Прометей
Я же упоминал Прометея, сына Иапета и Климены. Для обаятельности у этого предусмотрительного юного титана было все: силен, едва ли не раздражающе пригож, верен, предан, сдержан, скромен, наделен чувством юмора, участлив, воспитан и во всех отношениях увлекательный и чарующий собеседник. Всем он нравился, но Зевсу — особенно. Когда только позволяло Зевсово плотное расписание, эти двое уходили бродить по округе, болтая обо всем на свете — об удаче, дружбе и семье, о войне и судьбе и еще много о чем нелепом и мимолетном, как и положено друзьям.
Во дни перед вступлением в силу олимпийского додекатеона Прометей, обожавший Зевса в той же мере, в какой Зевс обожал его, начал замечать в друге перемены. Бог, казалось, стал угрюм и раздражителен, менее тяготеет к прогулкам, менее дурашлив и игрив и вообще склонен дуться и капризничать больше, чем пристало царственному, жизнерадостному и уравновешенному божеству, какого Прометей знал и любил. Титан списал это все на нервотрепку и старался не путаться под ногами.
Как-то раз поутру, примерно через неделю после великой церемонии, Прометей, полюбивший спать в высокой траве душистых лугов Фракии, почувствовал, что его будят, настойчиво дергая за пальцы ног. Он открыл глаза и увидел оживленного и освеженного Владыку богов: тот приплясывал перед Прометеем, как нетерпеливое дитя утром собственного дня рождения. Сумрак развеялся, словно туман на горной вершине, и фирменная жизнерадостность вернулась — удесятеренной.
— Подъем, Прометей! Подъем и айда!
— Ч-во?
— Сегодня затеем нечто замечательное, нечто, о чем весь мир будет вопить эпохи напролет. Оно прогремит в веках, оно…
— На медведей пойдем?
— На медведей? У меня великолепнейшая мысль. Давай же.
— Куда мы идем?
Зевс ответа не дал, а, приобняв Прометея, потащил его через поля в молчании, изредка прерываемом возбужденным смехом. Если бы Прометей не знал своего друга хорошенько, решил бы, что тот пьян от нектара.
— Эта твоя мысль, — попробовал он выведать. — Может, начнешь с начала?
— Хорошо, да. С начала. Верно. Как раз с начала и следует. Сядь. — Зевс указал на упавшее дерево и забегал туда-сюда перед Прометеем, а тот, прежде чем усесться, вгляделся в кору — нет ли муравьев. — Так. Вспомним, как все начиналось. Эн архэ эн Хаос. В начале был Хаос. Из Хаоса возникло Первое поколение — Эреб, Никта, Гемера и все они, а следом — Второе, наши дед с бабкой, Гея с Ураном, так?
Прометей осторожно кивнул.
— Гея с Ураном, запустившие творение катастрофического уродства в виде твоего племени — титанов…
— Эй!
— …а затем появились нимфы и духи, бесчисленные мелкие божества и чудовища, и звери, и всякое-разное, и, наконец, кульминация. Мы. Боги. Совершенство небес и земли.
— После долгой кровавой войны с моим племенем. Которую я помог вам выиграть.
— Да-да. Но в результате все хорошо. Повсюду разразились мир и процветание. И все же…
Зевс выдержал такую долгую паузу, что Прометею пришлось ее прервать:
— Уж не хочешь ли ты сказать, что тебе не хватает войны?
— Нет, дело не в этом… — Зевс продолжил сновать туда-сюда перед Прометеем, как учитель, наставляющий класс из одного ученика. — Ты, наверное, заметил, что я последнее время какой-то не такой. Я тебе объясню, почему. Тебе известно же, что я иногда парю над миром, обернувшись орлом?
— Выискиваешь нимф?
— Этот мир, — продолжил Зевс, делая вид, что не услышал, — красив до чрезвычайности. Все на своих местах — реки, горы, птицы, звери, океаны, рощи, равнины и ущелья… Но ты понимаешь, гляжу я вниз, и мне горестно от того, какой этот мир пустой.
— Пустой?
— Ох, Прометей, ты и понятия не имеешь, до чего скучно быть богом в совершенном и окончательном мире.
— Скучно?
— Да, скучно. Я это недавно понял — что мне скучно и одиноко. «Одиноко» в более масштабном смысле. В космическом. Я космически одинок. И вот так оно будет веки вечные? Я на троне на Олимпе, молнии — у меня на коленях, а все кланяются и лебезят, поют хвалы и клянчат одолжений? Вечно. И в чем тут потеха?
— Ну…
— Вот честно, тебя бы тоже от этого тошнило.
Прометей поджал губы и задумался. Что верно, то верно: своему другу на имперском троне и всем его заботам и нагрузкам он никогда не завидовал.
— Предположим, — продолжил Зевс. — Предположим, я заведу новый род.
— Род соревнований в Пифийских играх?
— Нет, не соревнований. Род жизни. Новую разновидность существ. Во всех отношениях похожий на нас, прямоходящий, с двумя ногами…
— С одной головой?
— С одной головой. С двумя руками. Похожий на нас во всем, а еще у них будет — ты же умник, Прометей, как называется эта наша черта, что возвышает нас над животными?
— Руки?
— Нет, которая подсказывает нам, что мы существуем, которая сообщает нам ощущение себя самих.
— Сознание.
— Точно. Эти существа должны быть сознательными. А еще язык. Угрозы нам они представлять не будут, конечно. Пусть живут внизу, на земле, применяют смекалку, чтобы заботиться о себе, напитывать тело и защищаться.
— То есть… — Прометей хмурился от напряжения, пытаясь сложить в уме связную картинку. — Род, подобный нам?
— Именно! Хоть и не такой рослый, как наш. И все они будут мое творение. Ну, наше.
— Наше творение?
— У тебя руки золотые. Ты у нас почти Гефест. Мысль такая: ты слепишь этих существ из… из глины, допустим. Чтобы получились по образу и подобию нашему, анатомически точно, во всех подробностях, но помельче. А следом мы их оживим, подарим им жизнь, понаделаем копий и выпустим в природу — и поглядим, что получится.
Прометей поразмыслил над затеей.
— А общаться мы с ними будем? Разговаривать, бывать среди них?
— В этом-то как раз все дело. Завести умственно развитое — ну, полуразвитое — племя, чтоб восхваляло нас и нам молилось, чтобы с нами играло и развлекало нас. Подчиненный, обожающий нас род наших маленьких копий.
— Мужчин и женщин?
— Ох, небеси, нет, только мужчин. Вообрази, чтó Гера иначе скажет…
Прометей, само собой, запросто мог вообразить отклик Геры, если бы мир вдруг обжили дополнительные женщины, с которыми ее блудливый муженек будет путаться. Титан видел, что Зевс из-за этой своей великой затеи очень взбудоражился. А уж раз вбив себе что-то в голову, даже что-то настолько невиданное и причудливое, как сейчас, Зевс с дороги не сворачивал, хоть гекатонхейров с гигантами вместе взятых насылай.
Прометей в общем не был против этого замысла. Увлекательный эксперимент, решил он. Игрушки для бессмертных. Если вдуматься, вполне очаровательно. У Артемиды ее гончие, у Афродиты — голуби, у Афины — сова и змея, у Посейдона и Амфитриты — дельфины и черепахи. Даже Аид держал собаку — пусть и совершенно омерзительную. Начальнику богов очень пристало измыслить свой особый вид любимца — умнее, преданнее и обаятельнее всех прочих.
Замесить и обжечь
История расходится в толкованиях, где именно Прометей с Зевсом добыли для своей затеи лучшую глину. Ранние источники — как, например, путешественник Павсаний во II веке — считали, что это Панопей в Фокиде. Позднейшие книжники говорили, что наша парочка добралась до мест восточнее Малой Азии, аж к самим плодородным землям, что простираются между реками Тигр и Евфрат. Согласно совсем недавним исследованиям, поиск привел богов на юг, за Нил и экватор, — в Восточную Африку.
Где бы это ни случилось, нашли они в конце концов то, что Прометей счел идеальным местом: реку, чьи осклизлые берега сочились как раз теми грязями и минералами, какие ему были нужны — по густоте, консистенции, стойкости и оттенку.
— Вот хорошая глина, — сказал он Зевсу. — Нет, не усаживайся. Мне нужно работать в тишине, без всяких отвлечений. Но перед тем как ты уйдешь, мне потребуется немного твоей слюны.
— Что, прости?
— Чтобы эти существа жили и дышали, необходимо добавить что-то от тебя.
Зевс осознал справедливость этого замечания и потому с готовностью харкнул и наполнил пересохшую яму своей божественной слюной.
— Нужно будет сложить фигурки в рядок на берегу, чтобы их обожгло солнце, — сказал Прометей. — Возвращайся вечером, когда они хорошенько пропекутся.
Зевсу, конечно, хотелось бы поглядеть, но он все понимал про художников и оставил Прометея в покое. Метнувшись в воздух орлом, он улетел, предоставив другу творить.
Прометей начал осторожно: скатал из глины колбаски, каждую примерно в четыре пуса длиной. Сверху прилепил по шарику из глины, смоченной в слюне. А дальше оставалось тянуть, крутить, давить и щипать, пока не возникло нечто похожее на бога или титана. Чем дольше он возился, тем больше его это увлекало. Сравнивая Прометея с Гефестом, Зевс не преувеличивал: Прометей и впрямь был рукастый. Более того, сейчас, сжимая и вылепливая, он являл не просто навык, а настоящее мастерство.
Смешивая глину с различными пигментами, Прометей создал многообразный и красочный набор жизнеподобных мужских фигурок. Первым получилось маленькое существо, чья кожа походила на зацелованную солнцем божественную. Затем он создал одну блестящую черную фигурку, следом — со сливочным оттенком, как у слоновой кости, с легкой розоватостью; далее получились янтарные, желтые, бронзовые, красные, зеленые, бежевые, пылко-лиловые и ярчайше-синие.
Сокращенный набор
Наступил вечер, прометей встал, потянулся, зевнул и застонал от усталости и удовлетворения, что возникают после долгого и сосредоточенного труда. Вечернее солнце нагрело его творения до гибкой, податливой консистенции, ее в мире керамики именуют «кожетвердой». Безупречный расчет времени: если бы законченные творения остались в более свирепом дневном пекле, они бы высохли полностью и стали чересчур ломкими и хрупкими для последних штрихов, а их наверняка потребует его царственный и божественный начальник. Уши подлиннее, половых органов вдвое больше — в таком вот духе. Что-что, а капризов богам не занимать.
И тут, если только слух не обманывал Прометея, явился сам Владыка богов — он ломился по кустам, с кем-то шумно беседуя. Прометей разобрал отвечавший Зевсу голос — женский, негромкий и выдержанный. Зевс притащил с собой Афину, любимое чадо.
— Твой отец, бог-император, каким его знает мир, — доносились до Прометея слова Зевса, — Зевс всемогущий, да. Зевс всепобеждающий, несомненно. Зевс всевидящий, разумеется. Зевс…
— Зевс всескромный?
— …Зевс-творец, вообще-то. Звучит, а?
— Вполне.
— Ну и вот, тот берег должен быть где-то здесь. Давай позовем Прометея. О Прометей!
Гнездившиеся ткачики метнулись ввысь, встревоженно пища.
— Промете-е-е-ей!
— Здесь я! — отозвался Прометей. — Осторожнее…
Поздно!
Продираясь сквозь деревья к опушке, увлеченный Зевс наступил на изысканно выделанные фигурки, сушившиеся на берегу. С воплем ярости и отчаяния Прометей бросился оценивать ущерб.
— Ах ты, неуклюжий болван! — вскричал он. — Ты их раздавил. Смотри!
Никому во всем мироздании подобные речи не спустили бы. Афина потрясенно смотрела, как ее отец склоняет голову в смиренной виноватости.
При ближайшем рассмотрении все оказалось не так ужасно, как боялся Прометей. Лишь три фигурки не подлежали починке. Он выковырял их из грязи — раздавленную глину, все еще с оттисками Зевсовых исполинских ступней.
— О, хорошо, — бодро сказал Зевс, — остальные целы, их хватит. Давай дальше, а?
— Да ты посмотри на этих! — проговорил Прометей, протягивая Зевсу раздавленные, испорченные статуэтки. — Зелененькая, лиловая и синяя были мои любимые.
— У нас зато остались черная, бурая, желтая, слоновой кости, красноватая и всякие другие. Хватит же, правда?
— Мне этот оттенок кобальтового синего особенно нравился.
Афина разглядывала уцелевшие фигурки, что блестели в умиравших лучах солнца.
— Ох, Прометей, они безупречны, — проговорила она тихо, но так, что ее голос привлекал больше внимания, чем рев и вопли прочих олимпийцев.
Прометей тут же повеселел. Похвала Афины — драгоценнее всего.
— Ну я и впрямь вложил в них сердце и душу.
— Превосходно, очень тонкая работа, — сказал Зевс. — Сделано великим титаном из глины Геи, слеплено моей царственной слюной, обожжено солнцем, а пробудится к жизни от нежного дыхания моей дочери.
Это Метида, навсегда засевшая у Зевса в голове, подбросила мысль, что именно Афина должна оживить эти творения. Подышать в каждого — буквально вдохнуть в них некоторые свои свойства: мудрость, чутье, сноровку и здравомыслие. Вдохновить.
Имя подобрано
Преклонив колени на берегу реки, Афина осенила теплым сладостным дыханием каждую фигурку. Завершив, встала рядом с Прометеем и отцом — поглядеть, что получилось.
Все происходило довольно медленно.
Поначалу одна из фигурок потемнее дернулась и испустила стон.
На другом конце ряда завозилась желтая, села, тихонько кашлянула.
Через несколько секунд все малютки ожили и задвигались. Всего мгновения спустя они уже сгибали и разгибали конечности, хлопали глазами и пробовали все остальные свои чувства, разглядывали друг друга, нюхали воздух, болтали и вопили. Вскоре они уже вставали и даже делали первые шаткие шаги.
Зевс вцепился в Прометея обеими руками и заплясал.
— Смотри! — орал он. — Смотри! Ну красавцы же! Чудесные, совершенно чудесные!
Афина вскинула палец к губам:
— Тсс! Ты их пугаешь. — Она показала на малюсеньких мужчин, уставившихся вверх со страхом и настороженностью. Самый высокий не дотягивался ей даже до колен.
— Все в порядке, малыши, — сказал Зевс, склонившись и обращаясь к ним тоном, который ему казался умиротворяющим. — Не надо бояться!
Но получившийся исполинский грохот, кажется, встревожил малюток еще больше — они принялись беспокойно размахивать руками и заметались.
— Давайте уменьшимся до их размеров, — предложил Прометей. С этими словами он сжался так, чтобы сделаться всего на фут с небольшим крупнее своих творений. Зевс с Афиной последовали его примеру.
Объятиями, улыбками и нежными речами этих напуганных и растерянных существ постепенно угомонили, и все уже готовы были подружиться. Они сбились в кучку вокруг троих бессмертных, кланяясь и простираясь перед ними.
— Не надо кланяться, — сказал Прометей, касаясь одной фигурки и восхищаясь ощущением от ее кожи и жизнью, которую он чуял внутри этого созданья. Дыхание Афины превратило глину в эту подвижную теплую плоть. Глаза у всех сияли жизнью, энергией и надеждой.
— Минуточку, — вмешался Зевс, — кланяться как раз очень надо. Мы — их боги, пусть они об этом не забывают.
— Я им не бог, — сказал Прометей, оглядывая созданное с громадной любовью и гордостью. — Я им друг. — Он опустился на колени, чтобы сделаться ниже их ростом. — Я научу их возделывать землю, молоть пшеницу и рожь, чтобы они смогли печь хлеб. Научу готовить еду и ковать инструменты, и…
— Нет! — внезапно взревел Зевс, и оторопевшие созданья вновь переполошились и заметались. Рев Зевса отозвался в небесах оглушительным грохотом. — Можешь дружить с ними сколько влезет, Прометей, и, не сомневаюсь, Афина и все прочие боги тоже захотят. Но одного им не получить никогда. Огня.
Прометей ошарашенно уставился на своего друга.
— Но… почему никогда?
— С огнем они могут восстать против нас. С огнем они будут считать себя равными нам. Я это чувствую — и знаю. Никогда не получить им огня. Я сказал свое слово. — Долгий раскат грома вдали подтвердил это. — Но, — улыбнулся Зевс, — все остальное на белом свете — их. Пусть странствуют куда пожелают. Пусть рассекают по океанам Посейдона, ищут помощи Деметры, засевая зерно и выращивая пищу, учатся у Гестии домоводству, разбираются, как содержать животных ради молока, шерсти и тягловой силы, пусть усваивают мастерство охоты у Артемиды. Гермес натаскает их в хитрости, Аполлон познакомит с умениями в музыке и науках. Афина объяснит, как быть мудрыми и умиротворенными. А Афродита изложит искусства любви. Будут свободными и счастливыми.
— Как мы их назовем? — спросила Афина.
— Те, что ниже, — сказал Зевс, поразмыслив. — Антропос.
Он хлопнул в ладоши, и горстка сделанных вручную людей превратилась в сотню, сотня — в целую толпу, а толпа, распространяясь во все стороны, стала ордой, пока человеческое население, исчислявшееся уже сотнями тысяч, не ринулось обживать все уголки мира.
Вот так возник первый людской род. Гею, Зевса, Аполлона и Афину можно считать родителями его в той же мере, что и Прометея, вылепившего человечество из четырех стихий: Земли (глина Геи), Воды (слюна Зевса), Огня (солнце Аполлона) и Воздуха (дыхание Афины). Они жили и процветали, воплощая все лучшее, что подарили им их творцы. Но чего-то не хватало. Чего-то очень важного.
Золотой век
Альма-матер, благодатная мать-земля, которую сделала плодородной и урожайной Деметра, стала сладостным раем для первых людей. Никаких болезней, нищеты, голода или войн не знали они. Жизнь была идиллией невинности и легких сельских дел. Время счастливого поклонения богам, близости и дружбы с ними, а боги жили средь них в очертаниях и пропорциях простых и не пугающих. Зевс и все остальные боги, титаны и бессмертные с большим удовольствием общались с этими очаровательными как дети гомункулами, которых Прометей слепил из глины.
Возможно, мы лишь вообразили себе те первые дни чудесной простоты и всеобщей доброты, чтобы с этой вершиной райской утонченности сравнивать низкие, извращенные времена, какие наступили следом. Греки, несомненно, верили в то, что Золотой век действительно был. Он навсегда остался в их мышлении и поэзии и одарил их грезой о совершенстве, к которому надо стремиться, видением более отчетливым и плотным, чем наши размытые представления о перволюдях, хрюкавших по пещерам. Платонические идеалы и безупречные формы были, вероятно, интеллектуальным выражением скорбной памяти рода людского.
Естественно, что из всех бессмертных сильнее прочих любил человечество его художник-создатель — Прометей. Он и брат его Эпиметей проводили с людьми больше времени, чем на Олимпе, в компании себе подобных бессмертных.
Прометея расстраивало, что ему позволили вылепить лишь мужчин: он чувствовал, что этой клонированной однополой расе недостает разнообразия — и во взглядах, и в нравах, и в характерах, — а также способности размножаться и создавать новые личности. Его человечество было счастливо, да, но Прометею подобное безопасное, безо всяких испытаний бытие виделось лишенным задора. Чтобы приблизиться к богоподобию, какое заслуживали его создания, человечеству чего-то не хватало. Им нужен огонь. Настоящий, горячий, яростный, мерцающий, пылающий огонь, чтобы они могли оттаивать, плавить, коптить, жарить, кипятить, печь, выделывать и ковать; а еще им нужен был внутренний творческий огонь — божественный огонь, чтобы смогли они думать, воображать, дерзать и делать.
Чем больше Прометей приглядывал за своим творением и жил с ним, тем больше убеждался, что огонь — именно то, что им нужно. И знал, где его добыть.
Стебель фенхеля
Прометей оглядел двойную вершину Олимпа, нависавшую над ним. Высочайший пик, Митикас, достигал почти десяти тысяч пусов, до самых облаков. Рядом — на двести-триста футов ниже, но куда более труднодосягаемая скалистая Стефани. На западе темнели вершины Сколио. Прометей знал, что гаснувшие лучи вечернего солнца скроют это восхождение — сложнейшее из всех — от богов, царивших наверху, и потому начал опасный подъем, уверенный, что влезет на вершину незамеченным.
Никогда прежде Прометей Зевса не ослушивался. Ни в чем по-крупному. В играх, забегах, потасовках и соревнованиях за сердца нимф он запросто дразнил и поддевал друга, но никогда не восставал против него впрямую. Без последствий иерархию пантеона не очень-то нарушишь. Зевс — друг сердечный, однако он в первую очередь Зевс.
И все же Прометей не сомневался в своих действиях. Как бы ни любил он Зевса, человечество стало ему дороже. Воодушевление и решимость, какие ощущал он внутри, были сильнее любого страха перед божественным гневом. Совсем не хотелось досаждать другу, но, когда пришлось выбирать, выбора не оказалось.
Прометей одолел отвесную стену Сколио, и тут западные врата за солнечной колесницей Аполлона закрылись, всю гору окутало тьмой. Пригибаясь, Прометей прокрался вокруг иззубренного выступа, венчавшего чашу амфитеатра Мегала Казания. Впереди виднелось Плато муз, оно мерцало пляшущими отблесками света от огней Гефестова горнила примерно в семи сотнях пусов дальше.
По другую сторону Олимпа боги ужинали. Прометей слышал лиру Аполлона, свирель Гермеса, каркающий смех Ареса и рык Артемидиных гончих. Цепляясь за внешние стены кузни, титан подбирался к ее входу. Завернув за выступ, он оторопел: на земле перед огнем распластался навзничь нагой исполин Бронт. Прометей затаился в тени. Он знал, что циклопы помогают Гефесту, но что они спят при кузне — этого он учесть не мог.
У самого входа он разглядел ферулу, ее еще иногда называют сильфией или же исполинским фенхелем (Ferula communis), — не тот же самый овощ, похожий на луковицу, какой мы ныне применяем, чтобы сообщить рыбному блюду приятный анисовый дух, но его близкий родственник. Прометей склонился и выдернул длинный бодрый росток. В стебле нашлась густая, похожая на вату сердцевина. Очистив от листьев, Прометей протянул его через порог, над сонной, бормотавшей тушей Бронта, к огню. Жара, что источало горнило, оказалось достаточно, чтобы конец стебля занялся. Прометей подтянул его обратно, со всей возможной осторожностью — но не смог предотвратить падение искры с шипевшего стебля прямиком Бронту на грудь. Кожа циклопа заскворчала и зашипела, и он проснулся, ревя от боли. Пока Бронт спросонья разглядывал свою грудь, пытаясь понять, откуда взялась эта боль и что она могла означать, Прометей схватил росток и удрал.
Дар огня
Прометей слез с олимпа, зажав росток фенхеля в зубах; сердцевина тлела. Примерно каждые пять минут Прометей вытаскивал стебель изо рта и осторожно раздувал пламя, берег его сияние. Наконец, добравшись до безопасного места в долине, он отправился в людское селение, где они с братом обжились.
Можно было бы возразить, что Прометей наверняка мог научить людей высекать огонь из камней или трением палочек, но следует помнить, что Прометей украл огонь с небес — божественный огонь. Вероятно, он принес людям внутреннюю искру, что само по себе разжигает в человеке любопытство потереть палочки или постукать камни друг о друга.
Когда он показал людям скакавшего, плясавшего и метавшегося демона, они закричали от страха и отпрянули от пламени. Но любопытство вскоре взяло верх над страхом, и они начали радоваться этой волшебной новой игрушке, веществу, явлению — назовите, как желаете. От Прометея они узнали, что огонь не враг им, а могущественный друг, у которого, если его приручить, найдутся тысячи тысяч применений.
Прометей пошел от деревни к деревне и везде показывал, как изготовить инструменты и оружие, как обжигать глиняные горшки, готовить мясо и печь зерновое тесто, и все это вскоре запустило лавину умений, подняв человека над зверями-хищниками, которым нечего было противопоставить копьям и стрелам с металлическими наконечниками.
Довольно скоро Зевсу случилось глянуть с Олимпа, и он увидел точки плясавшего оранжевого света, повсюду испещрявшие пейзаж. Он тут же понял, что произошло. И вызнавать, кто виноват, тоже не понадобилось. Гнев Зевса был стремителен и ужасен. Никогда и никто прежде не видывал подобной всепоглощающей, сокрушительной, апокалиптической ярости. Даже Уран в муках своего увечья не преисполнялся такого мстительного неистовства. Урана сверг сын, к которому отец не питал никакого уважения, а Зевса предал друг, которого он любил сильнее всех остальных. Не придумать предательства ужасней.
