Среди холмов восточной Фригии в Малой Азии растут бок о бок дуб и липа, ветви их соприкасаются. Пейзаж деревенский, простой, далекий от сияющих дворцов или рвущихся ввысь цитаделей. Крестьяне тут худо-бедно перебиваются: в вызревании урожаев и откорме свиней они целиком на милости у Деметры. Почвы небогаты, и для местных это вечный труд — наполнять амбары провизией, чтобы ее хватило на зимние месяцы, пока Деметра тоскует и оплакивает отлучку из верхнего мира своей умницы-дочки Персефоны. Те дуб и липа, пусть и неброские на вид, если сравнивать их с величественными тополиными рощами и изящными кипарисовыми аллеями, что выстроились вдоль дороги, соединяющей Афины с Фивами, однако это священнейшие деревья в Средиземноморье. Мудрые и добродетельные совершают к ним паломничества и вешают дары на их ветви.

Много лет назад в долине среди тех холмов возникло селение. По размерам — среднее между деревней и городком. Прозывалось оно — с надеждой и отчаянием, какие вечно отмечают имена неудачливых поселений, — Эвмения, что означает «место добрых месяцев», в жалком уповании, что Деметра, глядишь, благословит бесплодные почвы и подарит богатые урожаи. Но такое случалось редко.

Посреди агоры, главной площади селения, стоял здоровенный храм Деметры, а напротив — почти столь же просторный храм, посвященный Гефесту (людям нужно было благословение для кузниц и мастерских). Близ селенья имелись и многочисленные храмы Гестии и Диониса. За чахлыми виноградниками, взбиравшимися по склонам, ухаживали так же тщательно, как за оливковыми рощами или полями кукурузы. Жизнь давалась тяжело, но мужчины и женщины находили немалое утешение в кислом вине своей области.

В конце петлявшей улочки, что вела прочь из села, в маленькой каменной хижине жили старенькие супруги ФИЛЕМОН и БАВКИДА. Женаты они были с самой ранней юности, но и теперь, в старости, любили друг друга так же глубоко, с негромким ровным пылом, удивлявшим соседей. Они были беднее многих прочих, поля у них — самые голые и бесплодные во всей Эвмении, но никаких жалоб от них никто не слышал. Каждый день Бавкида доила их единственную козу, мотыжила, штопала, стирала и латала, а Филемон сеял, сажал, копал и скреб землю позади их лачуги. Вечерами они собирали лесные грибы, дрова или просто гуляли по холмам рука об руку, разговаривали о том о сем или же довольствовались безмолвием друг друга. Если еды хватало на ужин, они готовили, а нет — ложились в постель голодными и засыпали в объятиях друг друга. Их трое детей давно переехали и жили со своими семьями далеко оттуда. Родителей не навещали — а больше и некому было стучать к ним в дверь. Пока не наступил один судьбоносный вечер.

Филемон только-только вернулся с полей и присел, готовясь к ежемесячной стрижке волос. В те дни мало что венчало его лысоватую старую голову, но этот ежемесячный ритуал приносил им обоим радость. Из-за громкого «тук-тук-тук» в дверь Бавкида чуть не выронила бритву, которую точила. Старики переглянулись в великом изумлении — и не смогли припомнить, когда к ним в последний раз наведывались гости.

Двое чужаков стояли на пороге — бородач и его юный гладколицый спутник. Наверное, сын.

— Приветствую, — сказал Филемон. — Чем можем помочь?

Тот, что помоложе, улыбнулся и снял шляпу — странную округлую шапочку с узкими полями.

— Добрый вечер, сударь, — проговорил он. — Мы голодные путники, в этой части света впервые. Можно ли нам воспользоваться вашей доброй волей…

— Заходите, заходите! — сказала Бавкида, хлопоча у мужа за спиной. — В это время года на улице студено. Мы выше остального села, тут у нас похолоднее. Филемон, раздуй-ка огонь, чтоб наши гости согрелись.

— Конечно, любовь моя, конечно. Где мое воспитание? — Филемон склонился и подул в очаг, разбудил угли.

— Позвольте ваши плащи, — предложила Бавкида. — Присаживайся, сударь, у огня. И ты, прошу.

— Ты очень добра, — сказал старший. — Меня звать Астрап, а это — мой сын Аргур.

Молодой, услышав свое имя, поклонился с неким шиком и устроился у огня.

— Пить хочется страшно, — сказал он, громко зевнув. — Сейчас дадим вам попить, — сказала Бавкида. — Муж, тащи винный кувшин, а я принесу сушеных смокв и кедровых орехов. Надеюсь, вы, судари, согласитесь с нами поужинать. Богатой трапезы предложить не сможем, но всем, чем богаты, рады поделиться.

— Я не против, — сказал Аргур.

— Позволь твою шляпу и посох…

— Нет-нет. Пусть останутся при мне. — Молодой человек подтянул посох поближе к себе. Очень причудливый он у него был. Лоза его, что ли, обвивает, задумалась Бавкида. Юноша так ловко им крутил, что посох был будто живой.

— Боюсь, — сказал Филемон, поднося кувшин с вином, — наше местное покажется вам немножко жидким и чуточку… резковатым. Люди из соседних мест смеются над нами, но, уверяю вас, если привыкнуть ко вкусу, оно вполне пригодно для питья. Мы так считаем, по крайней мере.

— Неплохое, — проговорил Аргур, пригубив напиток. — Как вам удалось научить кота сидеть на кувшине?

— Не обращайте внимания, — сказал Астрап. — Ему кажется, что он остроумен.

— Ну, сознаюсь, это и правда довольно потешно, — сказала Бавкида, подавая фрукты и орехи на деревянной тарелке. — Страшусь думать, что вы скажете о том, как выглядят мои сушеные смоквы.

— На тебе сорочка, а мне не видно. А вот фрукты на этой тарелке с виду вполне съедобны.

— Сударь! — Бавкида игриво шлепнула его и разрумянилась. Вот же странный какой юноша.

Некоторая неловкость, сопровождающая стадию питья и закусок, быстро растаяла благодаря добродушному нахальству Аргура и смешливости хозяев. Астрап, казалось, был настроен угрюмее, и когда они все направились к столу, Филемон положил руку ему на плечо.

— Надеюсь, ты простишь любознательность глупого старика, — проговорил он, — однако, сдается мне, ты несколько задумчив. Можем ли мы помочь тебе?

— Ой, не обращайте на него внимания. Вечно он как в воду опущенный, — сказал Аргур. — Там же гардеробчик себе вылавливает, ха-ха! Но вообще-то ничего такого с ним не происходит, чего нельзя исправить хорошей кормежкой.

Бавкида и Филемон встретились мимолетными взглядами. Так мало чего осталось в кладовке. Кусок соленой свинины, который они припасли к празднику середины зимы, немножко сухофруктов и черного хлеба, полкочана капусты. Они понимали, что, утоли они и вполовину аппетиты двух здоровых мужчин, останутся голодными на неделю. Но гостеприимство священно, а нужды гостей — всегда на первом месте.

— Еще стаканчик этого вина не помешает, — сказал Аргур.

— Ох ты, — проговорил Филемон, заглядывая в кувшин, — боюсь, больше не осталось.

— Чепуха, — проговорил Аргур, выхватывая кувшин, — залейся. — И наполнил и свою чашу, и чашу Астрапа.

— Как странно, — промолвил Филемон. — Готов поклясться, что кувшин и вначале был всего на четверть полон.

— Где ваши чашки? — спросил Аргур.

— Ох, прошу тебя, нам не надо…

— Чепуха. — Аргур откинулся на стуле, взял со столика у себя за спиной два деревянных кубка. — Так… Давайте тост.

Филемон с Бавкидой поразились — не только тому, что вина в кувшине оказалось достаточно, чтобы наполнить их кубки до краев, но и качество его оказалось куда лучше, чем оба могли припомнить. Какое там — если им все это не снится, чудеснее вина они отродясь не пробовали.

В некоем тумане Бавкида вытерла стол мятными листьями.

— Милая, — прошептал ей на ухо Филемон, — тот гусь, что мы собирались пожертвовать Гестии в следующем месяце. Гостей кормить гораздо важнее. Гестия поймет.

Бавкида согласилась:

— Пойду сверну ему шею. Попробуй развести огонь так, чтобы хорошенько пожарить.

Гусь, впрочем, ловиться не желал. Как бы осторожно Бавкида к нему ни подкрадывалась, он всякий раз вырывался, гогоча, у нее из рук. Она вернулась в дом распаленная и расстроенная.

— Судари, простите великодушно, — сказала она, и в глазах у нее стояли слезы. — Боюсь, трапеза ваша будет грубой и невкусной.

— Что ты, тетенька, — сказал Аргур, наливая еще вина всем. — Я вкуснее трапезы не едал вовек.

— Сударь!

— Да правда. Скажи им, отец.

Астрап угрюмо улыбнулся.

— Нас прогнали из каждого дома Эвмении. Некоторые местные ругались на нас. Некоторые плевали нам вслед. Кто-то кидался камнями. Спускал на нас собак. Ваш дом — последний у нас на пути, и вы явили нам одну лишь доброту и дух ксении, который, я уж забоялся, исчез с белого света.

— Сударь, — произнесла Бавкида, ища под столом руку Филемона и сжимая ее. — Нам остается лишь извиняться за поведение наших соседей. Жизнь тяжела, и не все воспитаны в почитании законов гостеприимства, как то подобает.

— Незачем за них извиняться. Я зол, — сказал Астрап, и на этих его словах снаружи донесся рокот грома.

Бавкида заглянула в глаза Астрапа и увидела нечто, перепугавшее ее.

Аргур рассмеялся.

— Не тревожьтесь, — сказал он. — На вас мой отец не сердится. Вами он доволен.

— Выходите из дома, поднимайтесь на холм, — проговорил Астрап, вставая. — Не оглядывайтесь. Что бы ни случилось — не оглядывайтесь. Вы заслужили награду, а ваши соседи — кару.

Филемон и Бавкида встали, держась за руки. Они поняли, что их гости — не обычные странники.

— Кланяться не надо, — сказал Аргур.

Его отец указал на дверь.

— На вершину.

— Помните, — повторил им вслед Аргур, — не оборачивайтесь.

— Ты знаешь, кто этот молодой человек? — спросил Филемон.

— Гермес, — ответила Бавкида. — Когда он открыл нам дверь, я разглядела змей, что обвили его посох. Они были живые!

— Значит, человек, которого он назвал отцом…

— Зевс!

— Ох ты поди ж ты! — Филемон замер на склоне — перевести дух. — Слишком темно, любовь моя. Гроза надвигается. Интересно…

— Нет, милый, оборачиваться нельзя. Нельзя.

Возмущенный враждебностью и бесстыжим нарушением законов гостеприимства, какое выказали ему жители Эвмении, Зевс решил устроить этому селению то же, что он сделал с Девкалионом при Великом потопе. По его велению тучи сгустились в единую тугую плоть, засверкали молнии, ухнул гром и хлынул дождь.

Когда пожилая пара добралась до вершины холма, вокруг бушевали потоки воды.

— Нельзя же тут стоять под дождем, спиной к деревне, — сказала Бавкида.

— Я гляну, если ты глянешь.

— Люблю тебя, Филемон, муж мой. — Люблю тебя, Бавкида, жена моя.

Они обернулись и глянули. Как раз в тот миг великий потоп залил Эвмению, Филемон превратился в дуб, а Бавкида — в липу.

Сотни лет два дерева росли бок о бок — символ вечной любви и смиренной доброты, их переплетенные ветви — сплошь в подарках, оставленных восхищенными паломниками.