительно посмотрел на него. – Долго еще, Ахука?
– Не знаю. В нашем поколении лишь однажды брали Безногого, но это было в другом месте, я не видел празднества.
Рокотали струны. Двенадцать Хранителей Памяти терпеливо ждали, стоя перед устьем туннеля, и двенадцать посланцев из поселения Кузнецов стояли парами напротив. Количество Хранителей с обеих сторон также определялось традицией – дюжина жрецов состояла при первой Наране. Колька с Ахукой несколько смущали Певцов – за Безногим до́лжно проходить Управляющим Равновесием, и, сверх того, песни содержали упоминание о «коричневокожих, посвященных в таинство». Но Певцам, ревнителям традиций, приходилось мириться со многими упущениями. Взамен «плотно сплетенных корзин» ходоки принесли с собой обычные мешки из древесной кожи, выращенные на деревьях, и, конечно, не подумали украсить свои головы коровьими хвостами, а руки и ноги – кожаными браслетами с киноварью и коровьими же зубами. Традиция предписывала еще одно бессмысленное действие. Процессия из двух дюжин Хранителей должна войти в подземелье с факелами, зажечь которые надлежит Певцам. И вот, под насмешливыми взорами Художников, изображавших тут же, на плоскости скалы, все происходящее, Певцы стали высекать огонь. Неумело ударяли кремнями о железо – проклятый огонь не занимался… Толпа веселилась – карикатурные фигуры Певцов с нелепо заломленными руками уже красовались на скале. Снисходительно улыбались Хранители. Тогда Ахука протянул Кольке раскрытую ладонь:
– Дай мне огненные палочки, Адвеста.
Колька, ухмыляясь, достал спички. Наблюдающий Небо подошел к факелам, зажег штук шесть от одной спички и вернулся на свое место – по поляне прокатился хохот, восторженные крики, и церемониал сам собой кончился.
Колька второй раз в жизни спускался к Наране. Двадцать три человека, шедшие рядом с ним, давно потеряли счет часам, проведенным у Ушей Памяти. Колька был розовощек и рыжебород, они – густо-коричневые. Он принадлежал к машинной цивилизации, они же – к биологической. Наконец, он попросту был чужаком, пришельцем, чего в других условиях уже хватило бы для недоброжелательства. А здесь его допустили к самому торжественному ритуалу – рождению новой Памяти, – и не просто допустили, а с почетной привилегией. Толпа осталась наверху. В подземелье могли находиться лишь дежурные Хранители и двадцать четыре участника церемонии. Какое непонятное противоречие! Они боялись неожиданных мыслей и совершенно хладнокровно относились к неожиданным событиям. Ведь сам Колька чувствовал себя неудобно, когда стоял этакой белой вороной среди темнокожих Хранителей! Но сейчас, он надеялся, многое станет понятным. Кончился туннель, в оранжевом свете открылось безлюдное подземелье Памяти, и Ахука прошептал:
– Отойди на три-четыре дюжины Ушей и спрашивай…
– Один не пойду…
Ахука кивнул понимающе. Пошли вместе. Остальные стояли у желоба и смотрели, как за Немым Ухом возятся дежурные.
…Чудно выглядело пустое подземелье Великой Памяти. Свет казался пригашенным, шаровые звенья Нараны были безмолвны и не ели – кисель в желобе затянулся радужной пленкой. «Надо придерживать, придерживать!» – громко сказал кто-то из Хранителей. Колька вздрогнул.
Тишина. Шаги отдаются под низким сводом. На полу, напротив Ушей, – вылосненные пятна, где обычно сидят люди. Здесь? Ахука кивнул. Сел поодаль, как в прошлый раз. Колька решительно набрал воздуху в грудь и пропел формулу обращения к Наране. Она ответила формулой внимания. Ухо чуть заметно шевельнулось, отвечая, и свет стал ярче.
– Пришел спросить… – неуверенно выпевал Колька, – спросить… Что Нарана предвидит… о будущем Равновесия?
«Не бойся. Мыслящее животное – что страшного…» Он, в общем-то, и не боялся, старался все заметить. Вот шевельнулся низ шара, и в желобе зашелестел кисель. «Здорово! Мышление заменяет ей действие, начала думать – и начала есть».
Нарана ответила незнакомым звукосочетанием.
– Не понял я тебя…
– Ты будешь видеть, – пропело Ухо. – Закрой глаза. Освободи мышцы. Освободи. Голову опусти, освободи мышцы. Пальцы разогни. Дыши спокойно.
Он увидел. Как бы внутри его глаз побежали маленькие цветные фигурки, куколки. Он попробовал разглядеть их – они замедлили движение и приблизились. Малоголовые! Он узнал среди них вчерашнюю пару.
– Ты будешь видеть, – пропело извне. – Будешь видеть мое знание и свое знание как общее…
Малоголовые работали, вскрикивали, когда острые брызги кремня вонзались в кожу. Отбрасывали каменный желвак и находили его, будто он новый, не тот, что ранит кожу. Дымил крошечный костерок. Вчерашняя женщина сидела у огня и прижимала к груди крошечного детеныша, голого и безволосого…
– Как ты делаешь это? – спросил Колька.
Изображение подрагивало, плавая под закрытыми веками, и вдруг свернулось в радужный комок и ушло в сторону.
– Освободи мышцы. Опусти голову. Смотри. Это – прошлое.
– Спрашивал я о будущем, Великая…
– Кто же думает о будущем, не поняв прошлого? – насмешливо спросил голос извне. – Смотри!
Цветной комок вплыл под веки. Развернулся. Теперь Колька был не зрителем, а невидимым участником действия, соглядатаем. Он проходил по закоулкам пещер и по охотничьим тропинкам. Он видел, как малоголовые охотятся, убивают, вскапывают коренья, умирают, делают орудия, любятся, родят детенышей, умирают, убивают, выскабливают шкуры, выкусывают насекомых друг у друга, сражаются, умирают. Они жили так недолго и умирали так часто, что Колька устал смотреть на это. И они совсем не изменяли ничего. У них остановившееся время, как у акул, думал Колька, – у акул, которые не изменились за триста миллионов лет, лишь стали помельче. Он положил рядом два каменных рубила, разделенные неимоверно длительным временем, и увидел, что они одинаковы. Пожалуй, позднее было грубее раннего, оно воспроизводило предшественника условно, с худшей отделкой.
Голос извне молчал. Колька сам понял, что эти малоголовые относятся к тупиковой, неразвивающейся ветви. Тогда он пошел искать другую ветвь и нашел. Эти малоголовые тоже охотились, искали насекомых и умирали столь же часто, но рядом с их пещерами или древесными хижинами всегда были животные. Буйволы, козы, собаки. Они приносили своих детенышей рядом с малоголовыми самками, и к этим детенышам нельзя было относиться так же, как к каменным топорам или рубилам. Животные всегда были разными, они рождались разными и непрерывно изменялись, потому что бодливый теленок первым шел в пищу, а чересчур свирепого пса убивали без колебаний.
Эти малоголовые поначалу боялись новшеств ничуть не меньше, чем те, бесперспективные. Кто-то и когда-то завел обычай, приручив первого буйвола и первую собаку. Обычай сохранился неизменным. Обрастал бессмысленными ритуалами. Но живые орудия нельзя было воспроизвести с такой же точностью, как каменные. Они всегда получались разными – телята, козлята, щенки. Они все больше отличались от диких, от первоначального образца, только их хозяева не замечали этого.
– Вот дело, – проговорил Колька. – Почему-то одни замечали самое ничтожное отклонение в форме рубила, а вторые ничего не замечали в животных?
Он опять услышал, как усмехнулась Нарана, и там, вовне, покраснел. Он был разделен. Один Карпов стоял, невидимый, рядом с малоголовым скотоводом и внимательно наблюдал за его действиями: скотовод приседал и приплясывал, описывая кольца и восьмерки вокруг буйволицы с новорожденным теленком. Второй Николай Карпов чувствовал себя сидящим перед Ухом Памяти. И ему объясняла Память, что каменные орудия воспроизводимы, так как за короткую свою жизнь малоголовый успевал сделать не одно орудие и научить этому следующее поколение. Нужен месяц, чтобы сделать топор, и два года, чтобы вырастить буйвола. Кроме того, рубило, топор или скребок, будучи изготовленными, дальше почти не изменяются. Но главное то, что орудия имеют немного отличительных, легко запоминающихся признаков, а животные имеют тысячи разных черт и уследить за всеми невозможно. Малоголовые занимались искусственным отбором, воображая, что препятствуют любым изменениям…
– Хорошо, – сказал Колька. – От скотоводов произошли раджаны, но мы, «железные люди», произошли от «каменных людей»? Почему же мы стали Головастыми? Ведь наши предки сопротивлялись, как ты говоришь, всем новшествам – они должны были остаться малоголовыми…
Он вовсе этого и не говорил. Он молчал и думал. Нарана тоже молчала – изображения погасли. Было хорошо – сидеть, молчать и знать, что она слышит его мысли. Тяжело дышал Ахука, от Немого Уха доносился неясный шум – возня, повизгивание животных, отрывистые слова: «Пищу… больше… крысу в этот мешок…»
– Будущему не изменить прошлого, – сказала Нарана.
Колька, словно разбуженный, вскрикнул: «Что-что?»
– Будущее раджанов – ваше прошлое, – сказала Нарана. – Поэтому вы отличаетесь от раджанов лишь цветом кожи.
Он уже знал: Великая Память права; давно знал, ему казалось – миллион лет. Было удивительно, что он раньше не осмеливался обдумать все это и понять: его цивилизация возникла на останках такой вот, биологической цивилизации. На ее костях. Они обречены, и он помочь не в состоянии – станочками, ружьями, теоретической механикой… Будущему не изменить прошлого.
Теперь ему показывали историю раджанов от скотовода, которого звали Брамой. Коля смотрел внимательно, с тянущей тоской, и думал, что Кузнец Гийкхаг строит крылья. Вслушайся, вслушайся: Гийкхаг – Икар. Вот они, санскритские корни в языке, птицы Рокх, поклонение священным коровам… Все сошлось. Даже то, что никаких следов от Равновесия не останется. Домов и храмов не строят, покойников сжигают, бронзы и золота почти не делают…
Он уже знал будущее. Теперь ему оставалось узнать – как долго, по мнению Нараны, протянется агония Равновесия. Ведь это будет и ее агония. А Нарана невозмутимо разворачивала перед ним историю. Он видел в движущихся картинках, как Брама и его потомки выращивали первую Нарану и как впервые употребили бахуш для совершенствования мозга. Женщина бьется и кричит – зубы подпилены и выкрашены красным, – а жрецы Безногого держат ее, заставляя проглотить бахуш. Он видел многое, и страшное, и смешное временами. Видел подростков, превосходящих по разуму зрелых мужчин. Видел, как у Головастых впервые пошли дети, не знающие от рождения ни одного слова, даже слова «мама». Мма-мма. Они даже этого слова не знали, и матери уходили с ними в лес, чтобы скрыть свою беду от сородичей, и – если им удавалось выжить – возвращались счастливыми и с гордостью вручали детишек Воспитателям. Ибо бессловесные от рождения научались словам много быстрее и лучше, чем дети с врожденной речью.
Тогда уже у раджанов были Воспитатели. Применительно к их нуждам мозг приспособили для изучения речи в первые пять лет жизни. Колька видел, как детишки бегали в воспиталищах, смотрел на умные, спокойные лица учителей и думал, что иначе не может быть, лучшие из лучших должны воспитывать – самые умные, самые добрые, самые ученые и понимающие. «Как получилось, что все повернулось вспять, и мы доверяем пьянице, малограмотному, суеверному, садисту, мещанину, стяжателю воспитывать надежду свою – новое поколение?! Дети их – и наши дети тоже, но все мы молчим, смотрим», – думал Колька, будто мог вернуться домой и что-то исправить…
Экономист подсчитает и докажет, что никаких средств не хватит содержать воспитателя на трех детишек. Военный не подпустит добрых людей к воспитанию – ему нужны солдаты. Социолог печально усмехнется: где вы наберете миллионы воспитателей – не пьяниц, не мещан, заведомо не садистов, наверняка добрых, умных и образованных? Это еще в абстрактном разговоре, о чужих детях. Но коснись дело своих… Каждый отец и каждая мать телом своим загородят детей. Пусть они даже согласятся, что не умеют воспитывать, – что из этого? И мы живем не хуже людей, и дети будут жить как мы! Где же это видано – родных, кровных отбирать от родителей?
Надо ждать. Работать терпеливо, шаг за шагом, поколение за поколением. Пока человечество на станет образованней, разумней, богаче. Надо ждать терпеливо, думал Николай Карпов, как будто он оставался в прежней жизни и мог что-то, хоть самую малость, сделать для нее. Он стал слезлив. Из-под закрытых век слезы выбивались и падали на грудь, пока Нарана показывала ему будущее Равновесия. И он смотрел.
…Шестьдесят лет спустя Равновесие не изменилось – по виду. Работали услужающие животные, плодоносили деревья. Строители возводили дома, прокладывали оросительные системы. Ничто не ускользало от Управляющих Равновесием, и, как прежде, Нараны давали им исчерпывающие рекомендации. Но их стало больше, много больше, чем прежде, Управляющих. Где прежде была дюжина, теперь работало две. А на Границах было втрое больше Охотников, чем прежде.
Неизбежно! То, что животные Равновесия требовали больше внимания, чем до Звезды; и то, что Границы, необходимое благо, стали злом. Неизбежно, постепенно оставалось все меньше Врачей, Воспитателей, Художников, и развитие остановилось и двинулось вспять. Постепенно, в нарастающем темпе цепной реакции. Больше Управляющих – но каждый из них подготовлен плохо, потому что на Воспитателей приходится по тридцать детей. Пищи пока хватает, но люди стали слабее, болеют чаще – мало Врачей. И наконец лавина обрушивается – пищи мало, и общество не может содержать Врачей, Воспитателей, Художников, Певцов, Строителей… Каждый сам добывает себе еду, только добывает, только на сегодня, уже не заботясь о будущем. Скудеют леса Равновесия, стремительно скудеют, и пищи становится все меньше. Совсем мало…
Когда Ахука потрогал Кольку за плечо, тот видел первобытные стойбища, населенные Головастыми, потомками раджанов.
Гомо сапиенс. Царь природы. Он все начинал заново, кроме искусства, – бедный царь природы. Он снова делал каменные орудия, вновь охотился для еды. Все пошло от истоков, все, кроме мозга. У него теперь был могучий мозг, плод многих поколений Равновесия, – но царь природы не знал, что ему делать с этим мозгом. Машина должна работать – и мозг работал, насколько удавалось. Но еды не хватало, и цель воспитания была утрачена, и погибли науки – пища мозга, его цель, назначение. Он нашел себе другую пищу. Никто теперь не учил ребенка мыслить. Поэтому взрослые создавали мифы – мнимые миры, в которых мозг действовал, сопоставляя мнимые причины с реальными следствиями…
– Когда это будет? – спросил Колька.
– Это будет, – ответила Нарана в тот момент, когда он открыл глаза.
Он увидел Ахуку. Вспомнил, что Ахуке не открыто будущее.
Будущему не изменить прошлого. Нарана не хочет обессиливать Наблюдающего Небо излишним знанием. Она права. Если все так, если за Равновесием грянут Атилла, Чингисхан, Кортес, – все трое гомо сапиенс… И Адольф Гитлер – тоже гомо сапиенс. Если все так… Тогда необходимо использовать каждый и любой шанс. «Поворот Ахуки» – один из шансов. Николай Карпов ничего не скажет Наблюдающему Небо.
С этим решением он поднялся на поверхность. Там светило солнце, и Ахука не спрашивал ни о чем. Он посмотрел на солнце, вздохнул, и стало ясно, что Ахука и сам знает все. Не хуже, чем пришелец, и уже давно. Задолго до поворота, названного его именем.

Глава 11

Кузнец Гийкхаг строил крылья. Об был сыном изгнанницы и был зачат в джунглях. Врачи не определили его развития, как это делается обычно – по просьбе матери и совету Нараны. Гийкхаг развивался замедленно, поздно получил раздвоение, поздно получил профессию. В строгом порядке Равновесия такие люди встречались реже, чем белые обезьяны. Многие чуждались его – и как Кузнеца, и как сына изгнанницы. Смутно подозревалось, что он был зачат от малоголового. Но Ахука любил его, и не за одну лишь мечту – летать без Птиц. Однажды вечером Ахука попробовал объяснить Кольке и Дхарме, почему он носится с Гийкхагом:
– Пойми, Адвеста… Ты поймешь. Гийкхаг три с половиной года от рождения был по ту сторону от Границы. Вне воспиталища. Ничем другим он не отличается от прочих, и зря болтают, что он сын малоголового.
Дхарма усмехнулась:
– Ни один Врач этому не поверит.
– Ты сказала, Дхарма. И я говорю: пусть мать Гийкхага не принимала бахуша. Из-за этого он не перестал быть Головастым и ничего не потерял, кроме способностей к одной группе профессий. Взамен он получил свободу выбора. Понимаешь? Дхарма и я, кроме своей работы, годимся только в Охотники. Оба мы не станем Певцами. Никогда. Наши матери пожелали, чтобы мы стали учеными. А Гийкхаг мог воспитаться и Певцом, и ученым, его мать не принимала бахуша, – терпеливо объяснял Ахука. – Он может стать и Певцом, и Управляющим Равновесием.
– Плохим Певцом.
– Худшим Певцом, чем Паа, и Врачом худшим, чем ты, Дхарма, но заметь себе: его стремления с младенчества были разнообразными. И тебе, и мне не удалось позавидовать птичьему полету, а Гийкхаг строит крылья.
– Мы знаем с младенчества, что будем летать на Птицах. Но я, – щелкнула себя по животу Дхарма, – я буду принимать бахуш, что бы ты ни говорил…
Разговор запомнился Кольке по циничному – как ему показалось – жесту Дхармы. Но, опять-таки, все относительно, и не стоило судить о здешней морали. Странно, очень странно стало жить после разговора с Нараной. Жизнь среди предков – неплохо, а? Если будет ребенок, его сын или дочь, то он же будет и его прародителем. Безумная кольцовка, о которой любопытно подумать вчуже, полеживая с сигаретой на диване.
…Гийкхаг был рационалистом. О птицах Рокх он говорил: «Жалкие твари! Состоят из сердца, легких и двух пар мышц… Глупы, прихотливы, опасны».
Он был прав. Рокх, живые летающие машины, имели мозг и пищеварительный тракт не большие, чем у дикого гуся. Болели они всеми мыслимыми болезнями, так что из дюжины птенцов выживали трое, и работы с ними было чрезмерно много.
Гийкхаг был подвижником. Уже после воспитания он принялся изучать математику и управление Равновесием. Вырастил дерево, приносящее кожу, тончайшую и прозрачную, как крылья стрекозы. Работая в кузнице при большом питомнике Рокх, изучил строение Птиц. И построил бамбуковые, обтянутые прозрачной кожей крылья, длиной в пять шагов каждое – одиннадцать шагов в размахе. Разбил их при взлете и построил новые.
Колька его спросил:
– Почему ты прежде не показал мне свою работу?
– Вы летаете на железных Птицах, – застенчиво ответил Кузнец.
Крылья помещались на особой полянке, охраняемой добродушным пятнистым псом. Увидев хозяина, собака жалобно заскулила – сетовала на одиночество. На траве лежало семиметровое просвечивающее сооружение, изящное, легкое. Вес – пять-шесть килограммов, максимум восемь. Колька потрогал пленку осторожненько, полюбовался каркасом, для которого мастер подобрал конические стволы бамбука, почти сходящие на нет к концам. Маховые суставы выполнены, по-видимому, из резины. Спереди аппарат смотрелся как чайка в полете – чайка со связанными крыльями, так как места изгибов обоих крыльев были соединены резиновыми жгутами. «Ловко, – подумал Колька. – Поднимаются жгутами, руки только опускают крылья».
– Летает? – спросил он с уважением. – Прочности не маловато?
Гийкхаг без улыбки подошел, поднял аппарат на вытянутые руки и – Колька охнул – грянул его о землю. Ничего! Даже пленка не повредилась.
– Взлетает плохо. Надо очень быстро бежать. Утром не взлетает, только в разгар полудня.
– А летает как?
– Позову смотреть, Адвеста. Придешь? Когда сделаю новые.
Он действительно был подвижником. Первая модель, вторая, третья… Сейчас он делал четвертую – размах крыльев четырнадцать шагов, вес уменьшен. И Колька стал приходить на эту поляну каждый день, закончив дневную работу. Сам Гийкхаг тоже днем работал в кузницах, а крылья мастерил вечерами, при тусклом свете листвы. Он действовал неторопливо, споро – руки у него были золотые. Недаром первый токарный станок Кузнецы доверили ему, а не другим, более опытным. Разговоров за работой не водилось, и повернуться на поляне, загроможденной каркасами, стапелями, кучами бамбука, вешалками для пленки, было негде – Колька смотрел полчасика, стоя поодаль, и уходил. Однажды он увидел, как Гийкхаг прилаживал резиновую стяжку, и ему почудилось что-то странное в этой штуковине. Он отыскал в траве такой же резиновый жгут – очень легкий для настоящей резины, теплый.
Слишком теплой была эта резина и заметно вибрировала в руках – как электромагнит под током.
Колька положил жгут и посмотрел на него сверху, напоминая себе петуха, который увидел сороконожку и не знает, как с ней обходиться. Подумав, потянул податливый шнур – р-раз! За некоторым предельным усилием шнур сократился, став вдвое короче и толще. Колька чуть плечи не вывихнул и выронил эту штуку. Она покатилась по траве – сжатая. Снова приступив к ней, он потянул – никакого эффекта. Покрутил, сжал потуже – есть! Жгут толчком удлинился до прежней величины…
– Возьми рагасу с собой, она мне не нужна, – сказал Гийкхаг. Колька мешал ему своей возней.
Он взял эту штуку, отнес к кузницам и часа два испытывал, подвешивая к ней разные грузы. Выяснилось, что «рагаса» пассивно терпит растягивающее усилие в полтора десятка килограммов, а затем сжимается, поднимая груз до пятидесяти килограммов. Чтобы она опять растянулась, надо сжать ее с усилием всего пять-шесть килограммов… Следовательно, жгут увеличивал мышечную силу. «Если Гийкхаг снабдит суставы крыльев такими жгутами, – сообразил Колька, – то они будут сжиматься при верхнем положении крыльев и опускать их… Затем летчик еще опустит крылья – усилием рук, – и жгуты опять удлинятся, дадут ход вверх, а под нагрузкой снова сомкнутся. Неплохо! При такой схеме получается десятикратное увеличение силы. Так можно и летать в самом деле!»
Ему стало весело. Неплохой рассказик для урока истории: Икар летал на крыльях, снабженных искусственными мышцами… Он помчался к Дхарме, утащил ее домой и показал «рагасу». Дхарма спросила:
– На каком дереве ты нашел эту лиану?
Он объяснил: вот сжимается и растягивается, как мышца. «А, рагаса!» – сказала Дхарма. Так же как и Колька, она впервые увидела «древесную мышцу». Они были выведены давным-давно, никто уже не помнит зачем. И о самих «мышцах» вряд ли помнят. Почему она знает? С детства ей были интересны забытые открытия, иногда она спрашивает у Нараны: «Я знаю то-то и то-то, о чем еще позабыли раджаны?»
– Многое позабыли? – спросил Колька.
– Порядочно. Шестируких рабочих обезьян, и двуногих животных-скороходов, которыми пытались заменить лошадей, и сотовых светляков, которыми освещались дома во времена Киргахапа.
Колька слушал и выспрашивал далеко за середину ночи – спал он после раздвоения мало, часа три-четыре. Под утро они снова заговорили о резиновых мышцах – как они работают все-таки? Тут и выяснилось самое интересное: раджаны различали три состояния материи: мертвая, живая и «рагаса», то есть ни мертвая ни живая. Рагаса состоит из мельчайших (из клеток – понял Колька), как живое, двигается и питается. Однако не может воспроизводить себя и не чувствует. Эти рагасы питаются воздухом, но есть и другие, которые питаются жидкой органической пищей.
Колька тут же захлопотал – нельзя ли пристроить «древесные мышцы» к повозкам вроде педальных автомобилей? По весовому коэффициенту это было выгоднее, чем бензиновые или тем более паровые двигатели. Но прежде приходилось думать о волочильном стане – для пружинной проволоки к ружьям, и о штамповке патронов, калибровочных протяжках и десятках других насущных потребностей. Даже к точильному камню было невыгодно приспосабливать рагасу – невыгодно по времени, которое пришлось бы потратить на постройку такого привода. Ведь у кузниц всегда находились люди, готовые вертеть точила хоть целый день… И Колька тянул проволоку, испытывал пружины, сверлил стволы – адская работа на тихоходных станках! Надоедливая, тупая, если хотите знать, потому что за резцом не побежишь в инструменталку, а бархатный напильник насекается вручную, ювелирно – эх, чтоб оно лопнуло!.. И никаких развлечений. К Наране было не прорваться, ее ноющие звенья росли медленно, а Кольку тянуло в подземелье, как театрала в партер, упорно тянуло – увидеть цветные фигурки под закрытыми веками. Одно лишь он успевал между работой и сном. Посмотреть, как Икар строит крылья. Этот ежевечерний ритуал успокаивал его и возбуждал одновременно, словно гарантия непреходящести, не тщетности повседневных усилий. Когда Кузнец объявил, что завтра он опробует свои крылья, Колька дрогнул от знакомого по той жизни ожидания чуда. Так бывало, когда начальник стартовой группы расписывался в вахтенном журнале…
Темнота давно легла над поселком. Колька шел домой, потягиваясь – спина была как не своя, – привычно, без злости отгонял воспоминания, сосредотачивался на здешнем. Перебрал в уме сделанное за день. Похвалил себя потихоньку, вспомнив удачную переделку водяного колеса, – оборотов больше и ход ровнее. «А завтра полетит Икар… Ну посмотрим, как он полетит. Разбиться не должен, по всей видимости, скрепы-то у него не восковые». Древесный клей, которым работал Гийкхаг, схватывал намертво. В этом Колька убедился, попробовав клей пальцем, – три дня отдирал вместе с кожей.
Вот он и дома. Вход светился ярко: значит, Дхарма уже вернулась из лечилища и приготовила ужин. То есть приняла плоды у услужающей обезьяны и внесла их в дом. Заботится. Знает, что он любит есть под крышей. Всякий раз, подходя к дому, он давил в себе стон: «Горячего бы, хоть кипятку без заварки!» Горячего особенно хотелось по вечерам, после работы. Щей мясных, отварной картошечки с маслом, если уж мяса нет…
Лучше было не прикидывать, не сравнивать, сколько он потерял и сколько приобрел. Здоровее он стал намного, хоть и без горячего, – сбросил жирок, нагнал мускулатуру, волосы даже завились от здоровья. Это ли не приобретение?
Он вошел в дом, привычно нагнув голову. И точно – Мин сидела на лежанке, чистила апельсины, и, как всегда, Колька ошалел, увидев ее глаза, плечи и бедра.
Ох, вот это было настоящее! Он оторвался от нее, только когда лютый голод стиснул желудок, стенку к стенке прилепил. Тогда он поел. Руки были заняты едою, и Колька подсунул пальцы ног под маленькие, твердые ступни Дхармы.
Утолив голод, он позвал:
– Плавать пойдем, маленькая? – И увидел, что под листьями, напротив входа, сидит Немигающий. Лупоглазый зверек, похожий на хамелеона, живой автопилот.
Он знал, что Немигающего берут из питомника за сутки до полета на Птице. Зверьку лучше загодя привыкнуть к пальцам «гонца». Знать-то знал, а понял далеко не сразу. Прежде подошел и посмотрел, как Немигающий сидит, уставившись на плоды маину, или в потолок, или в никуда, – глаза перламутровые, на половину морды…
– Не корми его, – сказала Мин. – Завтра.
– Почему завтра? – спросил он.
Вот что такое конус, стоящий на вершине. Дунул ветер – и он падает. Сначала медленно, потом все быстрее – только что стоял и вот уже падает.
– Что будет завтра? – спросил он, а зеленые стены заволакивало огнем.
…Стартуют. Пламя не успевает, воздух не успевает превратиться в пламя, в плазму, и ревут энергоприемники. Баросфера ушла – три светлых пятна на бетоне…
– Что будет? – повторил Колька.
– Я должна уйти, – чуть хрипло сказала Дхарма.
Колька услышал мелодичное «а-ама» – «я», гортанное «хмат» – «должна», и тонкое, изогнутое «пит». «Уйти».
– Что? – вскрикнул он. – Ин хмат пи! Ты не должна уходить! Ты не хочешь меня больше?
…Дымится бетон. В дежурке пьют горячий кофе. Синий кот скалит зубы с плаката: «У меня девять жизней, у тебя…»
– Ты не можешь уйти, – сказал Колька. – Почему?
Дхарма подняла руку, и он замолчал.
– Птицы улетают. Сохнут деревья. Воздух пропах бедой. Я уйду с сыном, а после вернусь к тебе.
– Почему? – сказал Колька.
– Ты не понимаешь, Адвеста. Попробуй понять: у меня будет сын, мне нельзя оставаться здесь, у кузниц.
– Тебе нельзя оставаться у кузниц? – переспросил он. – Погоди. Почему тебе нельзя? Что-нибудь не в порядке? Врачи нужны? Что говорит Лахи?
– Лахи, и все Врачи, – сказала Дхарма, – и Нарана, все говорят одно: в поселении Кузнецов негоже носить ребенка. Здесь нельзя управлять ребенком.
– Что за глупости!
Она взяла его за руку – он освободился и отодвинулся. Он дурел, когда она держала его за руку, потому что за месяц близости он не насытился ею, и ему казалось, что никогда во всю жизнь не насытится.
– Погоди, рыжая белочка. Это что – усложнение мозга? Пускай он будет таким, как мы.
Конечно! Их сын обойдется таким мозгом, как у них. Эта кукла будет сконструирована по старому образцу – только и всего, – и он уже улыбался, представив себе коричневого мальчишку с глазами Мин, черными и раскаленными, как уголья.
– Ведь правда, рыжая белочка? И мы его не отдадим в воспиталище, вырастим сами, хорошо?
– Ты не понимаешь, Адвеста…
Она сухо объяснила, что под «управлением ребенком» понимается выращивание плода. Врачи следят за его развитием с помощью нардиков и лекарственной пищей направляют в нужную сторону. Не только мозг, но телосложение, здоровье, наклонности. Она хочет, чтобы ее сын был Художником, высокорослым и со светлыми волосами. В особенности придется следить за его пальцами – у Адвесты короткие пальцы…
Он смотрел на свои пальцы. В самом деле, коротковаты. Что же, это неплохо, хотя и противоестественно, – пусть будет красивым. Тут все красивы. «Противоестественно»? Глупости. Красота – естественное состояние человека.
– Я отучился удивляться, – сказал он вслух. – Говори уж до конца, Мин. Почему здесь, у кузниц, нельзя управлять ребенком?
Копоть, шум, «испорченное дыхание» – конечно, конечно… Он и раньше думал, что раджанам невыносимо то, к чему он привык в прежнем мире. Мы рождаемся и вырастаем в грохочущем, гудящем, вибрирующем и прокопченном воздухе, насыщенном углекислым и угарным газом, серой, фосфором и бог знает чем еще, и это наша норма существования, имеющая, впрочем, свои пределы. Разве интеллигентная женщина согласится носить ребенка и работать при этом у незащищенного реактора? Не согласится.
– Понятно, Мин, – сказал Колька. – Я помню, что сначала вы собирались устроить лечилище для женщин в поселении, пока Нарану еще не привезли. А теперь Нарана запретила. Понятно. Общее правило, из которого есть исключения, должны быть исключения…
Он не сказал: «Я жить без тебя не смогу». Она знала. Она смотрела на него с яростным упорством.
Колька встал. У него затекли ноги – оказывается, он сидел на корточках рядом с Дхармой. Правила без исключений существуют. Разговоры бесполезны, она уйдет. Такие же яростные глаза были у нее в первый день, когда он хотел поднять Рафаила в баросферу.
Он стоял перед нею, и он падал. Бесконечно. Тысячу лет он падал в отчаяние.
…Стартуют!!! Теперь он смог бы уйти с ними, ибо не для кого оставаться. Дхарма покидает его, и ребенка своего он никогда не увидит и не узнает. Но отличит от сотен других в воспиталище: он будет высокорослым и со светлыми волосами…
– Светлые волосы, – проговорил Колька. – Чтобы я мог отличить его от других детей?
Дхарма закрыла глаза.
«Мин, Мин… Ах ты, глупая девочка, Мин, ну прости меня, глупая ты девочка… Оставим его при себе, ах ты, оставим его, и все тут». Он держал ее на руках, на груди, будто она была ребенком. Сел, не выпуская ее из рук. Выпустил – она напряглась, высвобождаясь.
– Мин!
– Головастый должен пройти через воспиталище! Как ты можешь хотеть, чтобы ребенок вырос диким, подобно малоголовому? Молчи, Адвеста, я удивляюсь тебе. Ты думаешь одно, а говоришь другое…
– Это как же так? – спросил Колька.
– Тебе надлежит уйти от кузниц. В тебе они пробуждают память о покинутом. Ты мечтаешь о жизни Охотника, а во мне видишь опору – разве я ошибаюсь? Ты, подобно Гийкхагу, стремишься объединить несовместимое, Адвеста…
Тишина. Был самый тихий час ночи, когда спят даже ночные звери. И Мин была права. Колька смотрел на нее, хлопая глазами и соображая, что она права – как всегда.
Он и вправду мечтает о жизни Охотника.
Все это надо продумать. Очень тщательно и не спеша.
– Я нужен Ахуке, – возразил он наконец.
– Ты можешь уйти через месяц, – сейчас же сказала Дхарма.
– А когда уходишь ты?
– Через день. Через два дня, не больше.
– А что, через месяц я не понадоблюсь Ахуке?
– Будущее знают Великие, – сказала Дхарма.
Они больше не говорили. Они были вместе, пока не ударили струны на поляне Памяти, и вместе вышли навстречу последнему дню Поворота Ахуки.

Глава 12

Гийкхаг поднялся в третьем часу после восхода. Перепончатые крылья соскользнули с берега и круто пошли вверх в восходящем токе воздуха над горячей полосой песка. Гийкхага страховал Гонец, с трудом удерживающий трусливую Рокх поблизости от блистающих перепончатых крыльев. Кузнецы остановили машины, в поселении было тихо. Черный дым от кричных печей поднимался вертикальными столбами, на большой высоте стекался в облако, и легкий восточный ветер относил его к Раганге. Уже под облаками поднимался Гийкхаг кругами, все выше и выше, как ястреб в поисках добычи. На поворотах крылья вспыхивали, отражая солнце, – по толпе перекатывался возбужденный говор…
Почти все сошлись на берег. Смотрели вверх угрюмые Кузнецы – бороды торчком, довольные улыбки на закопченных лицах. Кое-кто из Наблюдающих Небо принес на берег свои инструменты, десятки труб следили за полетом Гийкхага. Ждали, когда он кончит подъем и начнет горизонтальный полет над Рагангой, – по условию, совет запретил ему летать над сушей, пока не убедится в надежности аппарата. Но молодой Кузнец набирал и набирал высоту, он уже казался черной точкой в яркой синеве.
– Пожалуй, он прав, – сказал Колька. – Над Рагангой нисходящий поток, нужен запас высоты. Вода-то холоднее суши…
– А вверху тепло, солнышко ближе… – послышался насмешливый голос.
Джаванар стоял рядом. Колька протянул ему руку – Охотник со смехом пожал ее.
– Странен твой мир, Адвеста! Не принято ли у вас наступать друг другу на ноги вместо полуденного приветствия?
Колька нехотя усмехнулся. «Рассказать бы тебе миф об Икаре с вытекающими соображениями – перестал бы ты смеяться, Охотник».
– Он спускается слишком быстро, – проговорил Ахука.
Джаванар выхватил у Ахуки трубу, лег на спину.
Колька тем временем потерял Гийкхага из виду. Повертел головой и вдруг, далеко в стороне, нашел. Светлая точка стремительно скользила к земле, наискось, как по невидимой, туго натянутой веревке. Толпа загудела. Сильно отставая от светлой точки, снижалась темная – Гонец не мог догнать Гийкхага, не мог подставить спину своей Птицы и прекратить падение.
– Он выправляется! – кричали люди. – Падает, падает! Великая Память, он разобьется! Говорю вам, он спускается! Он спускается!
– Воистину, он спускается, – озабоченно проговорил Джаванар. – Что бы он мог увидеть сверху? Ко мне, Охотники!
Теперь и простым глазом было видно, что Гийкхаг намеренно теряет высоту. Поставив крылья почти вертикально, он под тупым углом несся к земле так, что аппарат едва не срывался с планирования, – было видно, как вздрагивают крылья, теряя поток и входя в него опять. Колька едва успел подумать, что рядом с восходящим потоком, навстречу которому спускается аппарат, есть нисходящий к воде, как крылья щелкнули друг о друга – Гийкхаг взмахивал ими, пытаясь выровняться, – и вдруг перевернулись и рухнули. Толпа взвыла. Одно крыло разлетелось в щепу, другое было цело и раскачивалось на песке, как парус. Врачи бегом, зигзагами спускались с крутого откоса – впереди бежал Лахи. Весь берег кишел людьми, как муравейник. Кольке почудилось, что в толпе, крутящейся вокруг Гийкхага, мелькнула спина Дхармы, над самыми головами скользнула Птица. Охотник что-то кричал сверху, и вдруг высокий мелодический звук пронизал воздух.
Над лесом, к югу от поселения, поднималась «поющая стрела» – тростниковая палочка со свистком и парой листьев вместо стабилизатора. Охотничий сигнал тревоги. И едва умолк ее вибрирующий свист, как в наступившей тишине все услышали крик Гонца:
– Малоголовые переправляются через Рагангу-у! Малоголовые-е…
До этой секунды Колька стоял в оцепенелом созерцании, это с ним бывало изредка: все видишь и слышишь, как обычно, но вчуже, как не относящееся к течению жизни. Он с некоторым трудом преодолел себя и побежал к центру поселения. Последнее, что он увидел с берега, был гигант Лахи, скачками поднимающийся к откосу с Гийкхагом на спине.
Каста Охотников была в Равновесии единственной централизованной системой, но действовала эта система четко. Когда Колька вместе с другими прибежал к охотничьему дому, дежурные Охотники уже приготовили и разложили на поляне луки, колчаны с тупыми и боевыми стрелами и прочее снаряжение. Пронзительно мяукали гепарды, привязанные к деревьям, боевые обезьяны дожидались своих Охотников – поворачивали могучие шеи. Колька подхватил первый попавшийся лук. Поколебался – не заскочить ли домой за пистолетом, и решил вместо того забежать в лечилище. Но едва он отошел от охотничьего дома, как увидел Дхарму, бегущую навстречу, за оружием. Он плохо представлял себе, что там за малоголовые переправляются через реку Рагангу. Не страшнее ведь они, чем саблезубые тигры. Один залп из луков – и нету их. Но, увидев тонкое, встревоженное личико Дхармы, он вспомнил: «Господи, в них же стрелять нельзя…» И он повернулся и потом уже неотступно следовал за Дхармой.
Тревога гудела под деревьями, на полянах, у кузниц. Тонко, зло ржала лошадь – в толпе Кузнецов крутился всадник, потрясал луком. К югу от поселения над Рагангой парили птицы Рокх. Между двумя боевыми обезьянами пробежал знакомый Охотник, на ходу показывая рукой – вперед, вперед! Через минуту и Колька бежал с Дхармой к берегу, сзади и впереди дробно стучали ноги, то и дело их обгоняли собаки, беззвучно уносились по просеке…
– Что с Гийкхагом? – спросил Колька на ходу.
– Будет жить.
– Он увидел малоголовых?
– Увидел.
– Много их на реке?
– Не знаю.
Как тогда, при охоте на Большезубых, они вынеслись на высокий берег – у перекрестка тропы стоял патрульный Охотник и направлял бегущих налево, вниз по течению. Узнав Адвесту, он показал рукой – там Джаванар, на мысу. Они пробежали направо и увидели старшего Охотника.
Лёссовый берег, подмытый рекой на повороте, нависал над водой острым мысом, напоминавшим по виду перевернутый утюг. Справа и слева была видна Раганга, гладкая и ровная в безветрие. И вода, и берега были совершенно безлюдны – казалось, что Джаванар забрел в пустынную местность, чтобы полюбоваться видом. Но едва Колька ступил на мягкий, пружинящий под ногами лёсс и охватил глазами огромные пустые пространства, как стало отчетливым ощущение беды, – оно выступило из тишины, как звук рожка перед боем.
– Никого не видно, – проговорил Колька, чтобы нарушить тишину.
Джаванар сморщился. Протянул руку и указал на противоположный берег:
– Они там. Мы отбросили передовых, но там их тысячи. Во имя Равновесия! – воскликнул он. – Такой беды еще не бывало.
– Но вы их отбросили, – растерянно возразил Колька. – Думаешь, они сделают еще попытку? Что им нужно?
– Поток, – сказал Охотник. – Они в потоке, как бывают олени, белки или птицы, во имя Равновесия… Никогда! – вдруг прорвалось у него. – Никогда не бывало! Мы Охотники, но не убийцы!
Колька побледнел, он почувствовал – кровь отливает от лица, – так ясно вдруг представились люди, не олени, белки или птицы, а люди, которых непонятная для них сила гонит вперед, гонит в воды Раганги, если на пути река, и под разящие стрелы Охотников, если на пути Равновесие.
– Граница, – прохрипел Джаванар. – Мы должны, должны, должны были предвидеть, должны были знать заранее…
– Идут, – перебила его Дхарма. – Смотри, Адвеста.
Она передала Кольке уже знакомую трубу, подаренную Джаванару Гийкхагом, ту самую, в которую он увидел малоголовых.
На низком болотистом берегу копошилась грязно-серая толпа. Поймав резкость, Колька увидел мужчин и женщин, одинаково покрытых полузасохшей тиной, неотличимой от рваных, вытертых шкур, свисавших сзади на поясницу и ляжки. Они подтаскивали к берегу куски бамбуковых стволов, бросали их в воду и плыли. Над каждым бревном, медленно продвигавшимся от берега, торчал каменный топор, рядом ныряли блестящие от воды головы, по три-четыре на бревно. В тишине полудня шлепанье бревен, кидаемых в воду, должно было разноситься далеко по реке. Люди молчали. Они совершенно не обращали внимания друг на друга, их движения казались сомнамбулическими – бревно летит в воду, несколько человек прыгают за ним, потом те, кому не хватило места, возвращаются.
Джаванар был прав. Наверняка больше тысячи серых фигур высыпало на берег Раганги, река покрылась бревнами, как при ледоставе. Мельком оглядев воду, Колька Карпов снова впивался в страшных, тихих, сутулых людей – сквозистые курчавые бородки, вислые тощие груди, выпяченные животы, молчаливая, паническая суета. В нескольких местах бегали мелкие красношерстные собаки. Потом из тени проступили кучи шкур, бесформенные кочки – матери, не захотевшие расстаться с детьми, сидели в неподвижности отчаяния.
Телескоп был слишком мощный, он выхватывал единичные фигуры, не целиком даже фигуры, а наполовину, и всякий раз, когда в поле зрения попадало лицо, Колька чуть охал от неожиданности – в этих лицах было так много человеческого, они были так сумрачно сосредоточенны, неподвижный взгляд казался таким целеустремленным, что стало необходимо найти этому какое-то объяснение, найти немедля и предотвратить страшную ошибку, преступление.
«Мы не убийцы!» – кричал только что Джаванар.
Вот мужчина, почти безбородый – молодой, по-видимому. Стариков не видно, детей – тоже, кроме нескольких грудных. Вот он снова – тащит за один конец бамбук, оступается, тащит. Неловко бросает в воду – садится, не рассчитав отдачи. Поднимается. Поднимает голову совершенно обезьяньим движением. Подбородка у него почти нет, он еще молод, борода не успела вырасти.
Может быть, мгновение Колька смотрел в трубу, но ему показалось – прошли столетия. Широкий, косоплечий волосатый человек стоял на том берегу и думал. Бревно, которое он приволок с таким трудом, отплыло уже далеко от берега, ныряло – над ним покачивались три головы. Как это вышло? Он притащил бамбуковину через джунгли, бросил в воду, а для него места не осталось… Он кидается в поток, находит место у другого бревна, плывет.
Колька оставил трубу – первые пловцы добрались до середины Раганги. Стремнина помогала им пересекать реку, уже было видно, что они достигнут берега как раз под мысом, и Охотники стягивались сюда со всего берега. Прогремели копыта, загудела «поющая стрела». Джаванар, Ахука, еще несколько Охотников и Кузнецов стояли на мысу, опустив руки одинаково бессильным движением.
Дхарма сидела в стороне. Колька поймал ее выжидательный взгляд, подошел к Ахуке и Джаванару, таким стройным, высоколобым, тонким, что пришлось оглянуться на воду, покрытую черными точками, и заново понять – косоплечие там, не приснились…
Они думали. Стройные атлеты с могучим, тренированным, молниеносным мозгом решали судьбы обезьянолюдей, которые двинулись в поход, повинуясь не разуму – стадной панике, которых простая переправа вынуждала к мучительным, непосильным потугам мысли. Решение задачи «вода – бревно – человек» было величайшим триумфом их сумеречного сознания, венцом абстрактной мысли каменного века… Что побудило их сбиться в стадо, бросить охотничьи угодья, детей и через болотные джунгли двинуться в Равновесие? Нашествие хищников, неурожай плодов или черные дымы кузниц, маячившие над горизонтом? Никогда не узнать доподлинно, но по хмурым лицам Охотников и гневным – Кузнецов можно было судить, что они склоняются к последней причине. Сию минуту надо было решать их судьбу. Сейчас они начнут карабкаться на берег, передовые дождутся основной массы и пойдут дальше, в Равновесие…
– Без крови их не остановить, – сказал Джаванар. – Нужны Охотники пяти поселений, чтобы их осилить и вывести из Равновесия.
– Прежде они разрушат кузницы, – сказал Ахука.
– О чем мы спорим? Малоголовые не виноваты перед нами. Мы виноваты, не приобщив их к Равновесию, – сказал Кузнец Гишан.
– Пустые споры, – сказал незнакомый Охотник. – Закон Границы говорит ясно: «Не убивай без необходимости». Тысяча малоголовых! Спасение кузниц не обелит их убийц. Надо отступать.
– Они разрушат кузницы, – повторял Ахука. – Мы должны охранять кузницы наравне с Великими, невзирая на кровь.
– Отстоять кузницы возможно, только отстояв все поселение, – сказал Джаванар. – Защита поселения начинается здесь. – Он прозвенел тетивой. – Мы не убийцы, Наблюдающий Небо!
– Почтенные, выслушаем Адвесту, – сказал Кузнец.
– Здесь я не имею голоса, – стесненно ответил Колька. – Но если их можно остановить без убийства, то я за это.
Дхарма сидела над обрывом, обхватив колени тонкими руками. Она видела то же, что и остальные, – сотни бамбуковин приближались к берегу, еще минута – и передовые нащупают ногами дно.
Колька беспокойно оглядывался, ему казалось, что разговаривать поздно, – сейчас малоголовые полезут вверх по обрыву…
– Кузницы построим новые, – сказал он. – Правда, Ахука?
Наблюдающий Небо ответил ему странным взглядом, быстрым поворотом глаз, ставших прозрачными, как агаты. Махнул рукой и вразвалку пошел к дороге, подсвистывая собак. Его спина выражала такую безнадежность, что жутко было смотреть.
– О-хо-хо, – вздохнул Джаванар. – Пора… Стрелы на тетивы.
Веером взлетели три «поющие стрелы» – сигнал к отступлению. Их воющий звук услышали Охотники по всему берегу и начали отступать, растягиваясь в редкую цепь. Ближайшие сутки они проведут в непрерывном напряжении, они будут пасти стадо малоголовых, как пастухи, не дадут ему рассыпаться по Равновесию. За эти сутки подойдут Охотники из ближних поселений, по двое на одного малоголового, с тысячными сворами собак, и возьмут их голыми руками, задурманят снотворным питьем и на слонах и лошадях переправят далеко за пределы Равновесия. Бескровно все обойдется, с высшей человечностью, но кто подсчитает ущерб от Границ, оголенных в других местах, от целых порядков оборванных и изломанных плодовых деревьев, уничтоженных животных? Скольких Певцов, Художников, Воспитателей это нашествие заставит перейти в Охотники? И еще придется восстанавливать кузницы, послужившие всему причиной…
Кольку отправили вместе с Дхармой – устраивать временное лечилище в нескольких километрах от поселения. К счастью, великие дожди запаздывали в этом году, и все свободные от облавы могли расположиться под открытым небом: четверо носильщиков, Врач Лахи, женщины, двое-трое больных и Гийкхаг, которого несли на носилках. Кольку устранили от облавы – вежливо и категорично. Малоголовые, в сущности, кротки и медлительны, но в такой огромной массе они опасней Большезубых, – объяснял Джаванар. Раджанов много, а пришелец – один. Другие мужчины, не Охотники? Э-а, они всю жизнь провели в Равновесии…
Колька подчинился. Сидел об руку с Дхармой и спящим Гийкхагом и вспоминал, как они сидели над Рафаилом. Держал в ладони ее маленькую, твердую руку, и крутилось, плясало под воспаленными веками: косоплечий неандерталец с ликом беспризорника, Рафаил, и отчаянные агатовые глаза Наблюдающего Небо. Что же будет теперь? Они с Ахукой отстроят кузницы, предположим… В глубине Равновесия, дальше от Границ, чтобы не привлекать шумом и дымом младших братьев? Но этому воспротивятся Врачи и Управляющие Равновесием. Не позволят травить культурный лес и людей, Дхарма знает, что говорит. Ахука тоже не отступит. Ахука нипочем не отступит, думал Колька, и ему становилось нехорошо от этой мысли, потому что утром он мог еще прикидывать так и этак, хоть помечтать – и Ахуку не подведет, и с Дхармой не расстанется, но теперь он должен остаться. После разорения. Он целовал ее ладонь. Дхарма, так и не привыкшая к поцелуям, грустно улыбнулась ему.
Приближался вечер. Пятьдесят пятый по счету закат в его второй жизни. Поднималась луна, с гор подуло холодом – лучшее время для дороги. Рука Дхармы осторожно выскользнула из его ладони.
…Раскатились на бешеном галопе копыта. По траве мчался Гишан. Осадил лошадь, прокричал: «Уходите на восход, они обезумели! Убивают! Убили Наблюдающего Небо!»
Умчался к гонии. Черное пятно на гулкой дороге.
Колька встал. «О Ахука, Ахука!» – повторяла Мин детским голосом.
Он подпоясался. Надел нагрудник, сапожки, подхватил лук. Набил колчан стрелами, тупые выбросил. Нетерпеливо притопывая, ждал Лахи и остальных мужчин. «Я скоро вернусь, маленькая, спокойной полуночи». Она кивнула – глаза в половину лица, совсем черные в лунном свете. Вот и Лахи – пристегивает колчан на ходу… И вместе с другими, по прогретой за день земле, крепко ударяя пятками в пружинистую землю и придерживая лук, Колька побежал под светлую, кровянистую полосу заката и скрылся за поворотом.

Эпилог

Баросфера была обжита, как старый дом. Потрескалась и пошла складками обивка кресел, на кожухе «Криолятора» проступили рисунчатые разводы, а внешняя поверхность гондолы сплошь покрылась царапинами, штрихами, вмятинами – Совмещенные Пространства оставили на ней свои странные автографы. Уже три раза инспектор котлонадзора, крутя головой, расчищал на изодранной нержавеющей стали лыски для клейм – прошло три года, три «контрольные проверки на прочность и плотность». Сталь работала честно. Сменялись плексовые конуса иллюминаторов, датчики, приборы, сам Генератор был новый, но уралмашевская сфера вынесла триста перемещений, и Рафаил с Володей гордились ею и исподтишка, с нежностью проводили рукой по ее боку. Шершава и непреклонна, как носорог. Вся жизнь сосредоточилась для них в баросфере, это получилось само собой, так же естественно, как вода течет по склону вниз, а не вверх. Они уже привыкли к почтительным, чуть приниженным взглядам окружающих, к белым комнаткам профилактория, к холодному прикосновению стетоскопов. Где-то вовне протекала жизнь планеты. Люди просыпались по утрам в своих квартирах, спешили на работу. Вечерами освещались подъезды театров, бледный красавец – великий пианист – проходил по улицам мимо афиш со своим портретом, кто-то готовился к байдарочному походу, а кто-то въезжал в ворота санатория, нетерпеливо оглядываясь на кобальтовую стену Черного моря…
Они жили на территории института, в домике профилактория, все три года. За это время они сделали триста выходов в СП: выход, возвращение, доктор Левин неподвижно стоит за белой чертой, кабинка институтского «рено», тополевая аллея профилактория, осмотр, сон. Потом два дня тренировок – гимнастика, штанга, турпоходы. Сон перед выходом, кабинка «рено», выход…
Первый год их провожал и встречал шеф, потом перестал и только добывал правдами и неправдами лимиты на чудовищное количество электроэнергии для Генератора Совмещенных Пространств. Год их приглашали на семинары по теории СП, но прекратилось и это. Наука безжалостна. В мозгу ученого едва хватает места для единственной страсти, а они теперь делали науку попутно. Самопишущие приборы, посылаемые без людей, доставляли бы не меньшее количество наблюдений – того, что называется экспериментальными фактами. Для них это было безразлично, и становилось все более безразличным. И то, что теория Совмещенных Пространств приобрела принципиально иную форму; и доказанная математически однозначность перемещения в СП и во времени; и круглосуточная, в четыре смены суета вокруг гигантской счетной машины, на которой обрабатывали доставленный баросферой материал; и почтительные визитеры: геологи, геоморфологи, магнитологи, палеоботаники, палеомагнитологи, палеонтологи, антропологи и журналисты. Через два дня на третий баросфера уходила в СП, только это имело значение – найти Кольку. Двухнедельные перерывы – на ремонт баросферы – они использовали для тренировочных походов и проверки тропического снаряжения.
Через год начались просьбы – взять кого-нибудь третьим, – осторожные намеки на бессмысленность их надежды. «Гипотеза Новика – Бурмистрова, – мямлил очередной визитер-физик, – э-э, коэффициент соответствия порядка шестидесяти, пустующее, э-э, место…» Коэффициент соответствия! Физик упирал на их собственную гипотезу, которую они обосновали очень изящно за первый месяц после возвращения, пока Рафаил лежал в клинике. Обосновали… «Пусть простят мне назойливость, но математические экзерсисы могут привести, э-э, к любым желаемым результатам… Факты, факты не оставляют надежды… Простите?» Доктор Левин подхватил визитера под руку и увел. С тех пор им не осмеливались напоминать о фактах. О том, что каждый раз они проводили в СП в шестьдесят раз больше времени, чем протекало на Земле… за это время. Именно так. Они пробыли в Равновесии примерно семьдесят пять часов – по тамошнему времени, – а часы лаборатории отбили от старта до возвращения баросферы час пятнадцать минут. За следующие триста выходов они пробыли в СП примерно триста часов, и теперь уже специальное устройство автоматически, до микросекунд точно фиксировало земное время. Один к шестидесяти: вместо трехсот с минутами – пять часов с секундами… Гипотеза Бурмистрова – Новика и объясняла этот феномен, и получалось, что за месяц, пока Рафаил подлечивался, Колька прожил в Равновесии пять лет, а за первый год бесплодных его поисков – шестьдесят лет. И на это ссылались визитеры, и об этом думали уже через год все кругом: «По вашей же теории, ему сейчас девяносто лет, бросьте, перестаньте, перестаньте, хоть возьмите с собой Иващенко или Мондруса, Даню – для кого вы держите пустое место?!»
Они молчали и через двое суток на третьи закрывали за собой люк баросферы. Старт, старт! Старт!!! Когда ВАК присудил им докторские за гипотезу, был день рождения Кольки – двадцать восемь лет. Там ему исполнилось сто тридцать… Старт!!! Еще через месяц (пять лет) была обоснована последняя теория Совмещенных Пространств. Ее вывела группа теоретиков из наблюдений Бурмистрова и Новика за последний год (шестьдесят лет).
«Представляется достоверным (полстраницы формула). Таким образом, в квантовом выражении (формула, справа ее номер – 26). Подставляя выражение 26 в исходное выражение, получаем… Таким образом, в настоящее время наше пространство-время отстоит на 30 000 лет от коммутируемого пространства-времени Карпова, Бурмистрова и Новика… За счет феномена Бурмистрова – Новика этот интервал сокращается (см. выражение 21) и за пятьсот лет земного времени перейдет через нуль».
– Еще посмотрим, – сказал Рафаил Новик, пролистав журнал.
Швырнул его на полку – шмяк. Туда, где сваленные в кучу, валялись журналы, от «Нейчур» до «Пари матч» и от «Успехов физических наук» до «Огонька». Никогда они этих журналов не разворачивали. Не хотели. Лишь на стене был приколот разворот из «Смены» – Карпов в насунутом берете, лоб и глаза в тени, зубы оскалены и сверкают, как солнце, над рыжей бородой. Чуть ли не последний кадр, отснятый Рафаилом перед нападением гигантопитека.
Так они жили три года. Единственная тема, которую они обговаривали без конца, – попадания. Четыре раза баросфера случайно попадала в океан; одиннадцать раз блокировки вышвыривали обратно – раскаленная магма; девяносто два раза – четвертичные аллювиальные отложения, по определению геологов; девяносто восемь раз – мел неогена; итого двести пять перемещений. Остальные сто – латеритовые слои, горные толщи, речное дно, три раза баросфера оказывалась в одной и той же глухой пещере. Геологи определили в конце концов, что попадания приходятся в эллипс, большая ось, около пятисот километров, лежит в водоразделе рек Нарбада и Тапти, с выходом в Камбейский залив – северо-запад Индостана. Это на плоскости. Глубина под поверхностью, как казалось, зависела от случая. Так казалось. Но в канун трехлетия с большой машины был выдан тончайший расчет, в котором глубина выводилась из времени старта, соотнесенного с перепадом времен между Землей и пространством Карпова – Бурмистрова – Новика.
…От своего домика шли пешком. Было раннее-раннее утро, доктор судорожно зевал спросонья, шаги отдавались эхом в стене лабораторного корпуса. За ним горел холодный и сухой осенний рассвет. В лаборатории было тепло. Стартовая команда закончила подготовку загодя и, как всегда, сверх программы, надраила энергоприемники и вымыла бетонный пол. Резко стучали костяшки домино. Входя, Володя и Рафаил переглянулись со слабой, одинаковой усмешкой – за эти три года они стали очень схожими в манерах, как близнецы. Им было приятно видеть свою стартовую команду; может быть, приятнее, чем всех других людей на свете. С какого-то времени все, даже Володина мама, обходились с ними почтительно, но с оттенком жалостливой скорби. «Не то мы сумасшедшие, не то тяжелобольные», – ворчал Рафаил. Но почтительность ребят из стартовой команды была не раздражающей. Они делали все как могли лучше. Много тщательней, чем требовала служба. Мыли полы. Колькин любимый плакат – с котом – окантовали, в баросфере все блестело… Вот сорок минут до старта, и давно все готово. Вахтенный журнал лежит под настольной лампой.
Рафаил внимательно прочел записи о подготовке, вздохнул, отчеркнул ногтем вверху страницы: «Опыт № 322» – счет шел от первого перемещения пустого аппарата. Экипаж, время старта, приборные данные. Подписи: командир, начальник стартовой группы.
– Пошли, Вова… Ауфвидерзеен, доктор.
– Ни пуха ни пера, товарищи. Желаю…
– К черту! – сказал Рафаил. – Счастливо, ребята!
– Вам счастливо! – Это начальник стартовой, Борис Дмитриевич, а вот гудят остальные – субординация, – люк захлопывается, тишина. Володя перебирается с Колькиного места на свое. «Колькино место, а? Как упорна память, как долго мы помним», – думают они, проделывая привычные операции, проверяя, ставя на нуль, включая и отключая, пристегиваясь, поправляя шлемофоны, оглядываясь. Над ними – пустое кресло.
Удар был сильный. Перья акселерометра вычертили сумасшедшие Гималаи на бумаге, пока баросфера, подпрыгивая, катилась с откоса. Остановилась, едва не уткнувшись люком в почву. Еще некоторое время кресла покачивались в подвесах – метались безжизненные лица под налобниками. Застонал один, второй. Очнулись.
– Вовка, поверхность! Вовка, Вовка же!
– Ага, сейчас… Поверхность?!
Анализы воздуха. Анализы белка. Токсичность микрофлоры. Температура. Радиация. Норма, норма, норма! Одежда, рюкзаки, тропические шлемы, рации, автоматы с разрывными пулями на грудь. Автостарт выключить! Пошли…
Они вышли через нижний люк, оказавшийся наверху. Баросфера лежала в овраге, вся облепленная давлеными листьями. Дикий лес. Солнце не то восходит, не то заходит… ага, заходит. На западе – теперь можно верить компасу. Люк задраен, работает радиомаяк, можно идти.
…Они шли, почти не останавливаясь, до темноты. Шли по компасу на север – лес был дикий, почти тропический, а Равновесие занимало центральную и северную части Индостана. Они шли по тропам, пересекли несколько оврагов. Тропы были хорошие, но, судя по следам, звериные. Несколько раз слышали рев, урчание, видели слонов. С темнотой стали, зажгли костер, поели. Спать не хотелось – пять часов, как проснулись, не до сна. Посидели, попили кофе, послушали «ти-ти-ти» радиомаяка баросферы. Достали фонари, пошли дальше. У них было всего, на все про все, восемь суток – запас нового «Криолятора». Впрочем, они не думали о возвращении. Шли, светя под ноги фонарями. На рассвете увидели скалистую гряду, пошли к ней, и в скалах, на безопасном месте устроили привал, поели как следует и несколько часов поспали. Сон успокоил взвинченные нервы, и они потратили два часа на рекогносцировку – поднялись по осыпям до верха и осмотрелись. На севере, километрах в пятнадцати, намечалась река. Идти к ней было лучше сверху, по скалам, как раз успевалось до темноты дойти и переправиться на надувной лодке. Трехгодичная полоса невезения кончилась, они это чувствовали.
– А здорово я тебя натренировал, Вовка?
– Признаю. Растряс ты меня, растряс… По кулуару пойдем?
– Давай по кулуару. Запасные очки не забыл?
– Кажется, нет. Странное ощущение, Рафа… Когда приемник крутили – в эфире пусто, а в остальном – будто мы на тренировке.
– Одичали мы, дружочек. Мама Клавдия, наверно, волнуется.
– Не знаю. – Володя сосредоточенно лез по осыпи. – Камни! Не знаю, Рафа. По-моему, не только мы одичали – привычка, понимаешь, могучая штука. Раз волновалась, два, сто раз, на двухсотом привыкла. Защитная реакция мозга. А сказать ей – обидится.
– Мм, наверно, так… Левей держи. А не кажется ли тебе… – начал Рафаил и замолчал.
Володя не стал его выспрашивать. Когда Рафаил не хотел говорить, спрашивать его было безнадежно, а кроме того, Володя знал, о чем хотел спросить друг, и Рафаил знал, что Володя знает. Что их безумное упорство – тоже привычка. Поиск следовало бросить год назад. Сто двенадцать лет назад, думал Володя. Если бы у Кольки был радиоприемник, он тоже… Ох, как странно, дико и странно. И унизительно. Если бы интересы института не совпадали с их интересами – давно бы бросили поиск… Но повезло наконец. А вдруг теория брешет: зависимость не линейная, а степенная.
Он закряхтел и споткнулся, как прежде. Одичали! Об этом не стоило говорить. В сущности, они не верили безупречной теории. Эмоционально не желали принимать, хотя вся эта теория базировалась на их же наблюдениях.
– Хороший был траверс, – сказал Рафаил. – Вот и сутки долой…
Они вышли к обрыву. Километрах в двух полукругом текла река. Сразу под скалами, почти без перехода, начиналась зелено-черная каша джунглей. Рафаил поднял бинокль.
– Дотемна успеем, но стоит ли… аллигаторы.
– Аллигаторы – это нехорошо.
– Ладно. Переночуем здесь. Во-он, ручей неподалеку.
Сутки долой. Им положительно везло – утром они увидели кошачьи следы в ладонь величиной вокруг своего бивака. Леопард ходил упорно, долго, но напасть не решился. На всякий случай они взяли автоматы на изготовку и дальше двигались с некоторой осторожностью. Спустились в лес, узкая тропа повела их к реке – перед выходом Рафаил поколдовал с крупномасштабной картой и почти уверенно показал место и азимут. Река, по-видимому, Тапти, а вершина на юго-востоке – высота 1115. Достоверность, конечно, весьма малая при такой ориентировке, и Володя не склонен был обольщаться. Долина Нарбада – Тапти, по его мнению, располагалась в самом сердце Равновесия, а они шли через дикие джунгли. Но через полчаса Рафаил остановился.
– Стой, смотри. Это канава, по-моему.
Да, что-то было здесь, что-то было… След канавы, почти прямой, но очень сильно заросший. Деревья хотя и перевиты лианами, но в их расположении есть намек на порядок – купы, перемежаемые заросшими полянами. Еще полсотни шагов, и вдруг Володя забытым жестом вжал очки в глазницы.
В густой поросли, обросшая длинными бородами мхов, хвостами орхидей, вздымалась гония. Далеко вверху синел чистый восьмигранный ствол. Раструбы неподвижно глядели в небо.
– Идем, – позвал Рафаил. – Ничего не значит один заброшенный участок. Эх, вертолет бы нам, вертолет…
Красная лёссовая пыль лежала на тропе. Рафаил усилием воли отбрасывал посторонние мысли. Смотрел, слушал, пригибался – палец на спусковом крючке. Здесь было густо, сумрачно, в мокром воздухе звуки булькали, как каша на медленном огне. Отчетливо трещали ветви – кто-то провожал людей поверху, над подлеском. Мокро. Близко река. Небольшой олень метнулся в сторону. Жрали комары.
…Им повезло еще раз. Раздался захлебывающийся крик: «О-о-а! О-а!» Открылась поляна, камыши – человек пятился к камышам, вскрикивая. Упал, закрывая лицо руками. Правее, под скалой, еще пятеро-шестеро. Смотрели с ужасом. Один пытался натянуть лук, срывался, бросил стрелу. Они были высоколобые и прямые, совсем как раджаны. На одном – яркая леопардовая шкура. Какие-то дубины в дрожащих руках.
– Заговори с ними, быстро!
– Э-а, друзья! – прокричал Володя. – Прохладного полудня!
Молчание. Качаются в воздухе дубины – нет, это же каменные топоры, это не раджаны, ох как не хочется открывать пальбу…
Человек в леопардовой шкуре шагнул вперед и заговорил на испорченном раджане. «Прохладного полудня. Здесь много пищи», – понял Володя и быстро ответил:
– У нас есть пища, друзья! Рафа, – прошептал он, – это недоразумение, это изгои какие-то, они же нас боятся…
Они стояли, разделенные десятком шагов: Рафаил с Володей и люди в поясах и накидках из выделанных шкур, с каменными топорами, луками… Полупрозрачные наконечники стрел – обсидиан, классика каменного века… «Конечно же, где им вне Равновесия добывать железо, древесную одежду? – думал Володя. – Изгнанники одичавшие. Боятся – так мы на людей не похожи в этом снаряжении. Головы грибообразные – пластиковые шлемы. Горбатые, кожа свисает складками – комбинезоны с пелеринами, натянутыми на рюкзаки. Ботинки, автоматы, видеокамера…»
– Снимем шлемы, – сказал Володя. – Действуем поочередно. Снимаю.
Помогло, кажется. Тот, кто кричал «о-а!», поднялся с земли.
– Поговори с ним еще, – шепнул Рафаил.
– Ты – старший? – сказал Володя, обращаясь к человеку в леопардовой шкуре.
– Я – Брама.
– Ты Брама. Далеко ли до Границ Равновесия?
Они снова дрогнули. С беспокойством переглянулись. Наконец Брама ответил:
– Нет Равновесия. Я – Брама, потомок Скотовода.
– Не пойму, что он толкует о Равновесии. Он, очевидно, вождь. Я не все понимаю… Скажи, друг Брама, где же Равновесие? Вождь изгоев, по-видимому…
Беспокойство возрастало. Двое-трое закрыли руками лица.
– Вас послал Скотовод! – лающим, шаманьим голосом крикнул Брама. – Чтобы вернуть нам Равновесие! Много, много пищи!
– Внимание, – неожиданно вмешался Рафаил.
Взял Володю за плечо – люди шарахнулись, – повернул к скале. Наскальная роспись. Типичные первобытные рисунки… Оранжевый диск – солнце. Под ним – крылья, перепончатые, как у летучей мыши. Володя всмотрелся: крылатый человек поднимался к солнцу, его догоняет Птица, а еще ниже, под Птицей…
– Колька… – простонал Бурмистров. – Колька это, рыжая борода! Под Птицей, понимаешь? Скажи, скажи, – он торопился, путал слова, – скажи, где рыжебородый? Адвеста?
Брама горделиво улыбнулся и растопырил пальцы, перепачканные цветной глиной.
– Я – Брама, потомок Скотовода! – завыл он так, что отозвалось эхо. – Брама – потомок Скотовода!!! Брама – потомок Адвесты!!! Брата Гийкхага, летавшего к Великому огню!
– Он говорит об Адвесте, – сказал Рафаил, и, глядя в его лицо, горящее ожиданием, Володя бросил камеру, шлем. Повернулся и пошел обратно по тропе.
Тот, кто кричал «о-а», подобрал шлем и надел на косматую голову.
Москва, 1965–1967
Назад: Часть третья
Дальше: Обсидиановый нож