Многие великие мыслители, последовав за Фрейдом, спускались в подземные лабиринты психики, вооружившись светильниками той или иной формы и мечтая исследовать самые темные закоулки. Один только перечень всех психоаналитических теорий любви, развивавших, опровергавших или заимствовавших гипотезы Фрейда, занял бы несколько страниц. Поскольку этими исследованиями занимались многие, на вопрос «Что такое любовь?» давались весьма оригинальные ответы. Некоторые думали, что любовь – это стремительное бегство от себя, своего рода бередящая, будоражащая, подобная наркомании пагубная привычка. Некоторые клялись, что любовь – это приобретенная ранимость. Франсуа де Ларошфуко писал: «Есть люди, которые бы никогда не влюбились, если бы они никогда не слышали о любви». Кое-кто утверждал, что любовь – это всего лишь самообман и фантазия. Как однажды непочтительно сформулировал Джон Берримор, «любовь – это восхитительный промежуток между тем моментом, когда ты встретил девушку, и тем, когда заметил, что она похожа на воблу». Кто-то считал любовь нарциссическим приключением, в процессе которого люди, чувствуя себя неполноценными, используют других, чтобы совершенствоваться самим. Одни проводили различие между слепой страстью и «настоящей» любовью. Другие задавались вопросом о том, что же такое любовь – поведение или отношение. Третьи составляли перечень разновидностей и стадий любви. Четвертые отличали пыл юношеских отношений от более продолжительной и доверительной «любви-дружбы», которую испытывают супруги в долгом браке. Более того, любовь рассматривалась с такого множества точек зрения, была так разнообразно оценена, что уже можно было бы составить атлас или рельефную карту, где представлены ее берега и горные цепи, границы и внутренние районы. Однако те, кто изучает любовь, все еще стоят у границы, а для тех, кто по ней путешествует, – это все еще только что открытая земля.

Одна современная популярная теория, «теория привязанности», рассматривает любовь в контексте эволюции. Английский психиатр Джон Боулби, изучая поведение младенцев и детей, наткнулся на работу этологов Конрада Лоренца и Гарри Харлоу, наблюдавших поведение птенцов и детенышей обезьян. Боулби был поражен сходством. Большинство детенышей приматов нуждаются в страстной привязанности к тому, кто первоначально о них заботится (обычно к матери). А после того, как привязанность сформировалась, они впадают в депрессию, отчаяние и испытывают эмоциональное беспокойство, если их разлучают с этим заботящимся о них существом. Это имеет большой смысл с точки зрения биологии, потому что детеныш животного в дикой природе не может себе позволить оторваться от выводка: он быстро умрет от голода или будет съеден хищником. Следовательно, чтобы отдельные существа могли передать свои гены следующему поколению, члены семьи должны ощущать свою тесную спаянность:

Когда младенцев отлучают от матери, они реагируют предсказуемо: сначала громко протестуют и неистово ее ищут; потом становятся унылыми, пассивными и впадают в отчаяние; и наконец они становятся довольно независимыми, даже обороняются и отказываются идти к матери, когда та возвращается. Потеря – это сорняк, корни которого проникают в глубины нашего эволюционного прошлого. Если рассматривать психиатрическую болезнь с этой точки зрения, ее можно считать формой печали о потере или о несчастной любви. Боулби вел клинические наблюдения более двадцати лет и обнаружил множество связей между расстройствами у взрослых и нарушением привязанностей в детстве. Он говорил, что, создавая прочную связь привязанности, мы переживаем то, что называется словом влюбиться; постоянно поддерживая эту связь – любим, а разрывая эту связь или как-то по-другому теряя любимого, мы начинаем горевать. Однако все это – биологически необходимые функции. То ли ради удобства, то ли просто путаясь, то ли в силу предубеждения и нежелания признавать, что и мы подчиняемся законам природы, мы пользуемся этими понятиями как краткими обозначениями того, что на самом деле представляет собой сложные эмоциональные драмы, которые разыгрываются потому, что они стратегически необходимы для выживания.

Кроме того, Боулби говорит, что конфликты в любви, а особенно во время ухаживания, не только полезны, но и легко объяснимы с точки зрения эволюции: «Все животные постоянно одолеваемы побуждениями, несовместимыми друг с другом, – такими, как побуждение нападать, лететь и ухаживать». В хитром и жестоком мире природы перемирие наступает тогда, когда животные готовы спариваться; каждое животное должно быть уверено, что его не одолеют и не съедят, и каждое животное должно подавить инстинкт нападать и пожирать. Обычно это вынуждает совершать своего рода менуэт – такой же сложный, как ритуал вежливости двух щеголей XVIII века, которые с елейно-пародийной галантностью стоят у порога столовой, и один из них говорит: «Только после Вас», а другой настаивает: «О нет, только после Вас». И так эти двое повторяют до тех пор, пока их не проталкивает в комнату оголодавшая толпа. Боулби приводит пример европейской малиновки: и у самца, и у самки красные грудки; когда приходит весна, самец инстинктивно воюет с чужаками, проникающими на его территорию. Когда самец видит красную грудку самки, инстинкт заставляет его атаковать, а ее – улетать. Однако в период ухаживания самка неподвижно сидит на месте, проявляя к самцу лишь самый осторожный интерес. Потом этот интерес полностью пропадает, чуть позже снова возникает – но очень слабый, и это позволяет самцу сменить гнев на милость и начать ухаживать. «На ранних стадиях, – пишет Боулби, – и самец, и самка находятся в состоянии конфликта: он не знает, то ли ему атаковать, то ли ухаживать, а она не знает, то ли ей флиртовать, то ли улетать». Конфликты в любви так же нормальны, как и во всех остальных сферах жизни. Если ими управлять, можно и любить, и создавать семью и общество. Психически больные – это те, кто не может справляться с теми противоречивыми чувствами, которые они испытывают.

Наши привязанности крепче всего в детстве, когда мы полностью зависимы от родителей. Однако, став взрослыми, мы тоже формируем сильные привязанности – к тому, кого любим, или, возможно, к таким авторитетам, как работодатель или учитель. Мы выбираем кого-то, кто, как нам кажется, ориентируется в окружающем мире лучше нас. Зная, что такой человек – «опора для нас», мы чувствуем себя в сложной ситуации безопаснее и увереннее. Эта потребность становится особенно настойчивой, когда мы напуганы, больны или одиноки; речь идет о совершенно нормальном, здоровом инстинкте. Ребенку нужен островок безопасности, «надежное место», куда он может возвращаться из своих коротких экспедиций в шумный мир, в котором много необычного, чуждого и даже страшного. Мэри Солтер Эйнсворт четыре года наблюдала за детьми в Уганде и обнаружила, что они регулярно возвращаются к своей матери, как на опорный пункт, как на базу, после своих маленьких экспедиций. Параллельно Эйнсворт наблюдала за американскими детьми в Балтиморе, и результаты оказались аналогичными. Она выявила три модели привязанности. Если тот, кто должен заботиться, чутко реагирует на потребность ребенка в общении и ободрении, ребенок счастлив и, возможно, станет уверенным в себе взрослым. Если тот, кто должен заботиться, отвергает просьбы ребенка о близком общении, ребенок привыкает держаться на расстоянии, находит занятия, не требующие общения, и становится маниакально самоуверенным. Если тот, кто должен заботиться, действует непоследовательно (иногда бывает отзывчивым, а иногда – невнимательным или назойливым), ребенок, заявляя о своих огорчениях более настойчиво, становится прилипчивым, что мешает ему исследовать мир. Уверенность ребенка в своих силах очень тесно связана с возможностью положиться на родителя. Так что дети, у которых складываются доверительные, служащие надежной пристанью отношения с родителями, со временем становятся более стойкими и уверенными в себе взрослыми.

Фрейд думал, что связь между матерью и ребенком столь сильна потому, что мать его кормит. Однако Боулби полагает, что потребность человеческого детеныша в привязанности – всепоглощающая; она не имеет почти никакого отношения к пище и представляет собой ту же самую тягу, которая позже заставляет человека искать любовного партнера. Когда ребенок плачет, зовет взрослого, идет за ним, «липнет» к нему – все это укладывается в стереотип установленного поведения, цель которого – добиться заботы. У взрослых такое поведение наиболее отчетливо проявляется в тех случаях, когда человек обеспокоен, болен, расстроен или чего-то боится. Если ребенка разлучают с тем, кого он любит (например, отправляют в школу или в интернат), это не обязательно опасно, но небольшой риск всегда есть – и этого достаточно, чтобы вызвать мучительную, острую боль.

Фрейд делает следующий вывод: когда влюбленные действуют иррационально, на самом деле они возвращаются к потребностям, ощущениям неуверенности и наваждениям детства. Используя археологическую метафору, Фрейд представляет сознание в виде Рима с его многочисленными подземными культурными слоями, в которых тесно соприкасаются разные эпохи и общества. Прямо под нынешним шумным городом, деловым центром, располагаются другие города, и у каждого из них – собственная совокупность моральных правил, принципов правосудия, наказаний, обычаев, правителей, добродетелей и бюрократии. В свою очередь, сторонники теории привязанности в реальных, а не воображаемых остатках прошлого усматривают нечто большее, чем памятники материальной культуры: «Некоторые из значительных исторических объектов, мостов и извилистых улочек все еще здесь. Однако лишь немногочисленные древние сооружения остались неизменными или мысленно обособленными, так что простое возвращение и остановка развития на прежней стадии маловероятны. В поведении, связанном с привязанностями, существует преемственность, но в нем происходят и значительные изменения».

Таким образом, романтическая любовь – это биологический балет. Это тот метод, которым действует эволюция, дабы убедиться, что сексуальные партнеры встретятся и спарятся, потом обеспечат своего ребенка заботой, которая необходима ему для того, чтобы стать здоровым и создавать собственные любовные привязанности. И это не простой и не быстрый процесс. Мозг человека устроен столь сложно, а сознание столь изобретательно, что биология и опыт действуют рука об руку. Обычно в период между детством и зрелостью люди неоднократно влюбляются, переживают увлечения и страсти. Они учатся создавать сильные привязанности, власть которых ощущают всем своим существом. Думая о любимом, человек посвящает ему все свои помышления и скорее готов умереть, чем разорвать силовое поле своего обожания. Влюбленные как будто становятся двумя планетами, которые вращаются по орбитам друг вокруг друга и насыщаются взаимной силой притяжения. Поскольку в этот момент для них ничто и никто в мире не значит больше, прекращение отношений оказывается катастрофой. Оно разрывает сердце, разрушает грудную клетку, разбивает вдребезги увеличительное стекло надежды и приводит к драме – трагической, но предсказуемой. Громко рыдая или неслышно причитая, цепляясь за окружающий мир или уходя в себя, покинутый влюбленный опечален.

Как мы учимся горевать? Общество предлагает свои обычаи и обряды, но мы и сами знаем, как себя вести, чувствуем это всем телом, знаем наизусть. Сначала мы протестуем и отказываемся принимать правду; мы предпочитаем думать, что любимый волшебным образом вернется. Потом мы утопаем в слезах. Потом погружаемся в отчаяние; мир словно прогибается под предельной тяжестью нашего горя. И наконец, мы скорбим. Со временем мы успокаиваемся, утрата теперь значит для нас не больше, чем потерявшаяся пуговица, и отправляемся на поиски новых привязанностей.

А теперь представим ребенка – осиротевшего или страдающего от жестокого обращения. Когда по чьей-то злой воле или в силу обстоятельств изначальная связь между родителем и ребенком нарушена, приходят глубокие психологические последствия. Со временем у такого человека могут возникнуть проблемы в браке, расстройства личности, неврозы или трудности с воспитанием детей. Ребенок, лишенный любви, всю жизнь ищет крепких, надежных отношений и безраздельно любящее сердце, которое должно принадлежать ему по праву рождения. Повзрослев и не находя ничего, что указывало бы ему путь именно к таким отношениям, он ожесточается, никому не верит и замыкается в одиночестве. Ребенок, чувствующий себя незащищенным, отвергнутым или нелюбимым, становится тревожным, назойливо прилипчивым и нерешительным. Такой отвергнутый ребенок – он словно слышит, как окружающие говорят: «Это такой человек, которого можно только презирать», – может попытаться стать самодостаточным, отказаться от любви и не рисковать: не требовать настоящего внимания ни от кого. Он начинает сердиться на самого себя и уже не нуждается в другом обвинителе, в толпе линчевателей. Он чувствует себя так, будто его поймали в момент совершения преступления, и это преступление – сама его жизнь. Но можно ли спасти настолько травмированного ребенка? Исследования показывают, что постоянного присутствия рядом с ребенком хотя бы одного сочувствующего взрослого достаточно для того, чтобы он вырос практически неуязвимым (в противном случае этот же ребенок может вырасти крайне тревожным и неуверенным). В идеале должен быть такой родитель, которого ребенок воспринимал бы как своего сторонника, защитника, покровителя, приверженца, спонсора, доброжелателя и обожателя, вовлеченного в его жизнь. Однако минимум – это надежный ангел-хранитель. И не обязательно родитель, а просто тот, кто всегда рядом, кто, так сказать, сидит в зрительном зале, подбадривая аплодисментами всегда, независимо от того, проигрываешь ты, например, в бейсболе или выигрываешь, нанося меткие удары.

Синди Хазан, психолог из Корнеллского университета, и ее коллеги пошли еще дальше, проведя прямые параллели между многими стадиями детских привязанностей и романтической любовью в зрелости. Они обнаружили, что детский опыт может предопределить (а иногда исказить или извратить) любовные отношения, которые возникнут позже. Однако ничто не приобретает заданных раз и навсегда форм. По мере взросления человек создает новые привязанности, и некоторые из них сглаживают травматический опыт, полученный в детстве. И это важный вывод, поскольку он предполагает, что детям, с которыми плохо обращались (а они, по сути, калеки с точки зрения любви), со временем все же можно будет помочь. Как знает всякий, кто либо посещал, либо сам проводил психотерапевтические сеансы, психотерапия – это профессия, источником которой является любовь. Почти всякий пациент психотерапевта страдает от того или иного любовного расстройства, и каждому есть что рассказать – о любви потерянной или отвергнутой, запутанной или преданной, извращенной или соединенной с насилием. Кабинеты психотерапевтов доверху наполнены обломками разрушенных привязанностей. Люди приходят туда разуверившимися и измученными. Некоторые из них пребывают в патологическом унынии, истоки которого – в несчастном детстве, изобиловавшем опасностями, домогательствами и упреками. Они – инвалиды незримой войны, не подозревающие ни об участии в ней, ни о своем увечье. И есть ли битва более жестокая? И есть ли враг милее?