Купидон и Психея
Эроты
Греки распутали клубок любви, поименовав каждую отдельную нить в нем и назначив ответственных богов. Афродиту, верховную богиню любви и красоты, сопровождала свита крылатых нагих божков — эротов. Как и многие божества (Аид и его подземная когорта, например), стоило человечеству встать на ноги и расцвести, эроты внезапно обнаружили, что дел у них невпроворот. У каждого эрота была своя особая разновидность любовной страсти, за которой ему полагалось следить и которую воспевать.
АНТЭРОТ — юный покровитель самоотверженной безусловной любви.
ЭРОТ — вожак эротов, бог физической любви и полового влечения.
ГЕДИЛОГ — дух языка любви и слов нежности; ныне он, видимо, отвечает за «валентинки», любовные письма и романтическую прозу.
ГЕРМАФРОДИТ — заступник женственных мужчин, мужеподобных женщин и тех, кого мы ныне именуем людьми с более пластичным гендером.
ГИМЕРОТ — воплощение отчаянной, порывистой любви, любви, какой не терпится быть утоленной, иначе она того и гляди взорвется.
ГИМЕНЕЙ — покровитель супружеской спальни и свадебной музыки.
ПОФОС — персонификация любовной тоски, любви к отсутствующему или бывшему.
Самым влиятельным и убийственным был Эрот, в его власти и возможностях было сеять недоразумения и раздоры. О его происхождении и личности есть две истории. В одной, где говорится о рождении Космоса, Эрот вылупился из яйца, отложенного Никтой, и выбрался оттуда, чтобы рассеять жизнь по всему Мирозданию. Если так, его следует считать одним из первобытных духов, запустивших каскад творения. По более распространенному в античном мире мнению, он был сыном Ареса и Афродиты. Под своим римским именем КУПИДОН он обычно изображался смешливым крылатым ребенком, собирающимся запустить стрелу из серебряного лука, — образ, очень узнаваемый и поныне; Эрот, таким образом, возможно, самый известный из всех богов античности.
Купидонство и эротическое желание связаны именно с ним, а также мгновенная и неуправляемая влюбленность, что возникает, когда пронзает нас пущенная Эротом стрела — эта стрела заставляет жертву увлекаться первым же человеком (или даже животным), какое попадется на глаза после полученного ранения. Эрот бывает капризен, коварен, небрежен и жесток, как сама любовь.
Любовь, любовь, любовь
Греки применяли для обозначения любви по меньшей мере четыре понятия.
АГАПЕ — великая щедрая любовь, мы именуем ее братолюбием; любая святая любовь, какую питают родители к своим детям или верующие — к богу.
ЭРОС — разновидность любви, названная в честь самого этого бога, или же бог назван в ее честь. С ней у нас как раз больше всего неприятностей. Куда сильнее простого увлечения, куда как менее чем духовные, эрос и эротическое ведут нас, бывает, и к славе, и к бесчестию, к величайшей музыке счастья и в глубочайшие пропасти отчаяния.
ФИЛИЯ — вид любви, применимый к дружбе, приверженности и нежности. Мы встречаем отголоски ее в словах «франкофил», «некрофилия» и «филантропия», например.
СТОРГЕ — любовь и преданность, какие переживают к своей стране или к ее спортивной команде; такие чувства можно именовать сторгическими.
Сам Эрот, позднее изображаемый художниками Возрождения и барокко так, как я уже описывал, — в виде хихикающего бойкого херувима в ямочках (иногда в повязке на глазах — в знак случайности и спорности его навыков как стрелкá) — для греков был взрослым молодым мужчиной, достигшим многого. Художник, спортсмен (и в сексе, и в телесных возможностях), он считался покровителем и защитником гомосексуальной любви у мужчин — и повелителем спортивных арен и беговых дорожек. Его ассоциируют с дельфинами, петухами, розами, факелами, лирами и, разумеется, с луком и полным колчаном стрел.
Вероятно, наиболее известный миф об Эроте и Психее — Физической любви и Душе — едва ли не до нелепости открыт к толкованиям и объяснениям. Думаю, впрочем, что лучше всего излагать его, как и любой другой миф, не как аллегорию, символическую притчу или метафору, а как историю. Просто историю. В ней есть много ритмов и поворотов сюжета, какие нам кажутся похожими на позднейшие повествования или волшебные сказки, — возможно, потому что до нас она дошла из того, что многие считают сильнейшим претендентом на звание Первого-в-Мире-Романа: речь о «Золотом осле» древнеримского писателя Апулея. Влияние этой истории на западную мысль, фольклорную литературу и искусство столь велико — не говоря уже о ее обаянии, — что, надеюсь, ее пересказ в развернутом варианте оправдан.
Психея
Однажды в землях, чье название утеряно для нас, жили да были царь с царицей и три их красавицы-дочери. Царя будем звать АРИСТИДОМ, а царицу — ДАМАРИДОЙ. Красотой двух старших дочерей — КАЛАНТЫ и ЗОНЫ — восхищались повсюду, однако младшая, по имени ПСИХЕЯ, была до того обворожительна, что многие в том царстве забросили поклонение Афродите и стали вместо нее обожествлять эту девушку. Афродита — богиня завистливая и мстительная, соперниц не выносила на дух, и уж тем более среди смертных. Призвала она сына Эрота.
— Найди какого-нибудь хряка, — велела она ему, — уродливейшего и самого щетинистого на всем белом свете. Отправляйся во дворец к Психее, выпусти в нее стрелу и сделай так, чтобы первой она увидела ту свинью.
Привычный к мамочкиным милым замашкам, Эрот отправился на задание вполне жизнерадостно. Купил у свинопаса, что жил неподалеку от дворца, самого косматого и вонючего кабана и привел его вечером под окно комнаты, где спала Психея. Куда менее ловко, чем можно было бы ожидать от стройного сильного бога, он попытался взобраться на подоконник со свиньей подмышкой — и так, чтобы не шуметь.
Стремительно произошло сразу несколько событий.
Эрот целым и невредимым ввалился в залитую лунным светом спальню.
Психея мирно почивала дальше.
Эрот пристроил хряка у себя между ног.
Эрот полез за спину, чтобы вытащить из колчана стрелу.
Хряк завизжал.
Смятенный Эрот поцарапал себе руку наконечником стрелы, когда натягивал тетиву.
Психея резко проснулась и зажгла свечу.
Эрот увидел Психею и по уши в нее влюбился.
Ну и ну. Бог любви — и влюбился сам. Может, вам думается, что дальше он выстрелит в Психею и все счастливо завершится. Но Эрот выкручивается из этой истории довольно ловко. Столь настоящей, чистой и полной была его любовь, что он и помыслить не мог об обмане Психеи. Глянул он на нее тоскливо напоследок, развернулся и выскочил в окно — во тьму.
Психея увидела свинью, носившуюся по ее спальне кругами и сопевшую, решила, что ей это все пригрезилось, задула свечу и заснула.
Пророчество и оставленность
Наутро царь Аристид с беспокойством узнал от слуги, что его младшая дочь, похоже, превратила свою спальню в свинарник. Они с царицей Дамаридой и так уже вдосталь наволновались из-за того, что, в отличие от сестер Каланты и Зоны, связавших свои жизни с богатыми землевладельцами, Психея упорно отказывалась идти замуж. Новость о том, что дочь теперь якшается со свиньями, добавила Аристиду решимости. Он отправился к оракулу Аполлона, чтобы выяснить возможное будущее дочери.
После положенных жертвоприношений и молитв сивилла дала ответ:
— Укрась дитя свое цветами и отведи на возвышение. Положи на скалу. Тот, кто придет за ней как за невестой, — опаснейшее существо на земле, в небесах и средь вод. Все боги Олимпа страшатся его силы. Так предначертано, так тому и быть. Не сделаешь по сему — это существо разорит все твое царство, а следом привлечет раздор и отчаяние. Тебя, Аристид, назовут разрушителем счастья твоего народа.
Через десять дней из города потянулась странная процессия. В высоком паланкине, осыпанная цветами и облаченная во все белоснежное, восседала мрачная, но смиренная Психея. Предречение оракула ей сообщили, и она его приняла. Эта ее так называемая красота была для нее вечным источником досады. Она терпеть не могла суету и возню, что из-за этого возникали, ее коробило от того, до чего странно вели себя люди в ее присутствии, какой диковиной красота ее делала, как отделяла от всех. Психея не собиралась выходить замуж, но раз уже надо, зловредная тварь ничем не хуже скучного подхалима-царевича с телячьим взором. Мука ухаживаний чудовища будет по крайней мере краткой.
С горестным воем скорби и печали толпа преодолевала подъем по горному склону, пока не выбралась на громадную базальтовую скалу, где Психею предстояло положить для жертвоприношения. Мать ее Дамарида стенала, вопила и рыдала. Царь Аристид гладил жену по руке и очень хотел бы оказаться где-нибудь не здесь. Каланта и Зона, со своими скучными престарелыми, но богатыми супругами, изо всех сил старались скрыть глубокое удовлетворение, какое ощущали, понимая, что скоро останутся несравненно красивейшими во всей округе.
Психею привязали к скале, девушка закрыла глаза и глубоко вздохнула, ожидая, когда уже наконец закончатся причитания и показное горе. Скоро всякое страдание и боль прекратятся.
Распевая гимны Аполлону, толпа потянулась с горы, оставив Психею на скале. Солнце сияло, в синем небе перекликались жаворонки. Психее представлялось, что надругательство над ней и ее смерть будут сопровождать бурлящие тучи, визг ветра, хлесткий ливень и устрашающий гром, а не вот эта славная идиллия солнечной поздней весны и птичьих трелей.
Кто или что это за существо? Если ее отец передал слова оракула без ошибок, даже верховные олимпийцы боялись этого созданья. Но ни о каком таком кошмарном чудовище Психея не слышала — ни в легендах, ни по слухам о легендах, на которых росла. Даже Тифон и Ехидна не располагали силой, какая пугала бы могущественных богов.
Вдруг теплый вздох ветра пошевелил на ней белые ритуальные одеяния. Вздох сделался порывом, что подложил подушку воздуха между Психеей и холодным базальтом, на котором она лежала. К великому ее изумлению, она ощутила, как подымается на воздух. Ветер казался едва ли не твердым — он держал ее крепко и возносил все выше.
Зачарованный замок
Психея летела высоко над землей, в полной безопасности — на сильных, но нежных руках ЗЕФИРА, западного ветра.
«Не может быть, что это и есть чудище, которого всем положено бояться, — думала она. — Этот ветер, должно быть, гонец чудища, его посланник. Он несет меня к моей участи. Что ж, по крайней мере, удобный способ перемещения».
Она глянула вниз, на город, где прошло ее детство. Таким все показалось маленьким, опрятным, ухоженным. До чего непохоже на запущенное, зловонное, убогое поселение, которое она знала и ненавидела. Зефир набрал скорость и высоту, и вскоре они уже мчали над холмами, вдоль распадков, парили над синим океаном и неслись мимо островов, пока не оказались в краях, которые она не узнала. В краях плодородных, густо заросших лесами, и Психея, пока они постепенно снижались, увидела на опушке великолепный дворец с округлыми башнями по углам, в венце турелей. Психею бережно и мягко опустили к земле, пока она не скользнула на цветущие травы перед золотыми воротами. С шелестом и вздохом ветер улетел, и девушка осталась одна. Ни бурчания, ни рева, ни злобных рыков не слышала она — лишь далекую музыку, плывшую изнутри дворца. Психея осторожно приблизилась к воротам, и они распахнулись.
Царский дворец, где выросла Психея, был — для обычного гражданина ее страны — изысканным, роскошным и потрясающим воображение, но по сравнению с великолепным, немыслимым сооружением, в которое она сейчас входила, тот дворец был грубой лачугой. Девушка пробралась внутрь, и ее изумленный взор заскользил по колоннам из золота, лимонного дерева и слоновой кости, по серебряным рельефам, выделанным с такой изощренностью и мастерством, какие и в грезах не показались бы ей возможными, по мраморным статуям, столь безупречно воплощенным, что, казалось, они двигаются и дышат. Свет играл в искристых золотых залах и коридорах, пол, по которому она ступала, — танцующая мозаика драгоценностей; чем дальше вглубь дворца заходила она, тем громче делалась таинственная музыка. Психея миновала фонтаны, где хрустальная вода плескалась чудесными дугами, преображалась, преображалась вновь, совершенно не подчиняясь закону тяготения. Психея различила грудные женские голоса. То ли снится ей это все, то ли дворец — божествен. Никому из смертных — и уж точно никакому чудовищу — не обустроить такой сказочной обители.
Психея вошла в квадратный срединный зал, где расписные панно являли сцены рождения богов и войны с титанами. Воздух здесь полнился сандалом, розами и теплыми пряностями.
Голоса, грезы и гость
Шепотки и музыка словно струились отовсюду — и ниоткуда, однако вдруг все стихло. В громовой тишине позвал ее тихий голос: — Психея, Психея, не смущайся. Не вглядывайся, не трепещи, как напуганный фавн. Разве не знаешь ты, что все это — твое? Вся эта красота, эти самоцветы, этот величественный дворец и земли вокруг него — все твои. Пройди в эту дверь, омойся. Голоса в твоей голове — твои прислужницы, они будут исполнять твои приказы. Когда приготовишься, начнется великий пир. Добро пожаловать, возлюбленная Психея, добро пожаловать — возрадуйся же.
Оторопевшая девушка побрела в соседнюю комнату — просторный зал, увешанный гобеленами и шелками, озаренный пылающими факелами в бронзовых держателях. В углу размещалась полированная медная ванна, а посередине — совершенно исполинское ложе из глянцевитого кипариса, увитое миртом, уже застеленное и усыпанное розовыми лепестками. Психея так устала, так ошалела, что, совершенно не в силах разобраться в происходящем, легла на кровать и закрыла глаза — в растерянной надежде, что сон поможет ей пробудиться от этой немыслимой грезы.
Однако, проснувшись, она обнаружила, что все еще грезит. Встав с мягких парчовых подушек, она увидела, что над ванной курится пар. Психея сбросила одежды и вошла в воду.
И вот тут все стало совсем уж странным.
Серебряная бутыль, стоявшая у ванны, вознеслась, поплясала в воздухе и опрокинула свое содержимое в воду. Не успела Психея вскрикнуть от изумления, ее окутало восхитительное облако неведомых ароматов. Вот уж и щетка с ручкой из слоновой кости скребла ей спину, а на волосы пролилась горячая вода из кувшина. Незримые руки разминали, гладили, похлопывали, щекотали и надавливали. Психея хихикала, как девчонка, и все это позволяла с собой проделывать. То ли сон это в действительности, то ли миг действительности посреди грезы — ей уже было неважно. Психея решила радоваться этому приключению и поглядеть, куда оно ее приведет.
Дамасты, шелка, атласы и тюли вылетели из скрытых шкафов и опустились на кровать, переливаясь, шурша в предвкушении: пусть она выберет их. Психея предпочла шифоновое платье цвета лазури — просторное, уютное и волнующее.
Двери ее комнаты раскрылись, и она робко и неуверенно отправилась в срединный зал. Стол был накрыт к роскошной трапезе. Незримые руки вносили тарелки с фруктами, чаши с хмельным медом, блюда с редкой жареной птицей и сладостями. Никогда прежде Психея не видела и даже помыслить не могла о подобной роскоши. В полном упоении окунала она пальцы в кушанья столь исключительные, что не удавалось ей сдержать криков восторга. Свиньи в свинарниках на фермах ее родителей не фыркали и не хрюкали у своих деревянных корыт с таким неудержимым самозабвением, с каким Психея — у волшебных сосудов из хрусталя, серебра и золота, непрерывно пополнявшихся с той же быстротой, с какой она их опустошала. Взлетали салфетки — промокнуть ее забрызганные вином губы и испачканный едой подбородок. Психея самозабвенно лопала за обе щеки, а незримый хор пел нежные баллады и гимны человеческой любви.
Насытилась наконец. Превосходное тепло и довольство наполнили ее. Если растолстеет, как чудище, — пусть.
Свечи взлетели над столом и повели Психею обратно в опочивальню. Мерцавшие факелы и неяркие масляные лампы погасли, и комната погрузилась в почти полную тьму. Незримые руки нежно подтолкнули ее к кровати, сняли с Психеи шифоновое платье. Нагая, улеглась она меж атласных простыней и закрыла глаза.
Мгновение спустя охнула от неожиданности. Кто-то — или что-то — забрался в постель рядом с ней. Она почувствовала, как этот кто-то бережно привлекает ее к себе. Психея уловила сладкое теплое дыхание. Кожа соприкоснулась с чьим-то телом — не звериным, а мужским. Мужчина был безбород и — это она поняла, даже не видя его, — красив. Не могла она разобрать даже очертаний, лишь ощущала его жар и юношескую упругость. Он поцеловал ее в губы, и тела их сплелись.
Наутро постель была пуста, и прислужницы-невидимки вновь искупали ее. В тот долгий день она собралась с духом наконец и начала задавать им вопросы:
— Где я?
— Ну как же… здесь, твое высочество.
— А здесь — это где?
— Далеко оттуда, но рядом с тем, что поблизости.
— Кто хозяин этого дворца?
— Ты его хозяйка.
Ни единого прямого ответа. Психея не настаивала. Понимала, что находится в зачарованном месте, и чуяла, что ее служанки — рабы его правил и требований.
В ту ночь, в полной темноте, бесподобный юный мужчина вновь пришел к ней в постель. Она попыталась заговорить с ним, но он прижал палец к ее губам, и голос зазвучал у нее в голове:
— Тсс, Психея. Ни о чем не спрашивай. Люби меня — как люблю тебя я.
И постепенно, с ходом дней, она осознала, что очень прониклась к этому незримому существу. Каждую ночь они предавались любви. Каждое утро она просыпалась, а его рядом не было.
Дворец оставался столь же великолепным, и не находилось ничего, что ни сделали бы для Психеи ее прислужницы. Чего б ни пожелала она — все получала: лучшую еду и питье — и лучшую музыку, что сопровождала ее повсюду. Но до чего же долгие, одинокие дни тянулись между вечерами восхитительной любви, до чего тяжко было Психее коротать время.
«Чудищем», с которым она спала еженощно, как вы уже, наверное, догадались, был бог Эрот, чья стрела вынудила его самого влюбиться в Психею, и любовь эта теперь лишь умножилась — после стольких ночей совместного блаженства. Оракул не ошибся, сказав, что Эрот — тот, чьей силы боятся все боги, ибо нет такого олимпийца, кто не был бы хоть раз повержен Эротом. Возможно, он все же чудище. Но умел он быть и чувствительным, милым, а не только жестоким и капризным. Он видел, что Психея не совсем счастлива, и однажды ночью, пока лежали они в темноте, он нежно спросил ее:
— Что тревожит тебя, возлюбленная супруга?
— Ужасно не хочется тебе говорить — столько всего ты мне даешь, но днем мне одиноко. Я скучаю по сестрам.
— По своим сестрам?
— По Каланте и Зоне. Они думают, что я погибла.
— От связей с ними одни беды. Несчастье и отчаяние — и им, и тебе.
— Но я их люблю…
— Несчастье и отчаяние, говорю тебе.
Психея вздохнула.
— Прошу, верь мне, — проговорил он. — Лучше тебе с ними не видеться.
— А как же ты? Тебя мне тоже видеть нельзя? Никогда не узнаю я лица, которое так глубоко люблю?
— Об этом не смей просить. Никогда не проси меня об этом.
Шли дни, Эрот видел, что Психея — какими бы ни были вино, еда, музыка, волшебные фонтаны и зачарованные голоса, — тоскует.
— Возрадуйся же, любимая! Завтра наша годовщина, — сказал он.
Год! Неужто целый год минул?
— Мой подарок тебе — исполнение желания. Завтра утром мой друг Зефир будет ждать тебя у дворца и отнесет туда, куда ты стремишься. Но, прошу тебя, будь осторожна. Не втягивайся чересчур в жизнь семьи. И дай мне слово: ты ни за что им обо мне не расскажешь. Ни звука.
Психея дала слово, и они пали в объятия друг друга — в ночь их годовщины. Никогда прежде не ощущала она такого пылкого обожания и физического восторга — и чувствовала в возлюбленном равный пыл и нежность.
Наутро проснулась она, как обычно, в постели одна. Горя нетерпением, позволила служанкам себя облачить и накормить завтраком, а затем взволнованно поспешила к главным воротам дворца. Не успела она ступить наружу, как Зефир слетел к ней и понес на руках, сильных, уверенных.
Сестры
Тем временем в родных краях Психеи население отмечало годовщину ее похищения легендарным незримым чудищем. Царь Аристид и царица Дамарида повели процессию скорби вверх по склону горы к базальтовому валуну, к которому когда-то привязали дочь, — с тех пор названному Камнем Психеи в ее честь. Ныне у памятника стояли две царевны — Каланта и Зона, громко уведомлявшие всех вокруг, что предпочли бы остаться подольше и погоревать наедине с собой.
Когда толпа рассеялась, царевны подняли траурные вуали и принялись хохотать.
— Вообрази, что за тварь ее забрала, — сказала Зона.
— Крылатая, как фурия… — предположила Каланта.
— С железными когтями…
— Огнедышащая…
— Со здоровенными желтыми клыками…
— Волосы — змеи…
— И хвост, который… Что это?
Внезапный порыв ветра заставил их обернуться.
От увиденного они испуганно закричали.
Перед ними стояла сестра их Психея, сияющая, в струящемся белом одеянии, отделанном золотом. Выглядела она отвратительно прекрасно.
— Но… — начала Каланта.
— Мы думали… — запинаясь, произнесла Зона.
И обе, хором:
— Сестра!
Психея двинулась к ним, протягивая руки, сладчайшая улыбка нежной сестринской любви озарила ее лицо. Каланта и Зона поцеловали ей ладони.
— Ты жива!
— И такая… такая…
— Это платье — стоило небось… в смысле смотрится…
— И сама ты… — вымолвила Зона, — такая, такая… Каланта, как это слово?
— Счастливая? — подсказала Психея.
— Ого-го, — согласилась сестра. — Ты определенно выглядишь ого-го.
— Но скажи же, Психея, милочка…
— Что с тобой произошло?
— Мы тут горюем, рыдаем навзрыд по тебе…
— Кто подарил тебе это платье? — Как ты слезла с этого камня?
— Это настоящее золото?
— Чудище прилетело за тобой? Зверь? Вурдалак?
— Какая ткань…
— Может, дракон?
— Как это она не мнется?
— Он тебя к себе в логово забрал?
— Кто тебе прически делает?
— Он грыз тебе кости?
— Ну не настоящий же это изумруд, а?
Смеясь, Психея вскинула руку:
— Милые сестры! Я вам все расскажу. Больше того — все покажу. Давай, ветер, неси нас туда!
Не успели сестры понять, что произошло, всех троих подняло над землей и стремительно понесло по воздуху — в крепких объятиях Западного ветра.
— Не сопротивляйтесь. Расслабьтесь, — сказала Психея, когда Зефир понес их над горами. Зонины вопли поутихли, а сдавленный плач Каланты выродился в поскуливание. Вскоре они даже отважились открыть глаза на несколько секунд — и не визжать при этом.
Когда ветер наконец опустил их на траву перед зачарованным дворцом, Каланта решила, что только так и можно перемещаться.
— Кому нужны эти дурацкие лошади, таскающие хлипкую старую колесницу? — сказала она. — Отныне буду ловить ветер…
Но Зона не слушала. Она завороженно таращилась на стены, на турели и на серебряную клепку ворот дворца, сиявшие в утреннем солнце.
— Заходите, — сказала Психея.
Какое захватывающее чувство — показывать сестрам ее новый дом. Какая жалость, что не повидать им ее возлюбленного супруга.
Сказать, что девушки остались под впечатлением, — преступно приуменьшить. А потому, естественно, они фыркали, зевали, хихикали, качали головами и в целом цокали языками, перебираясь из одной золотой ложи в другую по отделанным серебром коридорам и инкрустированным самоцветами галереям. Воротили наморщенные носики, намекая, что привыкли к лучшему.
— Самую малость пóшло, верно, милая? — сказала Зона. Про себя же так: «Это жилище бога!»
Каланта размышляла: «Если сейчас остановиться и сделать вид, будто мне надо завязать шнурки на сандалиях, можно выковырять рубинчик из вон того кресла…»
Когда незримый сонм дворецких, лакеев и служанок принялся накрывать для сестер обед, прятать восторг и изумление стало труднее. После каждую умастили маслом, искупали и размяли.
Сестры принялись выспрашивать подробности о владыке замка, Психея вспомнила свое обещание и поспешно что-то насочиняла.
— Он красавец-охотник, местный землевладелец.
— Как его зовут?
— Глаза у него добрейшие.
— А имя его?..
— Он очень сожалел, что не застанет вас. Увы, он на весь день уходит со своими гончими в поля. Уж так он хотел лично вас принимать. Может, в другой раз.
— Да, но как его звать?
— Он… у него на самом деле нет имени.
— Что?
— Ну, имя у него есть. Очевидно, у него есть имя, у всех оно есть, Зона, чего ты! Но он его не применяет.
— Но каково же оно?
— Ой, скорее! Того и гляди стемнеет. Зефир вас ночью не понесет… Давайте, сестрицы, возьмите себе домой на память что-нибудь. Вот горсть аметистов. А вот сапфиры. Золото, серебро… И маме с отцом непременно захватите.
Нагруженные драгоценностями, сестры позволили отнести себя обратно к скале. Психея, махавшая им вслед, и порадовалась, и огорчилась их отбытию. Она радовалась их обществу и возможности все показать, а также одарить, а вот решимость держать слово, данное мужу, вынудила ее избегать всяческих вопросов, и от этого Психея утомилась.
Сестры вернулись домой, но, несмотря на сказочные сокровища, которые им достались, страдали теперь от зависти, обиды и ярости. Как так вышло, что их младшенькая — бестолковая, самовлюбленная Психея — обрела положение чуть ли не богини? Это же чудовищно несправедливо. Избалованное, тщеславное, уродливое существо! Ну, не уродливое, положим. Наделенное некоторой очевидной и довольно вульгарной смазливостью, но никакого сравнения с их царственной красой. Жутчайшая несправедливость: наверняка за всем этим волшба какая-то, ведьмовство. Как это она даже имени своего владыки и повелителя не знает?
— Ревматизм мужа моего Сато, — сказала Каланта, — все хуже, что ни вечер приходится разминать ему каждый палец, а затем применять пластыри и притирания. Это омерзительно и унизительно.
— Думаешь, твоя жизнь — ад? — спросила Зона. — Мой Харион лыс, как луковица, изо рта у него воняет, а телесного пыла в нем, как в мертвой свинье. Психея же…
— Эта самовлюбленная девка…
Сестры вцепились друг в дружку и разразились рыданиями.
В ту ночь возлюбленный Психеи Эрот огласил ей грандиозную новость. Она рассыпалась в благодарностях и рассказала, как ловко избежала рассказов о нем сестрам, но тут он прижал палец к ее губам.
— Милое, доверчивое дитя. Боюсь я сестер — и того, что способны они с тобой вытворить. Но я рад, что ты счастлива. Позволь осчастливить тебя еще пуще. — Она почувствовала, как его теплая рука скользнула вниз и огладила ей живот. — Наше дитя растет в тебе.
Психея охнула и прижала его к себе, оторопев от радости.
— Если сохранишь эту тайну, — сказал он, — дитя будет богом. Скажешь хоть одной живой душе — родится смертным.
— Сохраню тайну, — сказала Психея. — Но прежде чем мое состояние сделается очевидным, позволь мне хотя бы еще разок повидать Каланту с Зоной — и попрощаться с ними.
Эрота это встревожило, однако он не понимал, как отказать в столь пристойной сестринской просьбе, и потому согласился.
— Зефир слетает к ним с вестью, и они явятся, — сказал он, склоняясь поцеловать ее. — Но помни: обо мне или о нашем ребенке — ни слова.
Капля масла
Наутро Каланта и зона пробудились от дыхания Зефира, теребившего их, как голодный домашний пес, что пыхтит и дергает лапой постель. Когда открыли они глаза и сели, ветер уже улетел, но чутье, жадность и врожденное коварство подсказали им, что это за знак, а потому поспешили к скале — ждать своего возничего. На сей раз они решили докопаться до сути — разведать тайну сестриного любовника.
И вот очутились они перед дворцом, и Психея уже ожидала их. Обняв ее нежно, сестры скрыли свирепую зависть к удаче Психеи и рассыпались в потоке угодливого причмокивания и цоканья, закивали.
— Что случилось, Каланта? — спросила растерянная Психея, когда уселись они завтракать фруктами, тортами и медовухой. — Отчего печалишься, Зона? Вы разве не рады видеть меня?
— Рады? — простонала Каланта.
— Если б, — вздохнула Зона.
— Что же тревожит вас?
— Ах, дитя, дитя, — взвыла Каланта. — Такая ты юная.
Милая. Доверчивая.
— Так легко тобою воспользоваться.
— Не понимаю.
Сестры переглянулись, словно взвешивая, можно ли открывать ей жестокую правду.
— Насколько хорошо знаешь ты — если вообще знаешь — этого… это нечто, навещающее тебя еженощно?
— Он не нечто! — возмутилась Психея.
— Конечно, он — нечто. Он чудище, предсказанное оракулом.
— В чешуе наверняка, — сказала Зона. — Или если не в чешуе, то косматое.
— Ничего подобного, — негодуя, возразила Психея. — Он юн, красив и добр. Мягкая кожа, крепкие мышцы.
— Какого цвета у него глаза?
— Ну…
— Он блондин или темненький?
— Милые сестры, — сказала Психея, — умеете ли вы хранить тайны?
Каланта с Зоной вытянули шеи и любовно сгребли сестру в охапку.
— Умеем ли мы хранить тайны? Ну и вопрос!
— Дело вот в чем… — Психея собралась с духом. — Ну, дело в том, что я вообще-то не знаю, как он выглядит. Я его ни разу не видела, а только… ну… ощущала.
— Что? — поразилась Каланта.
— В смысле ты ни разу и в лицо-то его не видела?
— Он настаивает на том, что я не должна его видеть. Приходит ко мне в самый темный час ночи, проскальзывает в постель, и мы… ну, мы… вы понимаете… — Психея вспыхнула. — Но мне можно ощупывать его черты, и то, что я чувствую, — не тело чудовища. Это тело великолепного, чудесного мужчины. Вот только по утрам он исчезает.
— Ну ты и дурища! — процедила Зона. — Не знаешь, что ли… — Она примолкла, словно боясь продолжать.
Сестры обменялись скорбными многозначительными взглядами.
— Ой-ё-ёй…
— Психея не знает!
Каланта откликнулась звуком, похожим одновременно на смешок и на вздох.
Психея растерянно переводила взгляд с одной на другую.
— Чего я не знаю?
Каланта обняла ее и растолковала, а Зона поддакивала и делилась собственными наблюдениями. Худшие и самые жуткие чудища — а как раз такое, по предречению оракула Аполлона, и должно было ее пожрать! — наделены силой — и всегда так было, они этим знамениты по всему свету! — силой, например, преображаться, принимать обманчивые обличья — обличья, что могут казаться восхитительными и привлекательными юной девице на ощупь, — но это лишь для того, чтобы втереться в доверие невинной — невинной и глупой! — чтобы однажды посеять в ней свое бесовское семя; бедная девочка, она не смыслит в этом ничегошеньки, а мужчины способны на это, — и заставить ее родить невиданного урода, еще более страшное чудище — мутанта, — они так размножаются, так длят свой гнусный род.
Психея вскинула руку:
— Стойте! Прошу вас! Я знаю, вы желаете мне добра, но не представляете, какой нежный, какой добрый, бережный…
— Такие у них повадки! В точности такие!
— Ты разве не понимаешь? Свирепую жестокость этого чудища как раз и доказывает эта его нежность и бережность!
— Верный признак того, что это омерзительная нечисть.
Психея подумала о новой жизни, росшей внутри нее, и о настойчивой просьбе супруга никому об этом не говорить. И о его отказе явить себя. Ох ты ж. Быть может, сестры и правы.
Они заметили, что она колеблется, и накинулись:
— Сделать надо вот что, дорогуша. Когда он придет к тебе нынче ночью, отдайся этой твари…
— Ф-фу!
— …а затем пусть уснет. Но сама спать не смей.
— Изо всех сил не засыпай.
— Когда уверишься, что он крепко-накрепко уснул, вставай, бери лампу.
— И бритву, какой твои служанки подрезают тебе волосы.
— Да, пригодится!
— Зажги лампу в углу комнаты и укрой ее, чтобы не разбудить его.
— Подкрадись к кровати…
— Подними лампу…
— И вспори ему чешуйчатую драконью глотку…
— Раскрои узловатые вены…
— Убей его…
— Убей чудище…
— Затем собери все золото и серебро… — Все самоцветы, это самое главное…
Сестры болтали и болтали, покуда не убедили Психею окончательно.
И вот той ночью, когда Эрот мирно почивал, Психея встала над ним — накрытая лампа в одной руке, бритва — в другой. Сдернула она покрывало с лампы. Свет пал на свернувшуюся калачиком фигуру существа, красивее которого не доводилось ей созерцать. Теплое свечение плясало на гладкой, юношеской коже — и на чудесных перистых крыльях.
Психея не смогла сдержать вздох изумления. Тут же поняла она, кто перед ней. Не дракон, не чудовище, не вурдалак, не отродье нечистое. То был юный бог любви. То был сам Эрот. Подумать только — она собиралась навредить ему. Как красив он. Его полные розовые губы приоткрылись, и сладость его дыхания овеяла ее, когда склонилась Психея рассмотреть его поближе. Все в нем было безупречно! Мягкие переливы мышц придавали его юной красе мужественности, но без литой, бугристой неуклюжести, какую видела она в телах отцовых главных атлетов и воинов. Разметанные волосы сияли теплом того оттенка, что между Аполлоновым золотом и Гермесовым красным деревом. А крылья! Сложенные под его телом, они были густы и белы, как лебединые. Она протянула дрожащую руку и провела пальцем вдоль перьев. Тишайший трепетный шелест, каким отозвались они, — едва ли звук, но его хватило, чтобы спящий Эрот зашевелился, забормотал.
Психея отпрянула и прикрыла лампу, но миг-другой ровное мерное дыхание убедило ее, что Эрот по-прежнему спит. Она вновь обнажила светильник и увидела, что он отвернулся. Заметила она, что своим движением он явил любопытный предмет. Свет лампы пал на серебряный тубус, что покоился меж крыльями. Колчан!
Едва осмеливаясь дышать, Психея подалась вперед и вытянула из колчана стрелу. Повертев ее в руке, она медленно ощупала древко блестящего черного дерева. Наконечник был привязан к древку золотой прядью… Подняв лампу в левой руке над головой, большим пальцем правой она скользнула по наконечнику и — ай! Таким он оказался острым, что показалась кровь. В тот миг ее накрыло чувством — чувством такой могучей любви к спящему Эроту, таким жаром, страстью и желанием, таким полным и вечным служением, что не удержалась она — подалась к нему, поцеловать в кудри на загривке.
Беда! Горячее масло из лампы капнуло Эроту на правое плечо. Он проснулся с воплем боли — который перерос в рев разочарования и отчаяния, когда увидел Эрот Психею. Распахнулись крылья, забились. Он возносился, а Психея бросилась к нему, вцепилась в правую ногу, однако сила его была велика, он стряхнул ее без единого слова и улетел во тьму.
Когда он исчез, все пошло прахом. Стены дворца покоробились, истаяли, растворились в ночном воздухе. Психея в отчаянии наблюдала, как золотые столпы вокруг нее обращаются в темную колоннаду деревьев, а инкрустированный самоцветами мозаичный пол рассыпается в мешанину глины и щебня. Вскоре дворец, драгоценности его — металлы и камни, — все исчезло. Сладкое пение служанок сделалось воем волков и воплями сов, а теплые, таинственные благоухания — ледяными, безжалостными ветрами.
Одна
Напуганная несчастная девушка оказалась посреди холодного безлюдного леса. Скользнула спиной вдоль древесного ствола, пока не ощутила под собой жесткие корни. Одна мысль осталась у нее — покончить с собой.
Ее разбудил жук, ползший по ее губам. Она села, дрожа, и отлепила ото лба сырой листик. Ужасы прошедшей ночи ей не приснились. Она действительно была в лесу одна. Быть может, все предыдущее было грезой и действительность всегда оставалась вот такой? Или проснулась она внутри грезы просторнее? Стоило ли утруждаться и пытаться все это понять… Сон или действительность — все ей было несносно.
— Не стоит, милашка.
Психея, остолбенев, увидела рядом с собой бога Пана. Шутливая нахмуренность, густые кудри, из которых торчали рога, толстые волосатые ляжки, сужавшиеся к козлиным копытам, — нет второго такого, хоть смертных, хоть бессмертных бери.
— Нет, нет, — сказал Пан, топая по глинистой земле копытами. — Читаю у тебя на лице, и тому не бывать. Не позволю.
— Не позволишь — что? — спросила Психея.
— Не позволю тебе прыгать на острые камни с высокой скалы. Не позволю заигрывать с дикими зверями. Не позволю собирать белладонну и пить ее ядовитые соки. Ничего подобного не позволю.
— Но я не могу жить! — вскричала Психея. — Знал бы ты мою историю, ты бы понял — и помог бы мне умереть.
— Себя бы спросила, что тебя сюда привело, — возразил Пан. — Если любовь, молись Афродите и Эроту, пусть наставят и помогут. Если твое же злодейство низвергло тебя — живи, чтобы каяться. Если же другие тому виной — живи ради мести.
Месть! Психея внезапно поняла, что надо делать. Встала.
— Спасибо тебе, Пан, — сказала она. — Ты наставил меня на путь.
Пан оскалился в ухмылке и поклонился. Губы выдули прощальный аккорд на флейте у него в руке.
Через четыре дня Психея уже стучала в ворота величественного имения своего зятя Сато — мужа Каланты. Слуга проводил ее к сестре в гостиную.
— Психея! Милая! Все прошло согласно замыслу? Ты выглядишь немножко…
— Не обращай внимания, милая сестра. Я расскажу тебе, что случилось. Следовала твоим наставлениям дословно, посветила лампой на мужа своего — он оказался великим богом Эротом. Самим Эротом!
— Эротом! — Каланта вцепилась в свое янтарное ожерелье.
— О сестра, вообрази, как сокрушилось мое сердце от разочарования, когда сказал он мне, что взял меня к себе во дворец только для того, чтобы добраться до тебя.
— До меня?
— Таков был его коварный план. «Приведи мне свою сестру, красавицу Каланту, — сказал он, — ту, что с зелеными очами и русыми волосами».
— Скорее, каштановыми, а не русыми.
— «Приведи ее. Скажи ей, пусть явится на высокую скалу. Пусть летит на Зефире, он подберет ее и принесет ко мне. Скажи все это прелестной Каланте, Психея, молю». Вот его весть, и я ее прилежно донесла.
Можете вообразить, с какой прытью Каланта приготовилась. Нацарапала супругу записку, где объясняла, что они больше не муж и жена, что их брак — чудовищная ошибка, и что служитель, женивший их, был пьян, недееспособен и не обучен, и что она все равно никогда его не любила и теперь она свободная женщина, так-то.
На высокой базальтовой скале она услышала шелест ветра и со стоном упоенного восторга кинулась в объятия того, что сочла Зефиром.
Но дух Западного ветра не витал и близко. С воплем гнева, ярости, разочарования и ужаса Каланта рухнула с горы и падала по острым скалам, пока все ее тело не вывернуло наизнанку и не приземлилась она внизу мертвая, как камень.
Такая же судьба постигла и сестру ее Зону, которой Психея наплела ту же байку.
Задания Афродиты
После мщения Психее предстояло осмыслить, что делать с дальнейшей жизнью. Каждый миг бодрствования был наполнен любовью и тоской по Эроту, горе обуревало Психею: она понимала, что обречена никогда больше не увидеть его.
Эрот меж тем лежал в тайных покоях, маясь в муках от раны на плече. Мы с вами легко пережили бы небольшое неудобство от ожога ламповым маслом, но Эроту, каким бы ни был он бессмертным, эту боль причинил любимый человек. Такие раны заживают очень долго — если затягиваются вообще.
С недугом Эрота пострадал и весь мир. Юноши и девушки перестали влюбляться. Прекратились женитьбы. Люди начали бурчать и ворчать. Зазвучали недовольные молитвы к Афродите. Услышав их и узнав, что Эрот прячется и не выполняет своих обязанностей, она раздосадовалась. Весть о том, что смертная девушка украла сердце ее сына и причинила ему вред, превратила ее досаду в гнев. Однако выяснив, что та же смертная девушка позволила себе унизить Эрота, Афродита взбесилась. Как вышло, что ее замысел заставить Психею влюбиться в свинью пошел настолько вкривь и вкось? Что ж, на сей раз она лично и окончательно разберется с этой девчонкой.
Посредством чар, о каких Психея не подозревала, ее привели к вратам великого дворца. Жуткие твари втащили ее за волосы внутрь и бросили в темницу. Афродита лично навестила узницу и принесла с собой мешки с пшеницей, ячменем, пшенкой, маковым семенем, горохом, чечевицей и фасолью, высыпала их все на каменный пол и перемешала.
— Хочешь вернуть себе свободу, — проговорила она, — разбери эти зерна и семена по сортам. Выполни это задание до ближайшего рассвета, и я тебя освобожу.
Со смехом, какой не к лицу богине любви и красоты — что-то среднее между хмыком и визгом, — Афродита ушла, захлопнув за собой дверь темницы.
Психея в слезах пала на пол. Невозможно разобрать эту кучу, даже если бы в запасе у нее был месяц.
И тут горячей соленой слезой, что упала со щеки Психеи, залило муравья, пробиравшегося по каменным плитам.
— Поосторожнее! — сердито крикнул он. — Тебе, может, слезинка, а для меня целый потоп.
— Прости, пожалуйста, — проговорила Психея. — Боюсь, я тебя не заметила. Моя беда взяла верх надо мной.
— Что ж за беда такая великая, раз ты норовишь топить честных муравьев?
Психея изложила свое несчастье, и муравей, оказавшийся отзывчивым и снисходительным, предложил помощь. Послав клич, не слышный человеческим ушам, он призвал громадную семью братьев и сестер, и они все вместе взялись разбирать семена.
Слезы на щеках у Психеи подсохли, и она с изумлением наблюдала, как десять тысяч бодрых муравьев с военной четкостью носились ватагой туда и сюда, перебирая и отделяя одни зерна от других. Задолго до того, как розоперстая Эос распахнула врата рассвета, дело было сделано, и семь безупречных кучек ждали досмотра Афродиты.
Раздражение и ярость богини — то еще зрелище. Тут же изобрела она еще одну непосильную задачу.
— Видишь вон ту рощу, на берегу реки? — сказала Афродита, схватив Психею за волосы и приподняв ее к окну. — Там пасутся овцы, щиплют траву, бродят без пригляда. Особые овцы — золотое руно. Иди к ним сейчас же и принеси мне пучок их шерсти.
Психея с готовностью двинулась к овцам, однако второе задание выполнять не собиралась. Решила воспользоваться предоставленной волей и сбежать не только из узилища ненавистного Афродитиного проклятия, но и от самой ненавистной жизни. Бросится в реку и утопится.
Но пока она, оказавшись на берегу, тяжко дышала и собирала отвагу перед прыжком, один стебель тростника нагнулся к ней, хоть не пролетел ни единый вздох ветерка, и зашептал:
— Психея, милая Психея. Как бы ни истязали тебя твои испытания, не оскверняй моих чистых вод своей гибелью. Есть ответ на твои беды. Овцы дикие и свирепые, стережет их лютейший баран, чьи рога вспорют тебя, как спелый фрукт. Видишь, они пасутся под тем платаном на дальнем берегу? Подбираться к ним сейчас — обречь себя на быструю и болезненную смерть. Но если ляжешь ты поспать, к вечеру их переведут на другое пастбище, и ты сможешь переплыть реку и найти клочки золотой шерсти на нижних ветвях.
В тот вечер взбешенная и растерянная Афродита отшвырнула золотую шерсть и велела Психее спуститься в загробный мир и вымолить немного крема для лица у Персефоны. Поскольку Психея, с тех пор как Эрот оставил ее, мало о чем помышляла, кроме смерти, несчастная девушка охотно согласилась и, последовав указаниям Афродиты, добралась до Аида, где честно собралась остаться и коротать несчастную, одинокую вечность без любви.
Единение любви и души
Однажды болтливая ласточка рассказала Эроту о заданиях, какие Психее выдала его завистливая и вздорная мать. Стараясь не обращать внимания на боль от раны, что по-прежнему истязала его, он встал и с громадным усилием распахнул крылья. Полетел прямиком на Олимп, где потребовал немедленной аудиенции у Зевса.
Эрот рассказал завороженным олимпийцам свою историю. Его мать всегда терпеть не могла Психею. Достоинство и честь Афродиты как олимпийской богини оказались под угрозой из-за красоты девушки и готовности горстки глупых людей поклоняться вместо бессмертной богини смертной деве. И потому она отправила Эрота подстроить так, чтобы Психея влюбилась в хряка. Эрот все изложил как следует.
Зевс послал Гермеса в подземный мир — забрать Психею, и орла — призвать Афродиту. Когда обе предстали перед небесным собранием, Зевс заговорил:
— Это чрезвычайное и недостойное происшествие. Афродита, возлюбленная. Твоему положению ничто не угрожает — и так будет всегда. Взгляни на Землю, узри, как повсюду превозносится и восхваляется имя твое. Эрот, ты тоже повел себя как глупый, недальновидный и безответственный мальчишка. То, что сам ты любишь и любим, будет становленьем твоим и может спасти мир от худших твоих озорных и случайных проделок. Психея, иди, испей из моей чаши. Это амброзия, и отныне ты, вкусив ее, бессмертна. Отныне ты — и все мы тому свидетели — будешь навеки связана узами с Эротом. Обними свою сноху, Афродита, и возвеселимся же.
На свадьбе Эрота и Психеи царили смех и радость. Аполлон пел и играл на лире, Пан подыгрывал на флейте. Гера танцевала с Зевсом, Афродита — с Аресом, Эрот — с Психеей. Танцуют они и поныне.
