Глава 15

Четыре маленьких, по сравнению с вытянувшейся на триста метров в длину громадиной «Нормандии», юрких буксира ловко взаимодействуя между собой, медленно, но неумолимо разворчивают наш пароход прямо посреди залива и тянут его кормой вперёд к причалу «Фрэнч Лайн», недавно удлинённому, чтобы принимать такие большие суда. В зыбких свинцовых водах гавани неясно отражается, кажущийся отсюда игрушечным, зеленоватый символ Нью-Йорка статуя Свободы, плавно переходящая с левого борта на правый, где столпились пассажиры первого класса. Их серые лица с чёрными тенями под глазами обращены в сторону города, всплывшему, казалось, прямо из под воды: вместо знаменитых на весь мир небоскрёбов они, под дьявольский смех носившихся на водой чаек, с удивлёнием созерцают их жалкие бетонные обрубки, свисающие из под низких облаков.

Четырёхдневная гонка на новом, с сильно вибрирующим на полном ходу из-за ошибок проектировщиков корпусом, судне по неспокойному океану ради рекорда скорости совершенно вымотала и нас с Шурой Шокиным, тем самым «взмокшим» парнем, с которым я впервые встретился в институте экспериментальной медицины у профессора Лурии, а затем на курсах «Berlitz» в последние две недели перед отъездом и с которым мы окончательно подружились в пути, не расставаясь ни на минуту. Его весёлый характер, детская любознательность и природный оптимизм делали из него идеального компаньона в далёком путешествии, но они, также как и его отличный аппетит, всё же пали под ударами океанских волн в борт нашего лайнера.

Широкие закрытые сходни, защищающие от мелкого промозглого дождя, привели, а висящие под потолком буквы латинского алфавита (каждый пассажир становился в очередь под буквой, с которой начинается его фамилия) развёли нас с Шурой по разным концам гигантского таможенного зала. Жилистые угрюмые грузчики на низких тележках подвезли чемоданы, также рассортированные по алфавиту, и выстроились рядом с ними, ожидая указаний таможенного инспектора. На солидном удалении от наших формируются очереди из пассажиров туристического и третьего классов, пугливо поглядывающих на проходящих мимо людей в форме и прижимающих к себе узелки и котомки.

«Какая глубокая пропасть лежит между нами. Все эти прогулочные палубы, бассейны, подсвеченные цветными огнями, рестораны и курительные салоны принадлежат первым. Вторых и третьих держат где-то внизу, не выпуская в течении всего пути наверх даже вдохнуть глоток свежего воздуха. Все наши инженеры, а их здесь около десятка, едут первым классом. Обладатели „серпастого-молоткастого“- не рабы, чтобы быть запертыми в трюмах. Это политический вопрос и его, видимо, хорошо понимают руководители СССР. Пусть мы и выглядим немного смешно в одинаковых пальто, шляпах и ботинках, но одежда эта не из дешёвых и выгляжу я сейчас в этой очереди первого класса вполне себе респектабельно».

Мой гордый и независимый вид, даже более гордый и независимый, чем у стоящих рядом французов и голландцев, вызвал, похоже, у таможенника полное доверие к моей персоне, что он, не открывая моего чемодана, приклеил к нему ярлык, лихо стукнул печатью-молотком по большому листу моей «Декларации иностранного гостя» и приглашающе махнул в сторону выхода.

— Товарищ Чаганов! Здесь! — Раздалось по-русски из-за деревянных «волнорезов», ограждавших выход от многоязычной толпы встречающих, вдоль которой неспеша прогуливался рослый плечистый полицейский, изредка поигрывая дубинкой, похожей на бейсбольную биту. Молодой невысокого роста щупленький человечек тянул картонную табличку с надписью «Амторг» из второго ряда.

— Здравствуйте, я- Семён Гольдман, переводчик из Амторга, — обрадованно затараторил он. — встречаю вас с товарищем Шокиным. Нас тут четверо, каждый встречает двоих. А вас я сразу узнал, видел вашу фото в «Смене».

Пожимаю руку подошедшему к нам сотруднику, с улыбкой глядящему на меня. Двое других лишь покосилисьи потеряли к нам интерес.

— Вы, наверно, заметили, — продолжает тараторить Семён. — что я говорю с акцентом. Это потому, что я- американец. Мои родители из России, старые знакомые товарища Боева, нашего директора. Вообще в Амторге больше половины стафа- американцы, это такой закон, чтобы иностранные компании нанимали больше наших работников. Многие из них не понимают по-русски, как эти… так, что мой сервис, как переводчика, нарасхват.

«Хорошо говорит, грамотно. Значит родители- интеллигентные люди, иначе в иммиграции так иностранную речь ребёнку не поставить».

Впрочем, не знающие русского языка сотрудники справились со своей задачей не хуже Сёмы. Они тоже безошибочно вычисляли «руссо туриста» в плотной толпе измученно-счастливых «вновьприбывших» (уж не по одёжке ли?), крича им: «Амторг… Петроф» или «Амторг… Грозний». В итоге все наши инженеры и одноязычные встречающие уже давно разъехались, а мы с Сёмой всё загорали под накрапывающим дождём, ожидая Шуру Шокина. Наконец через полчаса в дверях здания показался мой друг, растрёпанный и злой, принявший на себя, судя по всему за всех за нас, удар американской репрессивной таможенной машины, не ограничевшейся лишь досмотром багажа.

— Товарищ Шокин! — обрадовался Гольдман. — Добро пожаловать в Америку!

— Шура, это товарищ Гольдман- он американец. — Спешу предотвратить взрыв на макаронной фабрике.

— Сейчас я возьму вам кэб до вашей гостиницы в Бруклине. — Быстро перестроился, видимо, что-то почуявший переводчик. (Шокин едет на практику на завод фирмы «Сперри» в Бруклине, производителя ПУАЗО).

— Семён, езжайте вместе, я сам доберусь до гостиницы. — Прихожу на выручку другу, в глазах которого вспыхнула паника.

— К сожалению, товарищ Чаганов, — на выразительном лице Сёмы вместо сожаления проявилось, скорее, облегчение. — у меня распоряжение Ивана Васильевича проводить вас к нему.

«Хм… сам директор хочет меня видеть. С чего бы это»?

Ободряемый нами, но не ободрённый Шокин обречённо хлопает дверцей канареечного таксомотора, который уносит его от нас в направлении Бруклинского моста. В ту же минуту перед нами как из-под земли вырастает его четырёхколёсный собрат. Водитель, как специально выбирая самые грязные и узкие улочки, рванул по указанному Сёмой адресу.

— На Бродвее сейчас трафик, — извиняющимся тоном говорит он, заметив мой разочарованный окружающей обстановкой взгляд. — драйвер пытается объехать его через Ист-сайд. «Ничего страшного, соберу пока материал для своей лекции „Нью-Йорк- город контрастов“». По четырнадцатой улице попадаем на Юнион Сквер, поворачиваем направо на Бродвэй и тут же встаём в пробке.

«Непривычно… в Москве и Ленинграде такого и близко нет, даже в центре и в „час пик“: машины чувствуют себя одиноко на дороге, чем пользуются пешеходы, которые пересекают её во множестве и под всеми мыслимыми углами. А здесь- цивилизация, дышать от сотен работающих на холостом ходу моторов просто нечем. Наш водитель благоразумно поднял стекло своей двери, пытаясь сохранить внутри машины воздух Истсайда, напоённый ароматами гниющего на тротуарах мусора. Блин! Да тут ещё и трамвай»!

«Широкий путь» на уровне светофоров перегорожен полупрозрачной растяжкой с надписью чёрными буквами: «Революции вазможны только за границей».

Таксисты, похоже, могут приспобиться к любым условиям: наш жёлтенький форд наискосок нахально пересекает улицу и по шестнадцатой улице просачивается на Пятое авеню.

«Пожалуй, что можно и согласиться: в границах Вэстсайда такое представить невозможно. Ведь это и впрямь город контрастов: прекрасный высокие дома, украшенные лепниной, широкая проезжая часть, широкие, без единой соринки, тротуары, возле подъездов дежурят швейцары в ливреях».

Даже скорость движения, по сравнением с Бродвеем, казалось, прибавилась, что сразу нашло своё подтверждение в том, что полицейский-регулировщик, который взял в свои руки движение машин из-за неисправности светофора (у Мэдисон Парка, где Пятая авеню пересекает Бродвей), отдавал явное предпочтение нашему потоку.

«Красиво жить не запретишь, да и гуляют пока, вроде как, на свои- присвоенные в результате эксплуатации лишь своих рабочих».

— Здесь находится Амторг. — Сёма машет на строгое высокое здание, выходящее на 29-ую улицу.

— Так мы что не будем туда заезжать? — провожаю взглядом мраморный фасад дома.

— Сначала завезём твои вещи в хотель, тут недалеко.

Как будто прорвав плотину, наш поток неожиданно ускоряется и следующие несколько блоков пролетаем в одно мгновение.

«Уолдорф-Астория (одна из лучших гостиниц Нью Йорка)… неожиданно! А попроще было никак? Интересно, на сколько ночей хватит пятидесяти долларов, выданных в генконсульстве в Париже»?

Под конвоем бэл-боя в расшитой золотом униформе, перехватившим мой чемодан у таксиста, сквозь строй римских, белого мрамора колонн, подпирающих инкрустированный египетскими узорами, потолок, обречённо движемся с Сёмой по направлению к гильотине-стойке. Вид палача-консьержа с усами-зубная щётка вызывает холодок в груди, что я, занятый своими внутренними ощущениями, пропускаю приговор, хотя как мне объяснил впоследствии Сёма, скорее всего, причиной этому был южный акцент консъержа: это как у Михалкова- «во рту у Саши каша». К действительности меня возвращает толчок Гольдмана. Бэл-бой уже бьёт копытом, повесив ключ от номера себе на шею, а переводчик, оказывается, не может упустить момент, чтобы «увидеть номер за пять долларов в сутки».

«Нескромно, конечно, в Париже за номер мы с Шурой, в переводе на американскую валюту, платили два доллара, но и сравнивать ту дыру с этим новым дворцом-отелем нельзя. Странно, всё-таки, что чей-то выбор пал на такую шикарную гостиницу, по дороге я видел кучу более скромных… уж очень это всё похоже на проверку на вшивость. Хороший номер, добротный: широкая деревянная кровать, телефон, горячая, холодная и ледяная вода в кранах. По какой статье, интересно, проводит расходы Амторг на эту роскошь»?

Выходим на восьмом этаже из блистающего огнями, многократно отразившимися в зеркалах и от панелей из нержавеющей стали, лифта «Отис» и попадаем в длинный широкий коридор с двумя рядами дверей с табличками на английском, заканчивающийся с одной стороны большим окном, выходящим на глухую кирпичную стену, а с другой солидной дубовой дверью. Лишь длинная зелёная ковровая дорожка на всю длину выдавала русские корни этого заведения, так как ни вид деловито спешащих по ней молодых женщин в строгих платьях ниже колен и вальяжно прогуливающихся пожилых джентельменов в дорогих костюмах с непременной ермолкой на голове, ни их речь на английском и идише, этому не способствовали. Наш путь лежал к дубовой двери с медной табличкой, указывающей что за ней кабинет Ивана Васильевича Боева, директора Амторга. Гольдман открывает её, а я, наступив на развязавшийся шнурок ботинка, чуть не падаю и риседаю чтобы привести в порядок обувь.

— А где твой Торквемада? — слышу из-за двери родную речь. Сёма делает быстрый шаг внутрь приёмной и шикает на говорящего, а я, закончив со шнурками, непроизвольно оглядываюсь назад и ловлю на себе любопытные взгляды, остановившихся на секунду, сотрудников.

«Торквемада, говоришь? Великий инквизитор. Так это что, они считают меня ревизором. Хм… А почему нет? Спаситель Кирова, дважды орденоносец, шишка в НКВД. Не вижу повода не думать»…

Медленно поднимаюсь и захожу в приёмную.

— Товарищ Чаганов, — секретарь директора не сумел ещё справиться с красным цветом своих ушей. — прошу заходите, Иван Васильевич ждёт вас.

За массивным лакированным письменным столом, явно перегруженным разного рода безделушками (статуэтками, фигурками) и письменными принадлежностями (одних только пресс-папье разных фасонов три штуки) и недогруженным бумагами (не видно ни одной, за исключением иллюстрированного журнала на английском языке), сидит в большом кожаном кресле лысеющий, с крупной бородавкой под левым глазом, мужчина лет сорока пяти и напряжённо вглядывается в текст под фотографией блондинки, чей образ усиленно эксплуатируют, увиденные нами по дороге американские женщины, шевеля при этом губами как малограмотный. К письменному столу примыкает стол для заседаний, стулья, в общем, всё как у людей его положения, а справа, сквозь два больших окна, можно видеть нескончаемую реку автомобилей, текущую по Пятой авеню.

— Здравствуйте, товарищ Боев, — Решаюсь оторвать директора от работы с буквами. Я- Алексей Чаганов.

— Алексей! — Охотно отрывается от своего трудного занятия Боев и легко выбирается из кресла, демонстрируя свой недюжинный рост и мускулатуру, которую не может скрыть элегантный тёмно-синий костюм-тройка. — Очень рад познакомиться. Как добрался, как устроился?

— Всё хорошо, спасибо.

— Не на-а-до меня благодарить, — моя ладонь тонет в кулачище молотобойца. — ты знаешь, как мы здесь на чужбине тоскуем по родине, как рады любому человеку оттуда.

— Нет, ну конечно, времени особо нет для тоски- работы много. — Не колеблясь опровергает себя Иван Васильевич нахмурившись, неопределённо махнув в сторону журнала с блондинкой.

«Смешной… даже и не заморачивается с правдоподобием, под рубаху-парня косит. А глаза внимательно так тебя прощупывают».

— Как здоровье товарища Кирова? Хорошо? — Снова улыбается Боев, блеснув фиксой жёлтого металла. — В 19-ом под Царицыном вот этими самыми глазами видал его и товарища Сталина. Я сам служил пулемётчиком на бронепоезде, проливал кровь на колчаковских фронтах. Такие дела…

— Совсем тебя заговорил? — Спохватывается директор. — Что это мы стоим? В ногах правды нет. Чайку или чего покрепче?

— Чай в самый раз.

— Андрей! — закричал Боев трубным голосом сквозь закрытую обитую дерматином дверь.

На удивление он был услышан и через секунду стриженая под полубокс голова секретаря просунулась в дверь.

— Иван Василич, — обиженно протянула она. — кнопка же есть для вызова.

— Тьфу ты, — чертыхнулся Боев весело. — всегда забываю. Чаю нам, быстро. Ну что, давай, Алексей, рассказывай. Какие планы? Надолго к нам?

Под свежезаваренный чай из маленького никелированного электрического самовара и бутерброды с лососем составляем подробный план моих поездок по городам и фирмам САСШ на ближайший месяц: такой я отпустил себе срок на всё про всё в Америке.

«Да нормальный он оказывается мужик, не уверен как там в финансовых вопросах, но, по крайней мере, в организационных- знает дело туго. Сразу же позвонил представителям Амторга в Филадельфии и Скенектеди: в Вестингаузе и Дженерал Электрик. Два электрических гиганта, два непримиримых конкурента после смерти их создателей и научных оппонентов Вестингауза и Эдисона, поумерили свою вражду, особенно на фоне начавшейся депрессии, поделив сферы влияния. За мощными генераторами для зонной плавки кремния я еду к первым, а за высоковольтными лампами для РЛС- ко вторым. Остались Сильвания и Радиокорпорэйшн из Чикаго и если с RCA никаких проблем нет: большие электронно-лучевые трубки я уже мысленно пакую в багаж, то с Сильванией- облом- никаких связей-зацепок: специальные высокочастотные лампы и некоторые пассивные компоненты можно купить только там. Что ж будем посмотреть»…

— Иван Васильевич, — в кабинет врывается, открывая дверь большим животом, украшенным золотой цепочкой от часов, солидный мужчина. — двадцать тысяч кэш! Я это не подпишу!

— Ты что, Яков, — взвивается со своего стула Боев и делает страшные глаза. — не видишь? Люди у меня! Пораспустились вы тут все у меня! Да я вас… Ладно, иди работай. Я к тебе сам позже зайду.

Яков, опасливо глянув на меня и, видимо, поняв свою ошибку, молча пятится назад тяжело дыша и не сводя своих на выкате глаз со сжатых кулаков начальника.

«И финансовые вопросы, вроде, также не пущены на самотёк».

— И последний вопрос, — возвращаюсь к своим делам. — Иван Василич, не привык я к буржуйской обстановке. Прошу поселить меня в гостиницу поскромнее.

— Андрей! — Снова содрогнулись стены кабинета.

Дерматиновая дверь нешироко открылась, а секретарь остался стоять на пороге.

— Правильно Ильич нас предупреждал о мелкобуржуазной стихии, — голос Боева обрёл трагические нотки. — недостаточно мы ещё боремся с её разъедающим влиянием. Немедля переведи товарища Чаганова из Астории в нашу, как её, на хер… что-то?

— Хилстоун. — Флегматично поправил секретарь. «Типа был не в курсе, эксцесс исполнителя… а я, между прочим, названия своей гостиницы не называл. Артист погорелого театра».

— Во-во, — отходчиво подтверждает директор. — ну, Алексей, бывай. Тебе устраиваться надо. Если какие вопросы, то прямо ко мне.

— Спасибо, Иван Васильевич. — Я совершенно искренен в своей благодарности.

— Машину мою возьми, — уже Андрею другим строгим тоном. — после свободен.

До лифта с секретарём идём по совершенно пустому коридору.

— Вы не думайте, товарищ Чаганов, — с обидой в голосе грузит мне он, заглядывая в глаза. — никакой я не буржуй. Исполняю то, что приказывают.

«Тут я, пожалуй, промолчу. Так недоверчиво усмехнусь»…

— Не верите? — Показалось, что даже короткие волосы Андрея встали ёжиком. — Недавно, когда товарищ Туполев с Юлией Николаевной приезжал, то Боев их сам лично размещал в Астории в люксе.

«О как… переметнулся, начал сливать компромат на шефа. Не дать, не взять Андрей Курбский».

— Почему не верю, — хлопаю его по плечу. — но веру-то к делу не подошьёшь. Я слухи не коллекционирую. Если решил вскрывать недостатки в Амторге, то пиши официально. А я найду как и кому передать твой сигнал.

«Только так, не то потянуться „ходоки“».

— А воз и ныне там… — Сталин отрывается от чтения и тяжело поднимается со стула. — давай-ка пройдёмся.

Спускаемся по узкой скрипучей лестнице флигеля во двор бывшего барского дома, приютившегося на склоне поросшей лесом горы и пришедшего в полную негодность в начале 20-х. Его после нашего отъезда начнут разбирать, чтобы начать на этом месте строительство дачи.

«Отличное место! Здесь на высоте нет той влажности как внизу у моря, рядом раскошный фруктовый сад и в двух шагах Мацеста, где Коба принимает целебные ванны и где его лечат грязями».

— Год назад посылал уже авторам замечания по новому учебнику истории СССР, — продолжает он, увлекая меня за собой по тропинке, вьющейся по склону горы. — как об стенку горох, пишут только о русской истории, без истории народов, которые вошли в состав СССР. Надо поскорее забирать культуру и образование из республик (начиная с 1936 года в их ведении оставят лишь начальное образование), мы же в течении пятнадцати лет, по сути, воспитываем граждан союзных республик, а не Советского Союза, сами взращиваем национализм и сепаратизм. Единый учебник истории СССР нам нужен сейчас как воздух. Только-только с таким трудом удалось добиться обязательного изучения русского языка на местах, так новое препятствие. Похоже на саботаж… и я даже знаю откуда ветер дует- с Волхонки. (Коммунистическая Академия, Москва, Волхонка 14, имела независимую от Академии наук СССР структуру институтов и учреждений. Организована в 1918, ликвидирована в 1936-ом. Первые академики: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и другие).

— Надо объявлять открытый конкурс… — Замолкаю засмотревшись на открывшийся восхитительный вид на море.

— Пожалуй, ты прав, — Сталин встаёт рядом. — и назначить хорошую награду.

— Я вот о чем подумал, — прерываю затянувшееся молчание. — все не идёт у меня из головы этот Хрущёв в узбекском халате. Вот так за национальными костюмами прячутся такие хрущёвы- мелкобуржуазные элементы, рвущиеся к власти. Сегодня он в узбекской тюбетейке, завтра в украинской вышиванке. Кажется нет у него малограмотного мужичка ничего общего с учёными марксистами-математиками или марксистами-биологами из Комакадемии, ан нет, и тот и те заботятся в первую очередь о своей кормушке и марксизм для них, что-то вроде отмычки для открытия двери продуктового склада.

— Не любишь ты его… — прячет усмешку в усы Сталин.

— Не о нём речь, — машу рукой. — я считаю, что начиная борьбу за новый курс с троцкистами, зиновьевцами и бухаринцами, надо не забывать о хрущёвцах в национальных костюмах. Нужно в новой Конституции утвердить процедуру выхода из Союза, чтобы не было возможности у таких прохвостов решать этот вопрос келейно. Обязательное всеобщее голосование, затруднить и продлить во времени такой выход, включить расчёты по долгам. Подходим к небольшому винограднику кустов на десять: урожай собран, лоза аккуратно подрезана.

— Это ты правильно заметил, — Сталин направляется дальше на полянку, где дозревают дыни и арбузы. — надо включить это обязательно, мало ли что может произойти- впереди война. Но я бы на Конституцию сильно не надеялся, если не будет у народа веры в своё правительство, в его справедливость, честность, то ничего не поможет. А будет такая вера- СССР выстоит в любых испытаниях. Вот возьми наше положение: в Политбюро мы имеем небольшой перевес, в ЦК- в явном меньшинстве, но народ за нас. Поэтому наши враги и подсылают убийц, а не ставят вопрос о смене власти на Пленуме ЦК.

— Солнце, море вокруг- божья благодать, а они всё о политике. — Сверху по тропе спускаются трое.

Впереди Ворошилов- поджарый, мускулистый, невысокого роста, щегольски одетый в шёлковую рубашку белого цвета и полотняные брюки.

«Хорошо Екатерина Давыдовна его одевает! Ну так она портниха. Прямо жених… Ведь они с Кобой пости ровесники, а Клим выглядит намного моложе, вон седина только-только стала пробиваться сквозь густые, тщательно постриженные чёрные волосы».

Рядом Орджоникидзе, полный, даже рыхлый, тяжело дышит и вытирает несвежим носовым платком ручьями стекающий со лба пот.

«Сдал Серго за последние годы, сердце… мой ровесник».

Сзади них Власик, начальник охраны, хозяйским взглядом осматривающий бахчу, в застёгнутой на все пуговицы гимнастёрке и не туго опоясанный ремнем, на который сверху начал наплывать живот.

— Ничего, барашка и вино от всего помогает, это я вам как фельдшер говорю. — Смеётся Орджоникидзе.

— Не вижу ни того, ни другого. — В тон отвечает Сталин, похлопывая гостей по плечам, видно, что он очень рад гостям.

— Харьковский сейчас пожарит мясо, товарищ Сталин. — Докладывает Власик.

— Загубит, ирод…,- преувеличенно беспокоится хозяин. — Серго, за мной.

Начальник охраны, всерьёз восприняв надвигающуюся беду, припускает в гору а Орджоникидзе с Сталиным неспеша идут следом.

— Что нового, Клим, — отвечаю на крепкое рукопожатие наркома. — как прошли манёвры? (Десять дней назад завершились крупнейшие военные учения в Киевском военном округе).

— Отлично прошли, — загорается Ворошилов. — ты бы видел как у чехов с французами повылезали глаза, когда они увидели нашу технику. Тысячу танков, шестьсот самолётов… сила. А больше тысячи парашютистов в небе- это я тебе скажу незабываемое зрелище… «Спору нет, есть чем гордиться. Помню, что из себя в основном представляла армия всего десять лет назад. Но как-то легковесно звучат эти восторги из уст наркома обороны. Всего пару месяцев назад закончились похожие учения в Италии и Франции, думал будет сравнивать: у нас так, у них- эдак. Или он боится, что я не пойму? Тогда ладно».

— Что невесёлый, — спрашивает Клим, заметив, что я на протяжении всего подъёма, не произнёс ни слова. — Как жена?

«Забыл как зовут… Не мудрено, Мария уже пять лет не появляется со мной на людях, большую часть времени проводит в постели: какие-то боли в суставах и костях».

— Всё по-прежнему… болеет. — вздыхаю я.

— Может помощь какая нужна? — участливо спрашивает Ворошилов. — Я для своей пока искал хорошего врача со многими знакомство свёл. Не по женским болезням, часом?

— Да, не знают они… что наши, что германские. Дают лекарства от боли и всё.

— Скажу Кате что б зашла, проведала.

— И то дело, спасибо, Клим.

Позднее, там же.

Власик поставил две керосиновые лампы по концам длинного деревянного стола, забрал большой жестяной поднос, блеснувший в последних закатных лучах потёками застывшего бараньего жира с шашлыка, веточками киндзы и кусочками сгоревшей кожици баклажана, побултыхал содержимое бутылок и удалился.

— Коба, — Серго опёрся локтями о стол и наклонился вперёд к сидевшему напротив Сталину. — надо решать что-то с Авелем.

— Что решать? Пленум уже всё решил.

— Авель мне как брат, — спокойно продолжает Орджоникидзе, постепенно распаляясь от собственных слов. — он тебе был как брат, никогда не шёл против тебя. Тебе что, какие-то девки ближе, чем наш брат?

Ворошилов, сидящий рядом с хозяином, зло нахмурился.

— Что-ты заладил брат, брат. — Сдерживает гнев Сталин. — Мы что только братьев на руководящую работу должны брать? Его сняли не из-за девок. А за саботаж… работы по новой конституции. Не хочет работать, хочет развлекаться, чтобы ничего не менялось, чтобы всё было как раньше.

— Ежов с Ягодой его оклеветали. — Серго глазами ищет поддержки у нас с Климом.

— Гад он, твой Авель, — с придыханием почти выкрикнул Ворошилов. — каким был, таким и остался. Так что, думаю они ещё не всё раскопали.

«Это он о чём? Сталин, похоже, в курсе- на лице никакого недоумения, а Серго- нет, вон как выпучил глаза».

(Авель Енукидзе был первым возлюбленным будущей жены Ворошилова, который её бросил. Она была от него беременна, сделала неудачный аборт и осталась бесплодной).

Орджоникидзе бухает кулаком по столу и вскакивает, из окна флигеля встревоженно высовывается жующая голова Власика.

«М-да, думал посидим как раньше, песни попоём. Такая вот у нас „закалённая в огне старая гвардия ордена меченосцев“. Надо бы его успокоить, ишь как задыхается».

Наша с Гольдманом каморка на пятом этаже самой большой в мире гостиницы с тремя тысячами номеров выглядела не очень: потолки едва ли выше, чем в «хрущёвках», узкие кровати, занимающие почти всю площадь комнаты и вид на трущобы, но вполне соответствовала невысокой цене в два доллара за ночь. Покосившиеся дощатые лачуги, сломанные заборчики и кучи гниющего мусора, прикрыты от взоров богатой публики, прогуливающейся по великолепной набережной озера Мичиган, нашим двадцати девяти этажным отелем красного кирпича, типичным представителем Чикагской школы, провозгласившей, что «форма следует за функцией».

«Странно, что Сёма всё время выходит в лобби звонить домой. Вот же он, телефон, прикреплённый в целях экономии места к стене. Стесняется, похоже, меня. Дела амурные?… Ну что ж, уже можно подбивать бабки».

Эти две недели получились у нас с Гольдманом довольно насыщенными: очень удачно прикупили в Филадельфии на Вестигаузе два генератора с двумя запасными мощными высокочастотными лампами на каждый; в Дирборне, пригороде Детройта, у Форда- четыре двухосных автомобильных прицепа К-78, весьма схожих по размерам с двадцатифутовым контейнером и максимальной грузоподъёмностью до десяти тонн, идеально подходящих для нашей РЛС; здесь в Чикаго в Радиокорпорэйшн- все пассивные элементы (резисторы, катушки, конденсаторы) в объёмах достаточных для производства двух ЗИПов на каждую установку, шестнадцать электронно-лучевых трубок большого диаметра (в РЛС входит два индикатора- кругового обзора и отметчика дальности), некоторые высоковольтные лампы.

Сегодня были в Сильвании- компании, которая занимается массовым производством электронных ламп для таких гигантов, как Дженерал Электрик, Радиокорпорейшн и Вестингауз (типа как Фокскон для Эпла), и я, оставленный в одиночестве отошедшим позвонить Сёмой, случайно столкнулся в коридоре с Питером МакГи, тем самым коммерческим директором RCA, который вместе со Студневым, пытался провернуть афёру с подписанием акта сдачи-приёмки оборудования на Светлане. Сейчас он занимает ту же должность, но на Сильвании. Очень обрадовался, поинтересовался целью моего визита, фальшиво посочуствовал, что на экспорт части новейших ламп, разработанных по заказу военных, нужна санкция из Вашингтона, фамильярно похлопал меня по плечу, к месту использовал русскую пословицу, что «не подмажешь, не поедешь» и пошёл по коридору, смеясь во всё горло.

«Подмазал бы, лампы не пахнут, да деньги кончились». Остались из ста тысяч долларов жалкие две. Неделю назад потратил десять тысяч на кондиционеры и доработку прицепов: люк в крыше с механизмом убирания антенны в походном состоянии, четыре боковые распорки, четыре домкрата, вентиляторы, приборные шкафы на каждый прицеп. Очень помог мой попутчик с «Нормандии» Василий Грозный, представитель Горьковского автозавода. Он у Форда как рыба в воде- это его третья командировка. Организовал все доработки в соседней с автогигантом автомастерской за пол-цены. Но не всё складывается гладко: придётся отказаться (точнее отложить на поздний срок) от прибора автосопровождения цели, нет достаточно мощных сельсинов, от прибора «свой-чужой» из-за отсутствия нужных ламп, места под них, впрочем, уже зарезервированы. И если без этого РЛС вполне себе может работать, то без тех «военных» ламп никак нельзя, подвисает гетеродин, точнее, разработка генератора на отражательном клистроне для него уже идёт полным ходом на Светлане, а вот ламп для усилителей промежуточной частоты нет. Без гетеродина дальность обнаружения цели упадёт втрое.

Отдельный разговор про реле. Быстро достать в Союзе несколько тысяч реле оказалось невозможно: используя административный ресурс (письмо с просьбой о технической помощи от Перельмана, завизированное у Жданова), удалось получить от директора «Красной Зари» нетвёрдое обещание, отложенное на начало следующего года. В штатах ситуация другая, в «Вестерн Электрик», чьи трубы дымят неподалёку от Стивенс-отеля, готовы продать любое количество по доллару за штуку, а если буду брать больше тысячи, то готовы смонтировать их в удобные железные шкафы от АТ&Т по четыреста реле в каждом. Там же я присмотрел надёжные перфораторы и считыватели с перфолеты от пятидесяти до семидесяти долларов за штуку.

«Жалко, что нет у меня такого авторитета как, скажем, у авиаконструктора Туполева и Яковлева, на худой конец. Отбабахал бы сейчас телеграмму: „Москва, Кремль. Товарищу Иванову. Прошу выслать двадцать тысяч долларов зпт детям на игрушки тчк“»…

Деликатно стукнув в дверь, в номере появляется Гольдман с коробкой шоколадных конфет в подарочной упаковке и бросает быстрый взгляд на телефон.

«А цветы? А-а, что они понимают»…

— Куда собрался? — Не менее деликатно нарушаю напряжённое ожидание напарника.

Раздаётся телефонный звонок, Сёма бросается к трубке.

«Вечер пятницы- двойной праздник для него, как еврея-американца, а тут еще и свидание! Когда, интересно, успел подцепить подружку в чужом городе»?

— Сэм Гольдман здесь, — как-то уж чересчур официально начал он.-…

«Что-то не замечал за Сёмой особой эмоциональности, а тут передо мной прямо буря чувств: надежда, непонимание, разочарование, скорбь. Что свидание сорвалось»?

— Сейчас же выезжаю, — кладёт трубку на рычажки и мне. — мама заболела. Я постараюсь успеть на шестичасовой поезд до Нью-Йорка.

— Конечно, поезжай, — сразу соглашаюсь я. — справлюсь как нибудь сам.

— Отлично, — подпрыгивает Семён. — только у меня к тебе одна просьба: отнеси эти конфеты, адрес я сейчас напишу, моей девушке. Она ждёт меня к шести. Объясни, извинись за меня.

«Не вопрос, есть определённый опыт утешителя».

Напарник быстро чиркает что-то на листке, вытаскивает из-под кровати чемодан и вылетает из номера.

«Неожиданно… Так, что тут у нас. Отель „Бельведер“, номер 302. Стоп, это как же вашу мать, извиняюсь понимать. Прямо в номер к своей возлюбленной? Я бы так никогда не сделал. Хотя кто знает этих американцев? Может быть у них так принято. А телефон? Что ж он сам не позвонил? Что там к „Бельведру“ кабель не дотянули? Конфеты! По телефону не передать… Хм, что-то я уже одетый стою с конфетами под мышкой. Надеюсь она симпатичная под стать мне, секс-символу и орденоносцу, жаль, конечно, что ордена остались дома. Стоп! Какие на хрен ордена, она же американка, журналов наших не листает… Другая у неё шкала ценностей, данная, так сказать в ощущениях… что можно увидеть и пощупать, для которой важна красивая обёртка. а не внутреннее содержание. В отличие от меня, ценящего в первую очередь внутреннее содержание, да? Сёмин след ещё не простыл, а я, человек духовный, уже возжелал „жену ближнего своего“, нехорошо… Хотя, всё-таки, лучше, чем „раба, рабыню, вола или осла“ или, скажем, „Хершиз“. Неплохой, помнится был шоколад, несмотря на название. Один из символов эпохи наравне с „ножками Буша“ и спиртом „Рояль“. Шестнадцать унций. Это сколько? Где-то с полкило»?

Опускаюсь на кровать и машинально взвешиваю на руке небольшую картонную коробку.

«Странно, по мне так, не больше трёхсот грамм… хм, при тряске коробка не издаёт никаких звуков. Что они намертво приклеили конфеты к картону? Пахнет типографской краской. Бли-и-н, дела. Вроде пока ничего не тикает»…

Вспоминаю наставления инструктора-сапёра, который сорок лет назад обучал нас, офицеров запаса, на полигоне под Орджоникидзе, как правильно крепить бикфордов шнур к капсюлю-детонатору.

«Всё, больше ничего полезного по теме в памяти не обнаружилось. Не-е, ну откуда в коробке конфет появится взрывное устройство? Чушь? Нет не чушь! Взять, хотя бы, Судоплатова ликвидировавшего Коновальца. Что теперь делать с этой кробкой? Самому отнести или послать с посыльным? А если там бомба? В лучшем случае можно закончить жизнь на электрическом стуле. Засада»!

На стене зазвонил телефон.

— Мистер Чаганов? — услышал я голос консьержа. — вам звонок от мистера Боева. Желаете ответить?

— Да, конечно.

«А этому чего надо? Точно одна шайка-лейка».

— Алексей, — начал кричать в трубку Боев. — как дела? Гольдмана мне давай, разговор к нему есть.

— Нет его, Иван Васильевич, уехал обратно в Нью-Йорк. — Излучаю дружелюбие и здоровый оптимизм.

— Как уехал, кто отпустил? — возопил директор. — Как же ты теперь один? Кто будет переводить?

— Ничего справлюсь. Мать у него заболела, побежал на вокзал чтобы успеть на поезд. — Замолкаю я и упираюсь головой в стену.

«Молчит, но разговор не завершает».

— Да, Иван Васильевич, — садистски меняю тему. — тут такое дело. Короче, исчерпал я свой фонд и мне не хватает тысячи четыре долларов. Не поможете? Надо срочно. Обещаю, что как только вернусь в Москву, Амторгу возвратят всю сумму.

— Думаю, что это можно, — легко соглашается Боев. — напиши бумагу на моё имя и я подпишу.

— Спасибо большое, вот выручили! — теперь начинаю вопить я. — Да не за что, — солидно отвечает директор. — одно дело делаем. Ну а сам ты что собираешься делать?

— Ухожу скоро, Сёма поручение дал.

— Ну тогда, будь здоров.

— До свидания.

Бросаю трубку и не в силах больше сдерживать свою радость с силой отталкиваюсь от стены и плашмя падаю спиной на кровать. Х-ррысть… раздаётся из под моего зада. Распрямившейся пружиной взлетаю над постелью, приземляюсь на дрожащие ноги и бросаюсь в туалет, закрывая за собой дверь. Сзади с глухим звуком мне под ноги на кафельный пол шлёпается днище конфетной коробки, а на заднице повисает крышка, прилипшая скотчем к брюкам. Прямо у меня под ногами, обложенные ватой лежали две пачки стодолларовых купюр перевязанные вдоль и поперек бумажной лентой с надписью «Chase».

«Нет, ну не дурак… Хотя, возможно, просто закономерный результат сосуществования в одном теле двух начал молодого и старого. Ну не может разум полностью контролировать поведение, замешанное на бурлении молодых гормонов. В старости человек не становится умнее, скорее, из-за затухания этого самого бурления просто совершает меньше глупостей.

Итак, понятно, что и Гольдман, и Боев действуют сообща. Не знаю уж насколько Сёма осведомлён о деталях операции, но директор уж точно знает, и так сильно переживает за деньги, что не утерпел и сам позвонил узнать о моих планах. Кстати, а не об этих ли деньгах говорил со своим бухгалтером Яковом в день моего приезда? Вполне может быть. Затем подробно выспрашивал о планируемых мной посещениях городов… правда я тогда сказал, что сначала поеду в Чикаго, а после в Детройт, вышло же наоборот, но разница в три дня для его планов, думаю, несущественная.

Что если Боев действует по заданию НКВД? Проверяет меня. Это возможно, но зачем класть в коробку деньги? Могли бы действительно обойтись конфетами, так безопаснее. Кстати, наверняка теперь будет за мной хвост- такую сумму без присмотра не оставляют.

А что если доллары фальшивые? Сомнительно, за это в Америке карают по полной. Так… насколько я понимаю в этом, банкноты самые настоящие: все новые образца 1934-го с ярко зелёными номерами серии, пахнущие типографской краской, хрустящие, шершавые, глубокой печати, наощупь число 100 имеет рельеф. Но так подставляться самим, зачем? Реально хотят передать кому-то деньги? Но самим-то это сделать безопаснее.

А что если, деньги украдены и они так хотят замазать меня как передаточное звено. Где там, кстати, сёмина записка? Это будет моё алиби, мол, друг попросил… Позвонить Боеву и сообщить о находке? Самое простое, но не уверен, что самое правильное. Будут искать другие варианты моей компрометации. А как бы поступила Оля на моём месте? Уж точно бы не стала прятаться от жуликов, ударила бы первой, как тогда на рынке. Ведь явно в Амторге не всё в порядке, а я буду прятать голову в песок. Принесу деньги вору обратно- возьмите, мол, вы потеряли.

Как она меня учила тогда перед отъездом? На встречу с незнакомым человеком приходи заранее- за несколько часов, изучи место встречи, пути отхода. А как быть с хвостом? Наверняка ждёт меня в лобби у лифта. Не могут же они перекрывать семь выходов и шесть лестниц. А если их двое, то второй может быть в „Бельведере“.

Итак, оперативное время 15 часов 30 минут. Уйма времени. Да просто прогуляюсь до места, какие проблемы. Если увижу слежку, даже заходить в гостиницу не буду»…

«Какая дымища… как они здесь дышат»?

Густые облака табачного дыма плавают в небольшом помещении бара, медленно поднимаясь к прокопчёному потолку, изредка устремляясь ко входной двери, когда очередной посетитель с блаженной улыбкой, предвкушая выпивку, заходит в помещение с улицы и стряхивает у входа капли дождя со своего плаща. Бар уже по-вечернему полон подвыпившими, громко говорящими мужчинами в поношенных костюмах, застиранных рубашках и засаленных галстуках. Он находится как раз на водоразделе, который представляет собой Стэйт Стрит, между богатством и нищетой, но всё же со стороны богатства (Стивенс-отель отсюда находится в двух блоках) и поэтому здесь не встретить людей в рабочих куртках, как, впрочем, и людей в смокингах, их не введут в заблуждение пышные названия местных заведений, как бар «Савой» или отель «Бельведер», что расположился напротив, но тоже на стороне «света». Флегматичный бармен с быстрыми, цепкими глазами подходит ко мне и наливает очередной шот вонючего виски, левой рукой сметая со стойки плату- двадцать пять центов. Стараюсь пить в ритме окружаюших: один шот в четверть часа, чтобы не привлекать особого внимания. Пить- это, конечно, условно, вытирая губы носовым платком после каждого глотка с отвращением выплёвываю эту гадость в него. Здесь идеальное место, чтобы наблюдать за входом в гостиницу: в окно бара можно увидеть её небольшое лобби и даже стойку консьержа, когда время от времени открывается входная дверь. Сейчас в лобби никого нет, консьерж- один.

Неспеша поднимаюсь со стула с высокими ножками, вытаскиваю шляпу из-под сиденья, где для этого оборудована специальная полочка, снимаю подсохшее пальто с укороченной до середины спины спинки и начинаю копаться в высокой вазе с широким горлом у входа, в поисках своего зонта. Никто из посетителей не повернул голову в мою сторону. Толкаю плечом тугую дверь и оказываюсь на окутанной туманом немноголюдной улице, неравномерно освещённой редкими фонарями и светом из витрин лавок и окон. Открываю зонт и неторопясь бреду по тротуару вокруг блока, иногда останавливаясь у круглых рекламных тумб чтобы бросить взгляд назад. Через пять минут снова оказываюсь у гостиницы под навесом, укрывающим от дождя и часть тротуара, складываю зонтик и решительно берусь за бронзовую ручку двери.

«Пусто. Ни постояльцев, ни консьержа… Выставил звонок на стойку а сам отлучился. Ну да, отель-то небольшой- постояльцев мало».

Быстро пересекаю холл и, встав на цыпочки, переваливаюсь через стойку. «Не повезло, журнала посетителей нет, уходя спрятал его в шкаф»… На стене в рамке для картин художественно выполненное объявление гласит, что в гостинице запрещено проживание одиноких женщин до тридцати лет.

«Что у них тут месячник борьбы с проституцией? Эх, Сёма, Сёма… Любитель пожилых женщин. Или молодых мужчин? Сейчас узнаем»…

Резко поворачиваюсь, иду ко входу, останавливаюсь у двери и с силой бью металлическим наболдашником зонта по ярко-жёлтому проводу, закреплённому на стене на фаянсовых изоляторах на высоте двух метров. Пронзительный звон пожарной сигнализации я услышал уже на улице, направляясь в сторону Мичиган Авеню. Слабое место противопожарной сигнализации в Чикаго обнаружилось в первый день заселения в Стивенс-отель, когда нас с Сёмой поднял среди ночи вой сирены, а служащие отеля организованно вывели нас по широким лестницам во двор. Довольно скоро выяснилось, что тревога ложная, вызванная замыканием в жёлтом противопожарном кабеле, смонтированном в каждом помещении здания. Оказывается в городе принят об этом специальный закон, очевидно отголосок Великого Чикагского Пожара, и все общественные места оборудованы этим кабелем, который состоит из витой пары проводов разделённых изолятором, плавящимся от высокой температуры. К сожелению, как пояснил мне словоохотливый электрик чинивший поломку в соседнем номере, изоляция оказалась очень ломкой, не выдерживающей лёгкого удара. Зато эта система была автоматической, и выдавала не только жуткий звук, но и передавала сигнал тревоги на соседнюю пожарную станцию.

«Так, а вот первые „погорельцы“ и „сочуствующие“ начинают заполнять пятачок тротуара у входа под навесом. Пожалуй, надо подойти поближе».

Вслушиваюсь в речь и вглядываюсь в лица собравшихся и подходящих: пока никого подозрительного, люди горячо обсуждающие происшествие либо говорят без иностранного акцента, либо их акцент не похож на русский. Почему-то мне кажется, что получатель денег обязательно должен быть моим соотечественником. Кстати, поэтому я сам и прячусь под зонтом в в тени рекламной тумбы, закрывающей меня от света уличного фонаря. Подъезжает пожарная машина, наехав колесом на бордюр, с неё молодцевато соскакивают четверо пожарных в брезентовых спецовках, в блестящих касках на головах и вступают в борьбу с толпой оттесняя её от входа под дождь.

«Неплохо, минут пятнадцать? Молодцы. А у меня пока глухо… или не того ищу»?

Из кабины выходит начальник с героическим лицом, подкручивает ус, окидывает взглядом объект и неспеша двигается ко входу, провожаемый десятками взглядов. Через минуту появляется снова, подзывает смущённого консьержа что-то ему втолковывает и пожарная команда организованно, как на учениях, покидает место происшествия. Жильцы стеной двинулись к двери.

— Господа, одну минуту, — кричит косьерж. — сначала жильцы люкса. Пожалуйста, месье Ле Пэн.

Молодой худощавый мужчина лет тридцати в сопровождении высокого мускулистого парня поспешно не оглядываяясь проходят внутрь.

— Француз, — закатывает глаза толстушка лет сорока, толкая в бок подругу того же возраста. — а где этот люкс?

— На третьем этаже, 302-ой номер. «Француз! То-то они стояли молча, но чтобы сойти за русских им не не хватало суровости в лицах». Представляю его лицо снова.

«На Леонардо Ди Каприо немного похож и ещё на кого-то. Лео, Лео… Цвет глаз не определить при таком освещении, но, вроде, тёмные… Глаза большие, лоб высокий, губы пухлые, нос прямой, уши прижатые, небольшие, подбородок средний. Лев Седов»!

Оля не так давно прошерстила квартиру Паши в поисках нежелательной литературы и нашла номер «Правды» за двадцать пятый год, а в ней фотография, где студенты МВТУ и в их числе сын Троцкого работают на субботнике.

«Похож, определённо похож… Странная у меня, всё-таки, память: вот так смотрю на человека и не узнаю, а стоит описать словами его черты лица и, пожалте, результат, как поиск в базе данных. Жёстко они за меня взялись, убойный мог получиться компромат… Скажем, фотография и подпись к ней: товарищ Чаганов передаёт двадцать тысяч долларов товарищу Седову на мировую революцию. Ладно, как бы мог сказать мой „любимый“ оратор из Каракалпакии: наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи»…

«Десять минут до встречи… И кончится, наконец-то, это вынужденное бездействие. Если бы не просьба отца, ни за что бы не поехал в САСШ- эту Мекку торгашей и преступников, с рабским восторгом лижущих сапоги своим хозяевам- банкирам, которые в последнее время, чтобы сохранить своё господство, перешли к фашистским методам подавления рабочего класса. Положение отца с матерью в Норвегии ненадёжно, несмотря на благожелательное отношение „левого“ правительства. В стране поднимают голову банды Видкуна Квислинга, открыто восхищающегося Гитлером. Устраивают провокации, грозят расправой. Одна из них произошла когда я гостил в прошлом месяце в доме родителей недалеко от Осло. Трое молодчиков ворвались в кабинет отца и переворошив все бумаги похитили копию рукописи „Преданная революция“. Их спугнул Пьер- моя силовая защита, преданный товарищ, друг. Это было последней каплей и, вернувшись в Париж, при передаче письма Розенгольцу (Нарком внешней торговли, соратник Троцкого, до 1925 года член Реввоенсовета) я попросил его дать денег на переезд и обустройство отца в Мексике. Аркадий Павлович написал письмо Боеву, директору Амторга, бывшему пулемётчику на бронепоезде отца и на словах пояснил, что Боев- выдвиженец Ягоды в бытность того членом Коллегии народного комиссариата внешней торговли. Директор Амторга неожиданно легко согласился дать двадцать тысяч американских долларов, попросив в свою очередь помочь в компрометации одного молодца, спутавшего нам карты в Ленинграде. Пришлось нам с Пьером добираться до Чикаго через Роттердам по фальшивым французским паспортам на голландском торговом судне, которое послезавтра уходит обратно. Скорей бы уже, столько дел дома: газета, переговоры в Англии о создании Четвёртого Интернационала, Международной Коммунистической Лиги, а я тут занимаюсь чёрти чем»…

Пьер в соседней комнате проверяет фотоаппарат и, на всякий случай, наган. Ровно в шесть часов раздается негромкий стук в дверь. Пьер скрывается за дверью спальни, я с облегчением открываю дверь. На пороге стоит мальчик посыльный с коробкой шоколадных конфет «Хершиз».

«Сорвался с крючка, шельмец. Ну да это теперь не моя забота».

Протягиваю руки к коробке, но вдруг они попадают в наручники, звонко защёлкнутые чей-то ловкой рукой сбоку из-за двери.

— Пьер! — кричу я напарнику, всё та же рука валит меня на пол и прижимает сверху.

Сзади слышится звук открываемой двери, яркая вспышка фотоколбы и через мгновение сразу два выстрела над моей головой.

— Убийство полицейского! Сыщик Патерсон… убил на месте… гангстера по прозвищу «Малютка»! — Вихрастый подросток с кипой газет мечется по тротуару выкрикивая заголовки новостей. — В Чикаго схвачен сын Троцкого! Другой революционер убит в перестрелке!

«Ничего ж не сделал… просто позвонил по телефону доверия, мол непорядок, понаехали тут… смущают умы».

Покупаю «Чикаго трибьюн», легко нахожу пустую скамейку в парке напротив гостиницы (прохладная пасмурная погода распугала публику) и открываю первую страницу.

«Так, что тут у нас… революционер пытался ослепить фэбээровцев яркой вспышкой света… открыл стрельбу… но промахнулся. Куда им тягаться с „ребятами Гувера“. Бунтовщики проникли в штаты по фальшивым паспортам! Резюмирую, судя по всему, напарник Седова хотел сделать фото на память (со вспышкой для лучшего качества), а нервы стражей закона не выдержали. В результате незадачливый фотограф сам сфотографирован и попал на передовицу газет, составив компанию гангстеру „Малютке“. Такая судьба… А Седову теперь кранты- десятка ему ломится, если не больше, как отмечает корреспондент, обращая внимание читателей на фальшивый паспорт, незаконное оружие и нападение на сотрудников министерства юстиции».

Встаю с лавочки и иду по дорожке в сторону озера.

«Звонил я вчера из телефона-автомата, не более минуты, изменённым голосом, держа трубку не снимая перчатки. С этой стороны до меня не добраться. Конфеты я купил в кондитерской, расположенной в десяти блоках от моей гостиницы, тут тоже вряд ли можно выйти на меня, их продают на каждом шагу. Продавец меня, конечно, видел, но не думаю, что запомнил, так как все время косил глазом на симпатичную блондинку, сидевшую за столиком у окна. Контору по доставке я выбрал поближе к „Бельведеру“. Там меня, наверняка, запомнили, но тут уж делать нечего, так как квитанция- это документ, нужный мне при любом раскладе. Ну и под конец этого напряжённого вечера, свернул в магазин одежды и купил себе модный плащ и новую шляпу, радикально сменив свой имидж на всякий случай».

Обхожу неработающий фонтан и поглядываю по сторонам.

«Нет, никто за мной, похоже, не следит, но на всякий случай покручусь в парке ещё. Надо решить важную задачу: что делать с деньгами. Отдать их обратно Боеву или пустить в дело? Если я возвращаю деньги, то прямо подтверждаю, что я в курсе их махинаций: они пытались передать через меня деньги сыну Троцкого, а я их покрываю. Можно рассказать о деньгах консулу: тогда начнуться разборки и выяснения (откуда знаю Седова или как узнал о деньгах), а моё дело не сдвинется ни на шаг (вопрос с покупкой необходимых ламп откладывается или закрывается). И, наконец, третий вариант: я пускаю наличные в оборот, в том числе и на взятки и получаю всё что надо для работы: в этом случае Боев выходит сухим из воды, так как я, как впрочем и он, вынужены молчать о существовании этих денег. С другой стороны, если на одну чашу весов положить ускорение работ по прорывным технологиям, таким как ЭВМ и Радиоуловитель, а на другую- судьбу жулика-троцкиста, то первое для меня имеет значительно больший вес»…

Снова сажусь на скамейку. Скоро должен подойти академик Ипатьев, гениальный химик, невозвращенец. Русский учёный, чью Нобелевскую премию получил француз. Генерал, который во время первой мировой войны возглавлял росийскую химическую промышленнось. Член президиума Высшего Совета Народного Хозяйства, отвечавший за развитие химпрома в СССР. Человек, которому доверяли Николай Второй и Ленин. Ипатьев после высылки Троцкого из СССР, чьим заместителем в НТО ВСНХ он был, был отстранён от руководства отраслью и, опасаясь репресий, решил не возвращаться из зарубежной командировки в 1930-м. Сейчас работает в химической лаборатории здесь неподалёку на Северной Риверсайд и читает лекции в Чикагском университете.

На родине у него остался сын Владимир, тоже учёный-химик, не принявший выбор отца. Тогда на выставке в день Радио, увидев меня в форме НКВД, он помрачнел и замкнулся, односложно отвечая на вопросы Лосева. Но потом перед отъездом в Америку, во время короткой поездки в Ленинград, выполняя поручение райкома комсомола, я выступил на комсомольском собрании института на Ватном острове и при личной встрече убедил Владимира написать отцу письмо. Именно из-за этого письма Ипатьев в итоге и согласился на встречу, в начале нашего телефонного разговора подвергнув меня пристрастному допросу.

Со стороны набережной, прихрамывая и опираясь на толстую деревянную трость, показался старик в сером плаще, гордо посаженная голова которого и широко расправленные плечи выдавали в нём отставного военного. Непроизвольно, под властным взглядом голубых глаз, подскакиваю со скамейки и спешу ему навстречу.

— … Здравствуйте, Владимир Николаевич, — запинаюсь я, не сумев в напрашивающемся более официальном обращении сделать выбор между господином и товарищем. — это я звонил вам, Алексей Чаганов.

— Здравствуйте. — Отвечает Ипатьев, столкнувшись с той же проблемой, и покосился на мои швейцарские часы, выглянувшие из-под обшлага плаща.

— Да вот, пожалуйста, письмо. — Торопливо лезу в карман под его нетерпеливым взглядом.

Получив письмо и пересилив себя, академик неспеша подходит к ближайшей скамейке и с трудом садится, тяжело откидываясь на спинку. Деликатно отвожу глаза и бреду по дорожке вокруг бассейна.

«1:0 в пользу генерала… построил меня как сержант новобранца. Ну и как мне с ним теперь разговаривать»?

Ипатьев невидящим взглядом из-под нависших век смотрит в сторону озера, теребя в руках носовой платок, казалось, не замечая меня, присевшего рядом с ним.

— Чего ваше ГПУ хочет от меня? — Не поворачивая ко мне головы немного срывающимся голосом спрашивает старик. — Только учтите, что я действовать против страны, давшей мне убежище, не стану.

— Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, — примирительно начинаю я. — давайте уточним формулировки. Убежище… вас кто-то преследовал? Я слышал, что вы совершенно свободно покинули СССР, да и за границей вас никто не преследовал, если не считать ваших бывших армейских сослуживцев и коллег по Временному правительству. Но, согласитесь, винить в этом НКВД несправедливо. Ну а если говорить об этой стране, то она совсем недавно также участвовала в интервенции на Дальнем Востоке против вашей настоящей родины.

— Пусть так, — всем телом оборачивается генерал, буравя меня злыми глазами. — я устал жить в обстановке, когда большевики, силой захватившие власть, подавляют своих граждан: загоняют в колхозы, грабят состоятельных крестьян, подавляют свободу слова и мысли. И что в итоге? Продуктов не достать, в стране голод.

Делаю небольшую паузу, даю Ипатьеву немного успокоиться.

«Не дай бог кондратий хватит дедушку».

— Меня всегда удивляло, — продолжаю я своим эмоциольным как метроном голосом. — что успешые в какой-то области люди берутся, с той же безапелляционностью как и о своём предмете, судить о вещах о которых не имеют никакого понятия. Насчёт большевиков захвативших власть: позвольте вам напомнить, что первыми власть в стране силой оружия в феврале семнадцатого захватили ваши, временные. Продолжили чуждую России войну за колонии, принадлежащие другим странам, довели страну до голода и начали насильственно реквизировать продовольствие в деревне, в том числе и у состоятельных крестьян. И сделали это не большевики, заметьте, а ваши друзья- Керенский и компания. Набедокурили и как трусы сбежали, отдав власть без борьбы большевикам. Я всё правильно излагаю?

Ипатьев потупил взгляд и замер, не реагируя на мой вопрос.

— Теперь о крестьянах, — вижу по лицу академика, что мои доводы взвешиваются, а не отметаются с порога. — вы, Владимир Николаевич, специалист в промышленном производстве и должны понимать, что его механизация повышает производительность труда. То же самое и в сельском хозяйстве. Только крупное механизированное сельскохозяйственное производство сможет накормить село, которое у нас голодало в прошлом через два года на третий, и город. Сократить необходимое число работников на селе, а высвободившихся там работников направить в город на создающиеся в городах заводы и фабрики. Если мы хотим быстро создать современную промышленность и товарное сельское хозяйство, то другого пути как массовая коллективизация, привыкших к общинному управлению, мелких крестьянских хозяйств- нет. А ваши, так называемые, состоятельные крестьяне- кулаки, это в основной своей массе ростовщики и спекулянты, то есть такие же эксплутаторы как и помещики и капиталисты и отношение к ним соответствующее. А насчёт того, что продуктов не достать, так могу вас заверить как очевидец, что эти сведения у вас устаревшие: карточная система полностью отменена, все продукты в свободной продаже.

— Может быть вы станете утверждать, что и свободы слова и мысли у вас довольно? — с усмешкой бросает Ипатьев.

— Не стану, — начинаю как всегда терять выдержку, когда речь заходит об этом. — у каждого понятие о ней своё, но очень часто права такой свободной личности удовлетворяются за счёт прав и свобод общества.

«Уж поверь, дедушка»…

— Так вы что за духовное рабство? — Задыхается от возмущения академик. — Я? Нет, — беру себя в руки. — просто многие люди, говорящие с придыханием о свободе личности, имеют в виду свою личную свободу, ради которой готовы загнать в рабство и нищету других. Так вот, вы, наверное, слышали, что в СССР разрабатывается новая демократическая Конституция. Советую ознакомиться с ней, когда её проект будет опубликован для обсуждения, по части свобод ей не будет равных в мире.

Мой собеседник с удивлением смотрит на меня.

«Что-то я действительно загнул, выходит тогда что я участвую в разработке проекта Конституции… Не буду отрицать, пусть думает, что на встречу с ним пришёл не простой агент НКВД, а представитель власть имущих».

— Так всё же, — хмурится Ипатьев. — объяснитесь, чего вы требуете от меня?

— Ничего, — добавляю металла в голос. — наоборот это я даю вам, Владимир Николаевич, возможность реализовать своё желание помочь родине подготовиться заранее к войне с Германией.

«А не как в империалистическую: в войну вступили, а химическую промышленность начали создавать в её ходе».

— То есть вы не настаиваете на моём немедленном возвращении в Россию? Я вас правильно понимаю? — Взгляд академика светлеет.

«С таким языком»?

— Повторяю, Владимир Николаевич, никаких требований… — в моём голосе послышались бархатный нотки. — мы заинтересованы в результатах вашей работы по созданию установки для производства высокооктанового бензина. Чертежи и технологические режимы.

— Но её ещё не существует!

— Я это понимаю, — успокаиваю его. — когда будете готовы, вставьте в письме к сыну, я убедил его поддерживать переписку с вами, фразу- привет Сергею Трубину. И ещё, чертежи лучше перевести на фотоплёнку. Чтобы обезопасить вас от подозрений и предательства об этой миссии знает лишь три человека: мы с вами и товарищ Киров. Думайте, решайте… Ах да… вот фотография ваших родственников. До свидания!

Ипатьев машинально пожимает мне руку и с улыбкой смотрит на фотографию, где сын с невесткой обнимают его семилетнюю внучку.

Чикаго, Мичиган Авеню, кафе «Таверна Билли Гоат».

Позднее.

— Признаюсь, мистер Че, — Питер МакГи с удовольствием затянулся самодельной сигаретой, медленно выпустил через нос две струи ароматного сизого дыма и сделал маленький глоток кофе из чашки. — не ожидал получить от вас телефон колл.

«Че? А что, мне нравится- хорошее имя. Обычное для американцев усечение труднопроизносимых для них фамилий по первой букве, заиграло для меня новыми красками… А насчёт моего звонка, то он может и не ожидал, но очень надеялся на него, судя по скорости, с которой прибыл на место встречи в небольшое новое кафе у моста через реку Чикаго, одно из множества, расплодившихся вокруг места проведения Всемирной выставки, так что я едва успел доесть свой бургер, по вкусу и запаху совершенно непохожий на своих малопочтенных потомков».

— Неужели? — поддерживаю решение коммерческого директора «Сильвании» говорить по-русски. — Я расценил вашу пословицу о «смазке» как приглашение к взаимовыгодному сотрудничеству.

— Шурли, — крякнул от удовольствия Питер. — я- комерсант.

Начинаю перечислять марки ламп по-английски (цифры для лучшего восприятия следует произносить на родном для слушающего языке) и вижу по немедленной реакции, что МакГи отлично владеет предметом: в основном, помнит цены, ориентировочно знает количества изделий на складе. В общем, кладезь информации и, бесспорно, человек- на своём месте. Тут же за столом на салфетке начинаем подбивать бабки: во-первых, на «смазку» военных Питер просит две тысячи долларов кэшем (по двести долларов за каждый из десяти типов ламп, включая сдвоенный триод) и испытующе смотрит на меня. Соглашаюсь на наличные, но сумму «компенсации» предлагаю уточнить позднее. Как только в расчёт пошли живые деньги, коммерческий директор начал фонтанировать нестандартными идеями: неожиданно выяснилось, что согласованные нами позавчера цены на лампы, не требующие военного лицензирования, могут быть легко уменьшены на двадцать процентов (вот пройдоха!), если половина из вырученной суммы будет возвращена ему кэшем. Предложил называть эту операцию словом «откат» только если она является равнодоходной для сторон, не встретив возражений.

Другой идеей МакГи стало предложение о посредничестве в договорах с другими компаниями, такими как «Вестерн Электрик», «Дженерал Электрик» и так далее, договоры с которыми были составлены, но ещё не подписаны, на основе отката. Заявил о согласии на это, при условии подписания такого рода договоров в течение следующей недели. На этом ударили по рукам, я заплатил ему две тысячи долларов за «смазку» и пятьсот как задаток, получив расписку на той же салфетке. В общем-то, мне эта расписка и нафиг была не нужна, так как стороны явно выказывали желание не останавливаться на достигнутом, тем более окончательный расчёт договорились провести по получении товара на склады Амторга в нью-йоркском порту, но лишней тоже не будет.

Обсуждая детали сделки, Питер походя пояснил мне правовой статус «Амторг Трэйдинг». Оказывается, это американская акционерная компания, акции которой принадлежат на паритетной основе советской и американской сторонам. Причём, с нашей стороны это Внешторгбанк и несколько граждан СССР (Боева в их числе нет), которых никто не знает. С американской стороны всё ещё запутаннее: очень сложное перекрёстное владение. Понятно лишь, что там присутствует банк Рокфеллера и компания Хаммера.

— Откуда ты, Питер, об этом знаешь? — Не пытаюсь скрыть недоверия к его словам.

— Да всё просто, — усмехается он. — любая компания, которая инкорпорайтед в штатах, может легально получить эту иформэйшин сделав запрос в налоговые органы для проверки кредитной истории контрагента. И ты получаешь всё. Что я и сделал, когда готовил договор со Светланой.

Договариваемся встретиться через неделю в Нью-Йорке в Амторге и довольный МакГи, заплатив за выпитый кофе исчезает, а я неторопливо бреду по тротуару в отель вдоль запруженной автомобилями улицы, который также не отличается безлюдностью. «Интересно, это же золотое дно для разведки… сиди себе и изучай отчёты. Никакого шпионажа, всё законно. Любой суд встанет на твою сторону. Ну, впрочем наверняка, об этом и без меня знают, а мне пора подумать о собственной шкуре, которая ближе к телу. За такие деньги, ведь, могут легко грохнуть, не заморачиваясь компроматом».

Ещё вчера вечером расплатился за гостиницу и под покровом ночи и ярким светом фонарей перешёл в другую, неподалёку от первой. Так, на всякий случай. «Что предпримет Боев? По идее, конечно, ему лучше всего залечь на дно, смирившись с потерей крупной, но не смертельной суммы, в надежде, что высокие покровители в Москве прикроют. Троцкисты, правда, могут не простить, поэтому он, скорее всего пока ситуация не проясниться, постарается вернуться в Советский Союз. И может начать меня обвинять в краже денег, доказывай потом, что ты не верблюд. С другой стороны, деньги предназначались Троцкому, он же не самоубийца признаваться в этом»…

Захожу в телефонную будку и снимаю трубку, внимательно наблюдая за пешеходами. Ничего подозрительного… Взгляд упирается в рекламу на обложку телефонного справочника, стоящего на полке рядом с телефонным аппаратом: «Звонки в Нью-Йорк!». Опускаю «никель», набираю указанный номер и называю номер в Нью-Йорке, ответившей барышне.

— Приёмная товарища Боева. — В трубке послышался глухой голос «Курбского».

— Андрей, это- Чаганов.

— О, Алексей, — обрадованно отвечает секретарь. — а тебя Иван Васильевич ищет с утра. Я звоню в твой отель, а там отвечают, что ты уже выехал.

— Пришлось срочно мотнуться по делам в Детройт. Дела, дела… Кстати, что там у Гольдмана с матерью?

— Хорошо, что ты нашёлся. Сёмы нигде нет, я сам звонил ему домой. Его мать ответила, что он ещё не приехал из командировки.

— Ну ладно, я еду обратно в Чикаго. В Нью-Йорке буду в конце недели.

Автомат, не получив монеты прерывает разговор.

«Так даже лучше… больше от меня никаких подробностей не будет. А вот от Андрея я получил информации в достатке. С матерью Сёмы всё в порядке- значит, обманывая меня, на подставу шёл осознанно. Звонок Боева в отель говорит, что их действия были скординированы- просто надо было срочно выяснить мои планы в тот момент. И то, что куда-то делся Гольдман- вполне логично: надо переждать, выяснить обстановку. Мне, в общем-то, тоже не мешало бы уехать из Чикаго, тем более что коммерческий директор, переведённый на сдельную оплату и самовыпас, будет землю носом рыть. Хорошо… завербовал двух агентов с утра- весь день свободен. А пока (времени до вечернего поезда полно) не грех сходить на экскурсию, а если повезёт, то и на футбол. Здесь, не так далеко… стадион „Стагг Филд“ (в подтрибунном помещении этого стадиона был построен первый ядерный реактор „Чикагская поленица“)»…

— Здорово, Алексей, — в руках высокого плечистого Василия Грозного, подхватившего мой довольно увесистый чемодан, набитый технической литературой, кажется пушинкой. — как доехал? Хорошо? Ну, двинулись.

Представитель ГАЗа как ледокол мощно рассекает рассекает плотно спрессованную суетящуюся толпу на перроне, создавая за собой разрежение, в котором плыву за ним я.

«Хорошо, что вчера догадался позвонить Василию, чтобы он меня встретил на вокзале: поймать такси сейчас будет затруднительно. Заодно попросил создать себе алиби, что, мол, я в Детройте с утра субботы, если будут звонить из Амторга. Грозный пообещал. Понимает, что человек я непростой, дела могут быть и тайными».

Вчера во время футбольного матча двух студенческих команд заглянул в помещения под западной трибуной (дежурный у входа соблазнился зрелищем и бросил пост). Практически сразу за раздевалками наткнулся на двустворчатую дверь, на которой краской по трафарету был написан номер телефона. Сквозь ручки створок пропущена крупнозвенная цепь, замкнутая массивным навесным замком. Потянул за ручку и в образовавшуюся щель увидел большой зал с высоким потолком, забитый всяким хламом: обломками старых стендов и зрительских сидений, обрывками растяжек.

«Похоже, что это помойка и станет колыбелью атомной бомбы… или не станет»….

На вопрос с кем можно поговорить об аренде помещения, мелодичный голос в трубке, посоветовал обращаться лично в хозяйственный отдел Чикагского университета. То есть, нет никакой управляющей компании, хозяйственно-финансовую деятельность можно было бы мониторить законным образом через запрос. Финансы университетов обычно совершенно непрозрачны.

«А здорово могло получиться: сидишь в Москве и ждёшь, когда в отчёте появится нужный договор аренды».

Пересекаем по прямой центральный зал вокзала. Цокот сотен подковок по гранитному полу, многократно отразившись под куполом высокого потолка, создаёт ощущение игры сотен ударных инструментов. Вся привокзальная площадь уставлена автомобилями.

Также вчера в разговоре попросил Грозного найти мне ещё пару прицепов К-78, таких же что были доработаны для РЛС. Хочу использовать их для мощных радиостанций и моей будущей засекречивающей аппаратуры, тоже с кондиционером, креслами и монтажными шкафами. Решил использовать на это те самые четыре тысячи долларов, что обещал Боев.

«А что, слово- не воробей»!

Смотрю на улыбающегося Василия, полной грудью вдыхающего воздух, напоённый выхлопными газами, и начинаю переосмысливать свои гринписовские взгляды- сейчас время разбрасывать камни, время покорителей природы. Выбираемся на ровный как стол хайвэй и несёмся на юг в Дирборн, вотчину Форда.

— Нашел я для тебя, не просто дил, — кричит Грозный мне, сидящему рядом, на секунду оторвавшись от дороги. — дилище. За три тысячи, два прицепа с кондиционерами, вентиляторами, монтажными шкафами и креслами. «Нормально… даже отлично. Остаётся ещё тысяча… куплю осциллографы, тестеры, паяльники, наконец».

— Спасибо, Василий, что б я без тебя делал. Сейчас приедем буду звонить Боеву, он мне обещал подкинуть четыре тысячи долларов.

— Что-то на него непохоже, — недоверчиво усмехается водитель. — у того прошлогодний снег не выпросишь. Звонил он мне сразу после тебя, спрашивал где ты. И ещё один интересовался, тот щуплый- переводчик твой Семён.

— Тоже звонил, что ль?

— Ну да… Сказал им, что ты уже поехал обратно в Чикаго.

— Спасибо… ты мне лучше расскажи как тебе удалось прицепы-то найти. — Лью бальзам на душу другу.

Василий расцветает и начинает с подробностями живописать процесс своей «охоты».

«Странно всё это… вроде работали до этого сообща, а теперь Боев ищет Сёму и каждый по отдельности- меня».

Дорога поднимается на эстакаду и с её высоты перед нами открывается индустриальный пейзаж, нарисованный углём на сером холсте с частым использованием линейки. Между одинаковыми коричневыми кирпичными цехами снуют паровозы, звеня сигнальными колоколами, шипя выпускаемым паром и лязгая прицепленными вагонами, а прямо к самому большому цеху в центре завода, раскинувшемуся своим фасадом на сотни метров, по каналу шёл покуривая и посвистывая пароход.

Пока Грозный, захватив мой паспорт побежал оформлять пропуск, оставив меня в информационном бюро, под завязку заставленном автомобилями, спешу к будке телефона- автомата у входа.

— Приёмная товарища Боева.

— Андрей привет, это- Чаганов. Что нового?

— Алексей! — Чуть не закричал секретарь. — Тебя Боев ищет.

— Соединяй, за тем и звоню.

— Алексей? — Облегчённо вздыхает Боев. — У тебя всё в порядке? Ты где?

— Пока в Детройте, — нащупываю в кармане очередной «никель».- пришлось задержаться. Товарищ Грозный устроил мне одну выгодную сделку, собствнно, за этим и звоню. Товарищ Боев, срочно нужны те деньги, четыре тысячи долларов, что вы мне пообещали.

— Какие четыре тысячи?… — «Неужели кинет»? — А да, конечно, получите… Я не об этом. Тут такое произошло, Семён Гольдман похитил крупную сумму и скрылся с ней. Вы с ним не виделись с вечера пятницы?

«О-па-на! Это что, я парня подвёл под цугундер? Во истину благими намерениями выстлан путь в ад».

— Нет не видел. — Отвечаю упавшим голосом.

— Хорошо, — прдолжает Боев скороговоркой. — он опаснейший человек, мне тут товарищи из консульства открыли на него глаза. Не доглядел! Он и вся его семья- троцкисты, возможно, он имеет задание на теракт против тебя. Будь бдителен!

«А Сёма мне рассказывал, что ты друг их семьи… „Товарищу из консульства“, точно, врать резону нет, хотя и так понятно было кто есть ху и по чьему приглашению Седов оказался в Чикаго».

— Так что мне делать-то если его увижу? В полицию звонить?

— Нет-нет, беги от него со всех ног и звони мне когда сможешь. — Поспешно возражает Боев.

«Ну и что всё это значит? Сёма взбунтовался и хочет отомстить мне за Седова? Да, это возможно, как и то, что из Гольдмана делают козла отпущения… А Боев с „товарищем“ будут рапортовать о нейтрализации Седова и спасении Чаганова? Может быть».

Возвращается Грозный с двумя худыми рослыми мужчинами лет тридцати пяти советской наружности в одинаковых с моими пальто и шляпах.

— Знакомься, Алексей, — Василий протягивает мне пропуск на шнурке. — наши писатели, путешествуют по Америке.

— Илья Ильф, — слабое рукопожатие болезненно бледного человека. — Евгений Петров, — шутливо копирует напарника жизнерадостный бодрячок. — товарищ Чаганов, не хотите пойти с нами на встречу с Генри Фордом?

Бросаю вопросительный взгляд на Василия.

— Давай, иди, — даёт добро он. — до полудня я занят, а после засядем с тобой за чертёж.

— Генри Форд- это голова. — Поднимаю указательный палец вверх, писатели весело смеются, польщённые моим знанием текста «Золотого Телёнка».

Усаживаемся втроём на заднем сиденье Линкольна КВ, предоставленного администрацией завода почётным гостям, укрываем ноги медвежьей шкурой и через минуту прибываем к подъезду главного офиса. Оказывается у Форда в компании нет своего кабинета, он циркулирует по заводу, поэтому встеча проходит в кабинете его секретаря, где мы не раздеваясь с трудом размещаемся на спешно внесённых стульях.

Генри Форд- худой сутулый старик лет семидесяти в сером отутюженном костюме, белоснежной сорочке и красном галстуке, живо откликнулся на вопрос Ильфа о мини-заводах.

— Да, я вижу будущее за такими заводами в сельской местности, — его грубые рабочие ладони с припухшими суставами крепко сжимают металлический наболдашник трости. — на которых будут работать рабочие- акционеры предприятия: в дни кризисов рабочие смогут прокормиться на земле, а в период подъёма будут покупать продукты у соседей фермеров. Без всех этих банкиров с Уолл- Стрита, посредников-кровопийц, которые хотят иметь свою долю в нашем труде, сами ничего не делая.

Старик с ненавистью посмотрел на нашего Ильфа, сидевшего напротив него, в рваном носке, выглянувшем из-под задравшейся брючины.

«Тут ты, дедушка, попал пальцем в небо… не будет никаких пролетариев- совладельцев и вся твоя компания скоро станет принадлежать столь ненавидимым тобой банкирам. Капиталист, ты, — утопист»…

— Господин Форд, — переключаю его внимание на себя. — ваши интересы, судя по вашим словам, лежат далеко за пределами области производства автомобилей. Вы изучаете философию? Религиозны?

«Расцвёл, смотрит на меня почти с любовью… Работает третье правило Глеба Жеглова. Религию отвергает… верит в реинкарнацию. Гений- это оказывается опыт, передаваемый новому воплощению, а вовсе не парадоксов друг. И не поспоришь ведь, Чаганов- в какой-то степени моё воплощение в прошлом. Встретились два воплощения. Ильф и Петров аж заёрзали на своих стульях от удовольствия. Утёр нос специальным корреспондентам „Правды“»?

Встреча затянулась. Даже подумалось, что дедушка на прощание от полученного удовольствия велит принести соболью шубу или, там, выкатить автомобиль, но обошлось… просто крепко пожал нам руки своей шершавой пятернёй. Писатели всё время встречи делали какие-то заметки, изредка поглядывая на меня.

Сидим с Василием в его кабинете представителя ГАЗа в информационном центре Форда у центральной проходной и обсуждаем чертёж доработки прицепов.

— Нет, простая дверь на петлях здесь не подойдёт, — Грозный подкручивает «чапаевский» ус. — иначе для того чтобы её открыть, всё это место должно быть пустым. Тут нужна стена- гармошка на рельсе, р-раз и нет её…

«Это хорошо, наверняка заказчики потребуют для оператора шифровальной аппаратуры „секретную“ комнату, отделённую от радиостанции».

— Давай ещё раз пройдем по списку комплектующих. — Василий достаёт приложение к договору и мы погружаемся в него.

«Так, стоп. Шины „GoodYear“! Вот оно то, что крутилось у меня в голове со вчерашнего дня»!

Давняя история о том, как ФБР не смогло предотвратить утечку в прессу информацию об атомном проекте. Для «Чикагской поленницы» в компании «GoodYear», которая кроме шин занималась производством аэростатов, была заказана резиновая оболочка кубической формы. Закачивая в неё углекислый газ вместо воздуха, можно было сократить уровень поглощения нейтронов на случай быстрого затухания реакции. Слухи о секретных кубических аэростатах пошли гулять по бульварным изданиям.

«Вот что надо мониторить- статьи в газетах о резинотехнических изделиях»!

— Тебя. — Грозный суёт мне телефонную трубку.

— Чаганов слушает.

— Алексей, — послышался сдавленный голос Гольдмана. на фоне автомобильных гудков и шума. — наконец-то я тебя застал.

«Блин, попался»…

— Сёма, привет, — включаю режим приветливого пустобрёха. — как здоровье матушки?

— Хорошо…

— Отлично, — не даю ему взять контроль над разговором. — понимаешь, Василий тут нашёл для меня два прицепа… пришлось задержаться у него… сидим, вот, обсуждаем комплектацию. Извини, что не смог сам отнести конфеты твоей девушке, пришлось отправить их с посыльным из, ну ты помнишь, United… что-то там на P… Service рядом с нашим отелем. Дело у меня было срочное, могли увести прицепы-то. Надеюсь, она тебя простила…

«Короче: „ПавлА я не видал, но ты не надейся“»…

— …- Заскрипели мозги на той стороне и звонок прервался.

«Теперь даже молодому троцкисту понятно что пора валить, только не ясно в Канаду или кого-то из нас с Боевым… а может быть обоих. И тут у меня преимущество преред директором Амторга: он вынужден каждый день приходить на работу, а я человек вольный. Да, что-то засиделся я на одном месте, пора выдвигаться в Нью-Йорк».

Прошу Грозного выслать договор по почте и вызываю такси: до нью-йоркского поезда осталось два часа.

Сижу на деревянной скамейке на берегу пруда, на серой поверхности которого плавают жёлтые, бордовые и ярко красные листья, цвета нашего флага, что развевается над входом консульства, расположившегося в на углу Пятой авеню и 61-й Ист.

«До встречи ещё десять минут… и зачем я понадобился Аренсу- новому консулу, всего неделю назад вступившему в должность. Более срочных дел у него нет»?

Андрей, пожалуй, единственный человек в Амторге, которому я доверяю (хотя и он не знает где я сейчас живу), позвонил сегодня утром на связной телефон (заплатил пять долларов владельцу одной из аптек) и попросил срочно ему перезвонить. Выяснилось, что консул назначил мне встречу в полдень. На мой вопрос, кто он такой этот Аренс, Андрей, более десяти лет работавший за границей и знавший многих дипломатов, сообщил, что тот работал с самим Воровским и был ранен во время того покушения, затем находился в Англии и Канаде. Кроме того, припомнил, что Боев был очень недоволен этим назначением, называл Аренса бундовцем.

«Слава богу, что я уже разделался со всеми договорами».

Вчера на встрече с МакГи получил их все до единого: по лампам (включая военные), по реле и другим компонетам. Экономия составила около тридцати тысяч (вот так они вздувают цены для советских представителей). Получив от меня пятнадцать тысяч долларов, Питер выразил удовлетворение нашим сотрудничеством и выразил надежду на его продолжение. Я поддержал его в этом и пообещал, что вскоре его посетит моё доверенное лицо, которое произнесёт магическое слово «откат».

Наплевав на конспирацию, рванул в Амторг к Якову, финансовому директору, правда зайдя в здание через внутренний двор. Тот, пожевав губами, подписал и сообщил радостную весть о том, что получил гарантии оплаты на договор с «Форд Моторс» (тот самый на четыре тысячи), который подвис из-за внезапного отъезда Боева на родину. Не дождавшись меня из Дирнборна и никого не предупредив о нашем уговоре, он отплыл на пароходе, как последний трус, а мне пришлось слать телеграммы в Москву с просьбами оплатить договор.

«Испарилось моё преимущество перед Боевым… Ну ничего, продержусь, до отъезда осталось три дня. К тому же, с чего это я взял, что Гольдман охотится за мной, а не добежал уже до канадской границы. Впрочем, меры предосторожности лишними не бывают».

За три часа, что я здесь «загораю» в здание зашло лишь два человека: это и понятно- суббота. У здания тоже, вроде, никто не слоняется, лишь иногда появляется полицейский, поигрывая на ходу дубинкой.

«Обойду по дорожке пруд, время ещё есть. Не думаю, всё же, что ловушку мне будет устраивать сам консул».

Тяну на себя тяжёлую дубовую дверь и попадаю в фойе. Сбоку от входа со стула поднимается работник посольства и просит предъявить паспорт и бегло изучает его.

— Прошу, товарищ Чаганов, — с улыбкой возвращает его мне. — Иван Львович ожидает вас. Второй этаж налево по коридору.

Поднимаюсь по широкой мраморной лестнице с красной ковровой дорожкой, а сотрудник берётся за телефон.

«Красивое здание, а это что? Понятно тут зал, какой большой»…

— Сюда, — слева меня окликивает хорошо одетый невысокий лысоватый мужчина лет сорока пяти. — проходите в кабинет.

— Сегодня утром в Париже убит товарищ Боев. — Без приветствий и преставлений взволнованным голосом выпаливает консул, как только сквозь пустую приёмную мы зашли в его кабинет.

«Добегался один… теперь я на очереди. Жадность меня-фраера сгубила или неоправданный риск»?

— Не простили видно троцкисты ему успешную операцию по нейтрализации Седова. — Из-за спины раздаётся высокий голос с польским акцентом.

Оборачиваюсь на звук, в дверях, прислонившись к косяку, стоит невысокий мужчина в плохо сидящем на нём костюме и внимательно разглядывает меня с головы до ног светло-голубыми глазами с редкими белыми ресницами.

«От оно, оказывается, как всё было…. быстро перестроились».

— Знакомьтесь, товарищ Чаганов, — на той же тревожной ноте продолжает Аренс. — Юзеф Витольдович Новак, наш новый вице-консул. Он расскажет вам о дополнительных мерах предосторожности в связи с этим подлым убийством.

— Что такое? Какая нейтрализация? — Крепко пожимаю вялую руку «коллеги», обходя расставленную ловушку.

— Не слышали разве, — Недоверчиво усмехается Новак, глядя на моё недоумённое лицо. — что американцы сына Троцкого арестовали? Так Иван Васильевич обеспечил это дело. Пройдёмте-ка ко мне не будем мешать Ивану Львовичу.

Вице-консул манит меня за собой, машет рукой расстроенному Аренсу, который никак не реагирует на наш уход, уставившись ничего не видящими глазами на окно, выходящее в парк.

В течение следующего часа в своём кабинете, расположенном напротив консульского с которым имел общую приёмную, этот «рыцарь плаща и кинжала» играл со мной в «кошки-мышки», пятаясь выведать что я знаю, о чём догадываюсь и чего не знаю об истории с Седовым, так и не упомянув о деньгах. Сбить меня с позиции полного отрицания ему так и не удалось и в конце разговора голосом не терпящем возражений он сообщил, что получил шифровку от Ягоды с приказом о моей немедленной эвакуации. Что «Нормандия» отменяется и поплыву я назад на советском торговом судне под чужой фамилией. Отплытие завтра в десять утра, в восемь за мной заедет машина.

«Блин, а я думал у меня ещё три дня… Что ж так срочно-то? Боятся, что меня убьёт Гольдман? Возможно…. Киров бы ему этого точно не простил. Или сами решили убрать меня на всякий случай чтобы не заложил их? А вот это вряд ли… Наше судно- это территория СССР… сфера деятельности НКВД. Зачем им это? Итак, НКВД сказал- надо, Чаганов ответил- есть».

После фотографирования на паспорт моряка прямо здесь в кабинете Новака, сообщаю адрес своей гостиницы и бегу делать последний шопинг, без подарков же не приедешь. Замечаю за собой хвоста, не особо он и скрывается.

«Это понятно: доверяй, но охраняй».

Недолго думая, покупаю пять самописок «Паркер Челенджер» с золотым пером по пять долларов за штуку и мой легальный бюджет полностью исчерпывается.

«Ну и что делать с ещё двумя тысячами в кармане когда по пятам ходит соглядатай? Ещё одна проблема»…

Поднимаю глаза на очередную витрину на Пятой Авеню и застываю поражённый: электрическая печатная машинка IBM Model 01 с опцией подключения блока пефоленточного ввода-вывода. Лента широкая, не телеграфная, на восемь отверстий в ряд, то есть, на один байт (кодируются также строчные буквы, цифры, спецсимволы и команды). Всё вместе стоит двести пятьдесят долларов.

Стыдно, конечно, идти по стопам Андропова и начинать копировать зарубежные образцы, но где мне сейчас взять готовое устройство ввода и подготовки программ для РВМ, устройство управления и ввода-вывода данных, не говоря уже о печатающем устройстве. И всё это в одном, тускло поблескивающем на солнце шершавыми металлическами боками, устройстве, за которое я уже готов продать душу дьяволу. Кроме того, эти машинки вполне себе подойдут для засекреченной связи.

Подскочивший ко мне продавец с итальянским темпераментом начинает расписывать достоинства машинки.

— Скажите, — нетерпеливо перебиваю его. — сколько машинок с пефоратором у вас сейчас имеется в наличии здесь в магазине?

— Восемь штук, — пожирает меня взглядом «итальянец», пытаясь по моему лицу определить сколько пишмашек я готов купить, — но если вам надо больше…

«То, что надо… как раз на две тысячи. Но я же не могу их купить за наличные, а времени на телеграммы и согласования больше нет. Да и не факт, что разрешат купить. Одно дело, когда просишь на новейшие лампы (именно так я обосновал дополнтельные четыре тысячи) и другое- на пишущие машинки с латинским алфавитом… А если действовать понаглее?… Я вам лицо приближенное или где»?

— Если купите больше двух, — продавец включает последний ресурс, неверно истолковав мои колебания. — то получите пятипроцентную скидку.

«Семь бед- один ответ».

— Беру все.

Итальянец, не веря своему счастью, продолжает изучать моё лицо, но уже через мгновение, повинуясь моему нетерпеливому жесту ведёт меня в офис менеджера и там же подрагивающими пальцами начинает заполнять формуляр. Прошу выписать мне счёт на восемь машинок, забираю его, но сам плачу наличными.

— Куда прикажете доставить?

— Секундочку…

Выхожу в торговый зал и машу своему «хвосту», который маячит у витрины, чтобы зашёл внутрь. Тот недоумённо оглядывается по сторонам, но поняв что зовут его неохотно заходит внутрь.

— Товарищ, мне нужна помощь, срочно… — говорю доверительным голосом, глядя прямо в глаза. — я не могу везти это оборудование в гостиницу (машу на ящики, которые грузчики начинают выносить со склада). Необходимо их доставить завтра в порт к отплытию. Звони начальству.

Паника в глазах моего топтуна быстро сменяется решительностью и он начинает названивать по телефону, любезно предоставленному «итальянцем».

«А что, так меньше подозрений, сами осмотрят, сами поучаствуют в доставке… да и мне не таскать эти килограммы, под тяжестью которых сейчас сгибаются грузчики… В конце-то коцов в дом несу не из дома. А если спросят откуда деньги, Зин? Кто спросит? Новак? А откуда ему знать как была оплачена покупка. Амторг? Откуда он узнает о ней? Ягода может всё узнать, но о деньгах для Седова он будет молчать железно… не в его интересах будировать вопрос»…

Через полчаса подъехала машина из консульства, ящики были погружены и мы с моим спутником отправились дальше по магазинам (неожиданно образовавшиеся дополнительные девяносто долларов оттягивали карман): ручки с золотым пером, конечно, хорошо, но наручные часы, тем более женские, в нашей стране сейчас в страшном дефиците.

Там же, позднее.

«Блин, ручки, часы… осталось только партию джинсов Левис прикупить. Или нет, лучше материал и заклёпки. И начать шить прямо под крышей Лубянки. Понятное дело, хочешь спасти СССР- следуй призыву Бухарина и набивай себе карманы. Вот зачем я купил самые дорогие ручки? Для подарка. Кому? Кирову со Сталиным? Да они меня за такой подарок- под зад коленом».

Читал где-то, как многомудрый директор Кировского завода Зальцман подарки дарил Сталину и секретарю ЦК «жертве сталинских репрессий» Кузнецову. Сталину- бронзовую чернильницу, а Кузнецову- саблю с золотой отделкой и бриллиантами. Понимал кто есть кто. Не стоит мне идти по пути таких многомудрых, слетел он в итоге со своего поста, невзирая на заслуги.

«Ладно… что это я на себя взъелся… Оле подарю, она теперь студентка… и Павлу. А часы так вообще не роскошь, тем более „Longines“, точь-в-точь как у меня. И маленькие женские- Оле, чтоб не опаздывала на занятия. Двадцать долларов резервирую чтобы расплатиться за гостиницу и остаётся ещё десять на готовльни, логарифмические линейки и ластики… Всё, теперь свободен».

Нагруженный свёртками с облегчёнными карманами выхожу из «Барнс энд Нобель» и спешно ныряю в телефонную будку, на мгновение оказавшуюся свободной. Осталось ещё последнее дело с «Курбским». Мой аптекарь сообщает, что Эндрю полчаса назад просил перезвонить ему в офис.

— Андрей, ты мне звонил?…

— Ты слышал, что Ивана Васильевича убили? — вопросом на вопрос отвечает секретарь.

— Слышал, от товарища Аренса, — перехватываю поклажу в одну руку. — без подробностей. А ты откуда узнал?

— Из «Нью Йорк Ивнинг», Сёма Гольдман принёс. — чиркнула спичка.-… в Париже… выстрелом в спину у резиденции полномочного представителя товарища Потёмкина… убийца задержан, троцкист.

«Сёма объявился, хм… безрассудно. Неужели он считает, что о его после убийства директора НКВД оставит в покое».

— Я вот теперь думаю, — продолжил Андрей. — наверное, все эти наши сигналы на товарища Боева сейчас уже никому не нужны. О мертвых или хорошо, или ничего.

— Сам решай.

— Да, ещё… Гольдман тебя искал, хочет что-то передать… может тоже имеет что сообщить.

— Хорошо, только завтра и послезавтра я буду в Филадельфии, — к телефонной будке уже выстроилась длинная очередь флегматично стоящих джентельменов. — пусть подходит к отплытию «Маджестик» во вторник, часам к восьми утра. Всё заканчиваю разговор, тут очередь шумит.