Когда смотришь «Парней что надо» и видишь, как проходили тренировки первой семерки программы «Меркурий», понимаешь, что с ними обращались практически как с лабораторными крысами. Ребят готовили к тому, чтобы отправиться в космос, но никто никогда там не был, поэтому на самом деле никто и не знал, к чему надо готовиться. Соответственно, тренировки были несколько хаотичными. Теперь так не происходит. У НАСА было 40 лет, чтобы продумать все до мелочей. Специалисты знают, где ты окажешься и как тебя к этому подготовить.

Помимо летной подготовки одна из первых вещей, которую ты должен сделать, став кандидатом в астронавты, — это посетить все главные филиалы НАСА. Ты знакомишься со всеми ключевыми фигурами, работающими в разных частях страны. И это не просто встречи с новыми сотрудниками. Для таких знакомств есть особая причина. Космос — это место, которое нас пугает. Он в самом деле может ужасать, и тебе нужно знать, что ты оказываешься там не один. Тебе нужно знать, что все до единого сотрудники НАСА стоят за твоей спиной. Им тоже нужно с тобой познакомиться, чтобы они могли соотносить имя с конкретным лицом и знать, кого оберегают на орбите.

Все филиалы НАСА — очень крутые места, но самое крутое — это, несомненно, Космический центр имени Кеннеди на мысе Канаверал во Флориде. Когда видишь центр вблизи, он просто ошеломляет. Корпус вертикальной сборки, где раньше собирали ракеты «Сатурн-5», а теперь — шаттлы, — самый большой ангар в мире. На одной из его стен помещен огромный американский флаг. На каждой из полос этого флага мог бы поместиться автопоезд. Площадь внутренних помещений корпуса составляет 3,2 га, а объем внутреннего пространства — 3 664 991 м³, что почти в четыре раза больше внутреннего пространства Эмпайр-стейт-билдинг. В здании свой климат. В нем возникают облака. На стропилах гнездятся птицы. Гусеничные транспортеры, которые вывозят шаттл на старт, — самые большие самоходные транспортные средства в мире. Они больше трехэтажного дома и весят почти 2722 т. НАСА привозит кандидатов в астронавты на мыс Канаверал и показывает все это, чтобы мы правильно понимали масштаб дела, в которое уже почти влипли.

Вернемся в Космический центр имени Джонсона. В первый год, если ты не летишь на Т-38 и не занимаешься в спортзале, то, скорее всего, ты сидишь в классной комнате или работаешь на симуляторе. Ты подробно изучаешь, как работает весь шаттл от носа до хвоста: двигательная установка, навигационная система и т. д. Полеты на Т-38, тренировки на симуляторах, изучение систем — месяц за месяцем, деталь за деталью. Через это все создается новый человек. Ты превращаешься в того, кто готов отправиться на эту самую стартовую площадку в Космическом центре имени Кеннеди и привязать себя к вершине огромной бомбы. Такое превращение — медленный, осторожный и очень хорошо продуманный процесс.

Я ходил на те же экскурсии и сидел в тех же самых классных комнатах, что и другие «Сардины», но знания, которые я получил, несколько отличались от того, что усвоили они. Мне пришлось учиться куда быстрее и, в какой-то мере, более напряженно. Через несколько месяцев после поступления в НАСА я столкнулся с самым трудным испытанием, которое когда-либо мне выпадало. Возможно, и в будущем оно останется самым тяжелым из всего, через что мне пришлось пройти. За очень короткое время я очень много узнал о своей новой работе. Это был опыт, абсолютно никак не относящийся к космосу, но связанный с тем, что значит быть астронавтом.

Когда я начал работать в НАСА, моему отцу было 73 года. Уже какое-то время у него были серьезные проблемы со здоровьем. У папы всегда было немного лишнего веса, и 11 лет назад ему провели тройное шунтирование сердца. В январе 1997 г., примерно через пять месяцев после того, как я начал участвовать в программе НАСА, ему пришлось пройти через еще одно шунтирование и замену сердечного клапана. Когда я прилетел навестить отца, он выглядел ужасно. Выздоровление шло не слишком хорошо. У папы было тяжелое заболевание кожи, и он чувствовал себя все хуже и хуже. Потом доктора нашли у отца проблемы с кровью. Ему поставили диагноз «миелодиспластическая анемия». Это состояние, при котором костный мозг не может производить три типа кровяных клеток: эритроциты, которые переносят кислород, тромбоциты, которые отвечают за свертываемость крови, и лейкоциты, которые являются ключевыми клетками для иммунной системы. В худших случаях миелодиспластическая анемия может привести к острой миелоцитарной лейкемии — агрессивному раку крови. Именно это и случилось. В июле врачи сказали, что у отца лейкемия и ему, в лучшем случае, осталось жить полгода.

Я был в шоке. Я не мог в это поверить. В жизни каждого человека есть маленькое число людей, которые любят его настоящей, абсолютной любовью без всяких условий, людей, которые будут на его стороне при любых обстоятельствах. Отец был для меня таким человеком, и я не мог представить свою жизнь без него. Я начал летать в Нью-Йорк так часто, как только мог. Иногда я летал коммерческими рейсами и тогда брал с собой Габби и Даниэля. Иногда ловил попутный Т-38, если кто-нибудь летел в ту сторону. Я стал ходить с отцом на приемы к врачу. Отец лечился в клинике Sloan Kettering, известной во всем мире как центр по лечению онкологических заболеваний и считающейся лучшей из лучших. Но врачи практически опустили руки и твердили одно: «Мы ничего не можем сделать». Они считали, что из-за проблем с кожей и сердцем папе нельзя делать интенсивную химиотерапию, которая требуется при этом типе лейкемии. Я спрашивал об экспериментальном лечении, новых лекарствах, о чем-то еще. Все они тоже не подходили отцу. Врачи отказывались его лечить. Но папа не собирался сдаваться, а я не был готов его отпустить.

У моего отца было трудное детство. Он вырос во время Великой депрессии, работал на ферме. Старая присказка о том, что «приходилось каждый день идти 20 миль до школы по снегу», была его детской реальностью. Папа был талантливым и пользовался авторитетом. Он был одним из самых умных детей в классе. Он играл в футбольной команде, его избирали президентом класса. Но у него никогда не было возможности осуществить свои мечты. Отец не мог участвовать во многих мероприятиях после школы. Дедушка не позволял ему ничего делать, потому что папа должен был возвращаться домой и работать на ферме. Учеба в колледже никем даже не рассматривалась.

В 1941 г. отцу исполнилось 18 лет. Его товарищи пошли в армию, чтобы сражаться на полях Второй мировой войны. Папа хотел быть пилотом истребителя, но в армию его не взяли. У него было пять сестер и больной отец, а солдатам были нужны продукты. Отцу предоставили отсрочку. Пока его друзья в Европе и на Тихом океане защищали свою страну, он оставался дома, выращивая морковь и лук, чтобы прокормить их на фронте.

После войны умерла бабушка, и ферму продали. Отец смог переехать в город и получить место в управлении пожарной охраны. Я знал, что он любил людей, с которыми работал, и гордился тем, что делал, но я и понятия не имел, выбрал бы папа это занятие, если бы имел возможность пойти в колледж и осуществить свои мечты. Он делал то, что должен был делать для своей семьи. И поскольку отец так и не смог ничего достичь, он верил в то, что я добьюсь всего. Я смогу воплотить в жизнь любую мечту, пусть даже и такую, какой никогда не было у него. Я хочу прогуляться по Луне? Великолепно. Стать питчером в «Метс»? Прекрасная идея. Каждый вечер отец ловил мои мячи во дворе перед нашим домом. Он был на всех моих бейсбольных играх. Действительно на всех. В те времена отцы так себя не вели. Когда я рос, отцы всегда были на работе. Вместе с мамой папа дал мне столько места для моих желаний, что туда могла поместиться такая огромная мечта, какую я только мог придумать. Я бы никогда не стал астронавтом, если бы они этого не сделали.

Я хотел, чтобы папа увидел, как растут Габби и Даниэль. Я хотел, чтобы он увидел, как я полечу в космос. Я хотел, чтобы он видел, как мой шаттл уносится в небо, и знал, что был самым лучшим отцом на свете, что все, что он сделал для меня, окупиться сторицей. Я чувствовал, что должен что-то сделать, но не понимал, что именно. Общаясь с врачами в Sloan Kettering, я каждый раз словно натыкался на глухую стену. Я злился из-за того, что они отказывались лечить моего отца. Я думал: «Вы не можете лечить рак в больнице? Так куда же мы должны обратиться? В ресторан быстрого питания Dairy Queen? Поэтому я распрощался с этими ребятами и обратился за помощью к самым лучшим людям, которых знал, — к моим товарищам-астронавтам.

Довольно много астронавтов имеют степень в области медицины, например Стори Масгрейв, Дэн Барри, Ли Морин. Я пошел к ним и спросил буквально следующее: «Ребята, у моего отца вот эта штука. Я о ней ничего не знаю. Что я могу сделать?» Они изучили проблему и сказали, что все выглядит не очень хорошо. Затем мы обратились к летным врачам, и один из них, Смит Джонстон, порекомендовал своего коллегу, доктора Элию Эсти, работавшего в Онкологическом центре Андерсона в Хьюстоне и специализировавшегося на лечении миелодиспластической анемии и лейкемии. Смит переслал ему историю болезни моего отца, и я переговорил с Эсти по телефону. Он сказал: «Мы будем рады попытаться вылечить вашего отца» — и объяснил, какие варианты у них есть. Это было экспериментальное лечение, имеющее мало шансов на успех. Но если папа хочет попробовать, они дадут ему шанс.

— Но как насчет его сыпи и проблем с сердцем? — спросил я.

— Да, у вашего отца плохое сердце, — сказал Эсти. — Это не очень хорошо. У него кожная инфекция. Это тоже не очень хорошо. Но знаете, что еще у вашего отца?

— Что?

— У него лейкемия. И если ничего с этим не сделать, он умрет.

В октябре родители сняли в Хьюстоне квартиру неподалеку от Онкологического центра Андерсона и приехали на лечение. Самым сложным в лечении отца были многочисленные переливания крови. Кровь можно получить из банка крови, но лучше иметь доноров. И я снова обратился к тем людям, которых знал, — к астронавтам. Однажды утром, придя на работу, я написал письмо, где рассказал о положении отца, его лечении, указал группу крови и то, что ему нужны переливания, добавив, что, если кто-нибудь сможет помочь и сдать кровь, я буду ему очень благодарен. Я разослал письмо всем в офисе и вернулся к тому, что делал.

Каждый раз, когда мне приходило электронное письмо, раздавался звук — бинг! Не прошло и 30 секунд, как я разослал письмо, как послышался этот звук. Проверив почтовый ящик, я увидел, что пришел первый ответ с согласием. Весь остаток дня мой компьютер словно сошел с ума: «Бинг! Бинг! Бинг! Бинг!» Да. Да. Да. Да. Я почти уверен, что вызвались все, у кого группа крови совпала с группой крови моего отца. А люди, у которых была другая группа крови, извинялись и спрашивали, не могут ли они помочь чем-то еще.

Затем отцу понадобились тромбоциты. Чтобы получить совсем небольшое количество тромбоцитов, нужно сдать очень много крови. Но этому никто не придал значения. Я снова разослал электронное письмо, и случилось то же самое: «Бинг! Бинг! Бинг! Бинг!» Да. Да.

Да. Да. Еще через несколько недель отцу понадобились переливания лейкоцитов. Сдавать белые кровяные клетки может быть рискованно. Этим донор ослабляет свою собственную иммунную систему. Если у тебя в крови недостаточное количество лейкоцитов, это может отразиться на статусе летной годности: врачи могут не допустить тебя до полетов. Снова никто не придал этому значения: «Бинг! Бинг! Бинг! Бинг!» Да. Да. Да. Да. Все вызвались помочь.

Я был поражен, просто потрясен, я потерял дар речи. На тот момент я был астронавтом всего лишь год и только начинал понимать, что же означает иметь эту работу. Я знал, что командный дух и товарищество являются ее важной частью, но я не осознавал, что же это значит на самом деле, пока не заболел мой отец. А из этого следует, что если у тебя возникла проблема, то проблема у нас всех. Если твой отец болен, то это наш отец болен. Это не просто образ мыслей, который существует для того, чтобы помогать друг другу на летных симуляторах и тренировках по выживанию. Это то, что направляет всю твою жизнь.

Я всего лишь пришел к Смиту Джонстону и спросил совета, и мой отец получил самое лучшее лечение, которое было доступно в Онкологическом центре Андерсона, и весь отряд астронавтов НАСА стоял за моей спиной, чтобы помочь моей семье пройти через выпавшие на ее долю испытания. Раз в неделю Смит встречался со мной и просматривал историю болезни отца, чтобы убедиться, что он идет на поправку. Я и не надеялся, что это случится. Мой друг Скорч первым вызвался стать донором. Так он вел себя со всеми. Кому-то что-то нужно — и он тут же поднимает руку. Скорч сдавал для папы тромбоциты, и стоило только посмотреть на этого огромного, накачанного морского пехотинца, как становилось понятно, что его тромбоциты должны быть просто выдающимися. Я не врач, но могу поклясться, что в тот день, когда отцу перелили тромбоциты Скорча, его анализ крови, как по волшебству, резко улучшился. Именно тогда папа пошел на поправку.

Жены астронавтов тоже хотели помочь. Я был по горло в делах, просиживал ночи в больнице, а днем участвовал в тренировках, но дело двигалось. Закупить продукты, посидеть с детьми — всегда находился кто-нибудь, чтобы помочь. До того как отец заболел, Кевин Крегель попросил меня стать сопровождающим его семьи на время полета STS-87, которым Кевин командовал. Полет должен был состояться в ноябре того года. Быть сопровождающим семьи — очень важное дело. Старт космического корабля — это тяжелое испытание для супругов астронавтов и их детей. За несколько недель перед запуском сопровождающий должен быть с ними, чтобы помочь во всем, что будет нужно. Во время старта вы остаетесь с семьей на всех этапах. Что еще важнее, вы должны быть с ними в том случае, если их любимый не вернулся домой. Старт Кевина приходился как раз на середину лечения моего отца, и, пока я мотался туда-сюда между Хьюстоном и мысом Канаверал, чтобы быть сопровождающим семьи Крегель, все остальные в офисе сопровождали моюсемью.

Рик Хасбанд, летчик ВВС из Амарилло, который все еще ждал своего первого назначения в космический полет, тоже был сопровождающим STS-87. Рик был кристальной души человеком, прекрасным отцом и сыном, в нем не было ни капли зла. Думаю, я даже никогда не слышал, как он ругается. Он был очень религиозным христианином. В своей церкви пел в хоре и разбирался в духовной музыке. Рик цитировал Священное Писание и читал Библию своим детям. Он даже записал эти библейские уроки на видео, чтобы дети могли смотреть их, пока он будет в космосе. Из-за болезни отца работа сопровождающего во время этого полета была для меня особенно трудной. Но Рик был человеком, с которым можно поговорить буквально обо всем. Он готов сделать для тебя все что угодно, не задавая никаких вопросов. Мы проводили вместе много времени, мотаясь на мыс Канаверал. Мы вели длинные разговоры о наших отцах, о жизни, о смерти. Однажды меня пытались найти из больницы. У отца наступило ухудшение, а я работал, и телефона поблизости не было. Доктора позвонили Кароле, она разыскала Рика, он пошел и нашел меня. Мы поговорили, и он спросил: «Ты хочешь об этом помолиться?» Он сел, взял меня за руку, и слова молитвы полились из его уст. Он просил Господа помочь моему отцу, мне и моей семье. Это могло показаться нарушением личных границ. Я не был таким религиозным, как Рик, но с ним вовсе не чувствовал себя неловко. Он просто был таким, каким был.

Крегель передал мне несколько слов с орбиты. С борта шаттла он прислал электронное письмо: «Как себя чувствует твой отец? Я помолился здесь за него. Тут я поближе к Господу и статических помех вокруг поменьше, поэтому, думаю, моя молитва обязательно до него дойдет». Я подумал, что это очень здорово. Таким и должен быть мир. Если кто-то заболел, ты навещаешь его в больнице, приносишь еду, помогаешь забрать детей из школы. В НАСА, какие бы проблемы у тебя ни возникли, тебе не придется преодолевать их в одиночку.

Если вы когда-нибудь задавались вопросом, какими должны быть «парни что надо», то это как раз и были они — самые настоящие парни что надо. И это нисколько не связано с тем, чтобы привязать себя к верхушке бомбы. Это как раз самое простое. Скорее, это часть характера, служение чему-то более великому, чем ты сам, когда ставишь интересы других людей выше своих собственных и можешь так поступать каждый день в любой жизненной ситуации. Люди все время спрашивают меня о том, что значит быть астронавтом. Это не означает быть самым умным или иметь больше ученых степеней. Настоящий критерий отбора здесь — это задать себе вопрос: «Могу ли я доверить свою жизнь этому человеку? Будет ли он помогать моей семье, если я не вернусь домой?»

Увидев как мои коллеги отреагировали на болезнь отца, я начал лучше понимать, почему меня отобрали в отряд и как происходит сам процесс отбора. У меня была докторская степень и значительный опыт работы в области робототехники, но у любого другого кандидата из дошедших до финиша подготовка была ничуть не хуже моей. Все свелось к тому, что те, кто выбирал, решили, что у меня правильное отношение к работе в команде. Им понравились мои личные качества. Выходил ли я на бейсбольное поле или создавал учебные группы с моими друзьями из МТИ, я всегда был ориентирован на команду. А единственный способ вывести космический корабль на орбиту — это работать всем вместе. Поэтому в космосе побывало очень мало подонков.

В своем деле астронавты занимают исключительное положение, но если говорить о повседневной жизни, то в ней мы остаемся обычными людьми. Что у нас всех общего, так это наша цель: служить людям и расширять границы знания для всего человечества. И самое главное заключается в том, что если ты вступаешь в этот клуб, то остаешься его членом до конца жизни. Возможно, Джон Янг был единственным легендарным астронавтом с «Аполлонов», который оставался в активном составе, тем не менее остальные ребята — Нил Армстронг, Базз Олдрин, Джим Лоувелл — по-прежнему были частью НАСА. Многие из них все еще жили в Хьюстоне и часто заглядывали в агентство по делам или по личным причинам. Эти люди были нашими героями, но между нами была некая связь, которая по наследству перешла и к нашей группе. Один из моих друзей рассказал мне историю, которая с ним произошла. Он вернулся из космического полета, а в НАСА зашел Нил Армстронг. Нил остановился, чтобы поговорить с ним, и сказал: «Знаете, я уже некоторое время не бывал наверху. Расскажите, как там сейчас». Мой приятель подумал что-то вроде: «Вы что, шутите?! Передо мной стоит сам Нил Армстронг, и он расспрашивает меня о моем полете в космос!»

Эта общая связь, это притяжение особенно сильны между астронавтами, но затрагивают каждого в НАСА. Все восприняли мою проблему как свою и пытались вырвать моего отца из лап смерти. Его экспериментальное лечение, имеющее мало шансов на успех, началось в октябре. В марте врачи взяли у него анализы крови, и они были совершенно нормальными. У папы наступила ремиссия. От рака он вылечился.

Первый раз за последний год все члены моей семьи могли облегченно вздохнуть и немного расслабиться. Папе разрешили путешествовать, и я отвез его вместе с детьми на родео. Позже, в апреле, «Сардины» были готовы к тому, чтобы из кандидатов превратиться в настоящих астронавтов. В Космическом центре имени Джонсона прошла торжественная церемония. Все оделись «по-взрослому» — в костюмы с галстуками и все такое. Мы получили сертификаты, и каждому вручили серебряный значок астронавта.

Поскольку отец был в городе и чувствовал себя лучше, он смог прийти на мою выпускную церемонию. К тому моменту в отделе астронавтов он уже был знаменитостью. Все хотели поздороваться с папой, пожать ему руку и поздравить его с тем, что он все-таки выкарабкался. Отец встретился со всеми, кто сдавал для него кровь, и поблагодарил за спасение своей жизни. После церемонии мы пошли обедать с Чарли Камардой и его большой итальянской семьей из Квинса. Обслуживали нас ужасно, и наши матери так много жаловались, что нам с собой дали целую тонну бесплатной еды. Это было очень неудобно, но я был счастлив, что папа снова хорошо себя чувствует и может присутствовать здесь, чтобы увидеть, как я становлюсь астронавтом. Я хотел, чтобы он понял: то, что он уходил из дома ранним утром, возвращался поздним вечером, ездил на работу на автобусе, было не зря. Я хотел, чтобы он знал, как я благодарен ему за все, чем он ради меня пожертвовал.

В начале мая отец чувствовал себя достаточно хорошо, так что родители могли уехать из Хьюстона и вернуться в Нью-Йорк, к своей прежней жизни. Папа обманул смерть. Позже, в конце июля, он пришел на осмотр к своим нью-йоркским врачам, и оказалось, что все летит в тартарары. Процесс шел быстро. Эффект от экспериментального лечения был временным. Лейкемия вернулась и зацвела пышным цветом, с каждым днем отцу становилось все хуже. Он решил вернуться в Хьюстон и еще раз попробовать лечение. Уверен, папа знал, что оно не поможет. Он сказал, что хочет отправиться в больницу и сделать еще одну попытку, чтобы результаты его лечения могли помочь другим людям. Отец прилетел в начале августа. В день, когда умер мой отец, меня попросили стать сопровождающим семьи Джона Гленна во время полета STS-95 — его возвращения в космос. Гленну было 77 лет, на три года больше, чем моему отцу, и он собирался вернуться на орбиту в первый раз после своего полета на «Меркурии» в 1962 г. Это должно было быть большое, широко освещаемое средствами массовой информации событие. Я не мог дождаться момента, когда смогу рассказать об этом папе. Тем же вечером после работы я приехал в Онкологический центр Андерсона. Папа был в не очень хорошей форме. Главная проблема со всей этой химией и лучевой терапией состоит в том, что лекарства, которые убивают рак, убивают и все остальное в организме, в том числе иммунную систему. Человек остается беззащитным перед инфекцией. Врачи поместили отца в специальную закрытую палату интенсивной терапии, но это не слишком помогло. У него началась пневмония, поднялась высокая температура. К тому же проявились все проблемы с сердцем. Отец умирал, и это было неизбежно.

Мы сидели в его палате и разговаривали. Я рассказал ему о полете Джона Гленна. Отец улыбнулся, посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Ты знаешь, как я тобой горжусь?» Думаю, когда он это говорил, он знал, что мы больше никогда друг друга не увидим. Мы еще немного поговорили, но он устал и заснул. Я поехал домой, и очень скоро мне позвонили. Я развернулся и поехал обратно, но было уже поздно. Мой отец умер 28 августа 1998 г.

На следующий день я был дома и занимался отправкой тела моего отца в Нью-Йорк, чтобы там его похоронить. Позвонил Кевин Крегель. Он сказал: «Я еще не налетал свои часы в этом месяце. Поэтому я отвезу тебя домой. Ты будешь на заднем сидении. Я уже обо всем договорился в Эллингтоне. Самолет готов. Хочешь лететь сейчас, летим сейчас. Хочешь лететь позже, полетим позже. Только скажи мне, когда будешь готов». Вся моя команда астронавтов прислала цветы на похороны. Глава Космического центра имени Джонсона прислал цветы. Рик Хасбанд прислал цветы. Все знали, что случилось, и все хотели меня поддержать.

Когда меня отобрали в астронавты, это было поразительно. Выпускная церемония и получение серебряного значка — это было здорово. Но болезнь моего отца и то, что все как один встали со мной плечом к плечу свидетельствовало: «Майк, ты часть этой команды. Ты член этой семьи, и это самая потрясающая семья, какая только может быть».

Пару месяцев спустя, когда я был сопровождающим семьи Джона Гленна, его дочь Линн рассказала мне интересную историю. Джон Гленн был таким известным астронавтом, что люди как-то забывали, что он летал в космос только один раз, в 1962 г. Один полет, три витка, занявшие 3 часа и 45 минут. Вот и все. По слухам, президент Кеннеди отдал распоряжение, запрещающее Гленну когда-либо еще лететь в космос. Джон был национальным героем, слишком ценным, чтобы потерять его, если что-нибудь случиться. Гленну предлагали использовать свое положение для того, чтобы выдвинуть кандидатуру на какой-либо пост, и после убийства Кеннеди Гленн ушел из НАСА, чтобы именно это и сделать. Он выдвинул свою кандидатуру на пост сенатора от штата Огайо. Алан Шепард, Гасс Гриссом, Гордон Купер, Дик Слейтон, Уолли Ширра — все они остались и летали на «Джемини» и «Аполлонах». Они внесли свой вклад в то, каким НАСА стало сейчас. Гленн не остался с командой. Его звезда была слишком яркой.

После многих лет в Сенате в 1984 г. Гленн решил выдвинуть свою кандидатуру на пост президента. Линн руководила его предвыборной кампанией на праймериз. Это было изнурительное занятие, кампания шла не слишком хорошо. Однажды ранним утром они ехали в здание Сената, где располагался офис Гленна. Улицы были пусты. Линн ехала за отцом в отдельной машине. Неожиданно он сделал несколько поворотов и поехал в другом направлении. Она решила, что Гленн заблудился. Линн последовала за ним и увидела его около Национального музея воздухоплавания и астронавтики, который был закрыт. Но Гленн припарковал машину, подошел к витрине и заглянул внутрь, где стояла его капсула его корабля «Френдшип-7» проекта «Меркурий», выставленная в главной галерее. Он стоял около витрины и смотрел на старый космический корабль. Потом повернулся к дочери и сказал: «Иногда я спрашиваю себя, не сделал ли ошибку».

Это сказал человек, известный во всем мире, — сенатор Соединенных Штатов, избирающийся на пост президента. Но ничего из этого не дало ему того, что у него было, когда он был с командой, — ощущения, что ты являешься частью чего-то особенного. Когда он снова полетел на орбиту в экспедиции STS-95, НАСА назвало это экспериментом по изучению влияния невесомости на пожилого человека или чем-то в этом роде. Если вы спросите меня, я скажу, что Гленн просто хотел вернуться. Он хотел быть с нами. Готовясь к своему полету, Джон хотел тренироваться вместе с нами в спортзале и рассказывать нам старые военные байки. Он постоянно радовался возможности быть здесь. Быть в этой команде — это то же самое, что хоть раз сыграть в команде Главной бейсбольной лиги. Всю оставшуюся жизнь ты будешь тем, кем был в тот момент. Таким ты будешь себя воспринимать. Пройдет много времени после того, как ты уйдешь, а ты все еще будешь хотеть вернуться, несколько периодов посидеть на скамейке запасных и посмотреть игру, потому что ничто в жизни не сравнится с тем, чтобы быть частью этого.