Традиционно свойством женской речи в Японии считается onnarashisa 'женственность', под которой понимаются мягкость, вежливость, скромность, внимательность к собеседнику, а во многом также обращение внимания не столько на содержание речи, сколько на ее форму [Nakamura 2007: 58]. Соответственно в мужской речи ценится «мужественность» (otokorashisa): четкость, информативность и пр.

Эти свойства в Японии традиционно считаются извечными и объясняются психологическими или даже биологическими причинами. Однако распространен и другой взгляд, особенно часто встречающийся у авторов-женщин: существующие различия имеют чисто социальные причины и всегда, прямо или косвенно, связаны с дискриминацией женщин, которая в Японии сильнее, чем в большинстве развитых стран. Как пишет японская лингвистка, в женском равноправии во всех его аспектах, включая и языковой, Япония отстала от США [Sasaki 2001: 236–237]. И автор исследования дискурса телевизионных интервью Лидия Танака, отмечающая, что в данном жанре различия мужской и женской речи не столь выражены, как во многих других, пишет, что даже здесь видна второсортность японских женщин, которым далеко до равноправия [Tanaka 2004: 104].

Особенно ярко такая точка зрения отражается в книге [Nakamura 2007], где исследованы как сами речевые различия гендерного характера от эпохи Муромати (XV–XVI вв.) до 50—60-х гг. ХХ в., так и взгляды на эти различия в японском массовом сознании и в японской науке тех лет. Исследовательница, опирающаяся на идеи западных неомарксистов, отстаивает идею о том, что гендерные различия в языке – это, прежде всего, идеология неравноправия [Nakamura 2007: 3, 27, 38], а всё остальное, включая языковые различия, – следствия навязывания этой идеологии массовому сознанию. Она, в частности, использует идею английского социолингвиста – марксиста Дж. Ферклу о том, что социальное господство бывает эффективнее, если политика маскируется под повседневную жизнь, и навязываются правила бытового поведения, включая языковое [Nakamura 2007: 60].

В книге показано, что оценки женского речевого поведения в Японии менялись со временем, но всегда отражали идеологию неравноправия. В эпохи Муромати и Токугава считалось, что женщинам не следует говорить, а правила языкового поведения для женщин, закрепленные в специальных наставлениях, были в основном запретительными [Nakamura 2007: 42–50]. Во времена Мэйдзи от запретов перешли к предписаниям того, как надо говорить в тех или иных ситуациях [Nakamura 2007: 117], прежде всего потому, что сложилась концепция женщины как «хорошей жены и умной матери», а умная мать должна не только вести хозяйство, но и воспитывать детей, что требовало умения с ними разговаривать. Однако при формировании норм нового литературного языка ориентировались исключительно на мужские разновидности языка [Nakamura 2007: 174]. Женский вариант сначала не нормировался, но к концу эпохи Мэйдзи его образцы стали распространяться через школы для девочек (образование тогда было раздельным) и женские романы, получившие широкое хождение [Nakamura 2007: 158–159]. По мнению Накамура Момоко, в основе этих образцов лежала речь девочек—учениц, особо отличавшаяся от мужской; ее особенности стали нормами, в основном сохраняющимися до сих пор [Nakamura 2007: 156–157]. В предвоенные и военные годы особенности женской речи стали рассматриваться уже как часть языкового стандарта, лингвисты начали говорить о мужском и женском вариантах японского языка [Nakamura 2007: 234–236]. После войны в период демократизации говорили о необходимости избавиться от различий этих вариантов, но, как считает автор книги, в данном случае победила националистическая традиция и в основу языковой политики легли всё те же идеи языковой «женственности» (onnarashisa) [Nakamura 2007: 304–307].

И, безусловно, эти идеи в современной Японии очень сильны, что можно видеть и из тех фактов, которые приводились выше. В рекламе, женских и мужских журналах сознательно культивируются речевые различия, поддерживающие стандарты и стереотипы. Исследовательница языка женских журналов пишет, что женщины меняются, а мир женских журналов – нет [Nakajima 2001: 59]. Разумеется, в создании всяческих стереотипов, в частности, идеала мужчины и идеала женщины, включая речевой идеал, велика роль телевидения [Tanaka 2004: 38; Takasaki 2001: 117]. Вышеуказанное разделение ролей между мужчиной – профессиональным журналистом и девушкой, лишь выражающей эмоции, очень типично, а постоянно мелькающие на экране красивые девушки обычно не являются профессионалами и нанимаются временно [Takasaki 2001: 114], то есть это те же «офисные леди», работающие короткий период между окончанием учебы и замужеством. Всё равно и с их учетом женщины на государственном канале NHK в 1999 г. составляли лишь 15 % персонала, что вдвое меньше, чем на телевидении США и Европы [Takasaki 2001: 113]. А женщины – профессионалы на телевидении, например, дикторы иногда подражают коллегам – мужчинам, читая новости более низким голосом [Takasaki 2001: 120].

И наличие женских вариантов языка нередко отражает, хоть и косвенно, подчиненное положение женщин. Почему «офисные леди» любят говорить по-особому, а их коллеги иного пола быстрее теряют молодежные особенности речи? Вероятно, дело в том, что молодой мужчина, допускающий вольности в поведении, включая речевое, пока он учится и еще не имеет места в жесткой социальной иерархии, начав работать, стремится поскорее вписаться в эту иерархию. Но незамужняя девушка, начав работать, всё еще не заняла в обществе своего места: согласно традиционным представлениям (сейчас уже разделяемым не всеми женщинами), это лишь временный этап жизни перед замужеством, во время которого она зарабатывает на приданое и ищет жениха. Поэтому она еще может допускать вольности в речевом поведении. Став okusan, «хорошей женой и умной матерью», она тоже оставит языковые новации.

Очевидна, поэтому, и связь между статусом женщины и ее речевыми особенностями в разных возрастных группах. Нет особой разницы в социальных ролях мальчиков и девочек или даже студентов и студенток, зато, когда в соответствии с традициями японского общества мужчина начинает подниматься по социальной лестнице, а женщина уходит в домашние дела, их роли всё более расходятся; в старости, когда мужчина оставляет работу, роли вновь сближаются. Всё это до сих пор отражается в языке.

Отмечают даже, что именно неравноправие женщин заставляет их пользоваться гайрайго, иногда вновь создаваемым, а то и английским языком. В одной песне, сочиненной и исполняемой японкой на английском языке, героиня делает брачное предложение – шаг, не предусмотренный для женщины японскими социокультурными нормами, для которого даже трудно найти подходящее выражение по-японски [Stanlaw 2004: 140].

Но жизнь меняется, и вместе с ней меняются представления. Сейчас уже больше половины замужних женщин работает полный или неполный рабочий день. И отмечают, что Олимпийские игры 2000 г. в Сиднее оказались первыми в истории Японии, где среди японских чемпионок оказалось много замужних женщин, и некоторые даже имели детей, хотя раньше спортсменки обязательно заканчивали карьеру с замужеством; эта тема активно обсуждалась в японских СМИ [Yabe 2001: 173–174]. Не новость уже и женщины – министры, руководители компаний и пр., хотя общественное мнение не всегда это принимает. Например, автор исследования об отражении гендерных различий в японских комиксах—манга, исключительно сейчас популярных в стране, пишет, что образ женщины – руководителя там постоянно негативен, в том числе высмеиваются и особенности ее речи [Koyano 2001].

Но это, как правило, мужская точка зрения. А среди женщин всё более распространены идеи о необходимости достичь не только равноправия, формально записанного в конституции, но и подлинного равенства с мужчинами, что закономерно приводит к идеям отбросить любые различия в языке и речи. Играет роль и распространение приходящих из США и других стран идей. Xотя feminisuto в японском языке может быть и мужчиной, облегчающим женщинам их домашний труд, но там распространен и феминизм в обычном смысле, появившийся в Японии довольно поздно, лишь с 80 х гг. [Sasaki 2001: 228]; статьи представительниц этого движения включены и в сборник [Onna 2001]. Одна из феминисток там пишет: мы против и женственности (onnarashisa), и мужественности (otokorashisa), мы за «самость» (jibunrashisa от jibun 'сам') [Onna 2001: 224–225]. Феминистская лексика включена и в словарь [Sasaki 2000–2003].

Независимо от того, является ли та или иная женщина феминисткой, призывы, в основном со стороны женщин, к изменению языковых и речевых норм и соответствующей практики появляются постоянно. Пишут о том, что японские женщины всё более хотят, чтобы на них смотрели не как на жен и матерей, а как на личности; поэтому вызывает их протест традиционная система именований женщин в семье и вне семьи, о которой говорилось в предыдущей главе: многие из них не хотят, чтобы их называли по именам родства, а они именовали мужа «хозяином» [Kobayashi 2001: 133]. Женщины борются с такими словами как shufu 'хозяйка', miboojin 'вдова' (буквально 'еще не умершая') и даже bijin 'красавица' [Sasaki 2001: 230–231]; см. также [Gottlieb 2005: 109]. Феминистки требуют даже прекратить употребление в качестве обращения словосочетания onna no ko 'девочка', буквально 'ребенок—женщина' [Sakurai 2001: 156]. С другой стороны, благодаря ним в язык вошло немало лексики, связанной с дискриминацией женщин, в большинстве это гайрайго [Sakurai 2001: 159; Satake 2001b: 164–165].

Среди требований феминисток есть и максималистские, но многие из таких требований учитываются в языковом стандарте. Так, в значении 'женщина' в японском языке имеются три слова: ваго onna и канго fujin и josei (fu и jo также значат 'женщина', jin – 'человек', sei– 'пол'). Раньше все они считались вполне синонимичными. Однако в последнее время решили, что первые два из них слишком связаны с дискриминацией женщин, а лучше всего звучит josei (это слово удобно тем, что у него есть однотипный антоним dansei 'мужчина', а у другого канго антонима нет, ваго же, видимо, кажется стилистически сниженным). Об этом постоянно заявляли женщины [Satake 2001a: 73], в результате в официальных документах и в газетах слово fujin исчезло, а слово onna крайне редко, господствует josei [Satake 2001b: 163; Gottlieb 2005: 110]. Эта замена обсуждалась даже в манга, где она была воспринята неодобрительно, что естественно с мужской точки зрения [Koyano 2001: 206]. На телевидении стараются не употреблять слово bijin 'красавица' (только о женщине без наличия мужского эквивалента) [Sasaki 2001: 231], а в телевизионных спектаклях традиционные семейные именования shujin (о муже), kanai (о жене) обычно употребляют персонажи пожилого возраста [Sasaki 2000–2003, 1: 3].

Еще одно изменение нормы – обозначение в некрологах. Традиционно после фамилии и имени умершего шло shi для мужчин и san для женщин. Это было связано с тем, что мужчины характеризовались по профессии и/или должности, а женщины (за редкими исключениями писательниц или актрис) – как жены каких-то известных людей. Это вызывало протесты женщин, желавших, чтобы всех обозначали одинаково [Satake 2001b: 166]. И теперь в «Асахи», «Иомиури» и других газетах shi упразднено, и всех умерших равно называют san. Еще вопрос: как указывать пол человека, именуемого по должности или профессии? Личные имена в таких случаях не всегда возможны, а фамилии в японском языке (в отличие от русского) пол никогда не различают. Поэтому если речь идет о женщине, добавляется слово, обозначающее ее пол (сейчас обычно josei). Это также вызывает недовольство феминисток, поскольку про мужчин в таких случаях не говорят, что они мужчины. И сейчас кое-где, например, в полиции, запрещено говорить о женщинах-полицейских [Sasaki 2001: 231].

Но всё это касается официальной сферы, где правила можно изменить тем или иным решением. В неофициальной, особенно бытовой речи эти правила могут и не работать, с другой стороны, там могут распространяться всякие модные поветрия вроде gyaru-moji. Здесь, как говорилось выше, многие особенности мужской и женской речи устойчивы, тем более что эта устойчивость косвенно поддерживается через телевидение, рекламу и пр. В то же время идет постепенное расшатывание традиционных норм: даже такая в целом устойчивая черта как употребление только мужчинами местоимения boku может, хотя и не часто, нарушаться, особенно среди молодежи. Эндо Ориэ опросил 136 студенток, из них 19 признались, что употребляли это местоимение, а 61 (почти половина) заявили, что слышали его в женской речи [Endoo 2001b: 31–32]. Правда, большинство из них заявляли, что употребляли или слышали его у сверстниц не позже средней школы, то есть до 15 лет, а в этом возрасте норма бывает не до конца усвоена. Имеются и женщины, предпочитающие говорить по-мужски, чаще это опять-таки школьницы или студентки [Gottlieb 2005: 14]. Такая склонность может проявляться по-разному в разных ситуациях: нередко студентки избегают употребления модально-экспрессивных женских частиц вроде wa в университете, но сохраняют их в своей речи дома: там отход от традиций не поощряется [Sasaki 2000–2003, 2: 308]. Пишут о том, что речь женщин, говорящих по-мужски, расценивается как грубая [Suzuki 2001: 95] или как признак необразованности [Tanaka 2004: 205]. В то же время отмечают, что мужчине труднее перейти на женский вариант языка, чем женщине на мужской [Endoo 2001b: 31]. Впрочем, это может быть связано и с тем, что в женском варианте разговорного языка всегда будут заметные особенности, а мужской вариант может отличаться от «среднего» варианта без четких гендерных особенностей лишь местоимениями 1-го лица [Suzuki Ch. 2001: 97].

Границы варьирования того, что могут или не могут сказать мужчины или женщины, очень подвижны и достаточно быстро меняются. Иногда примером того, как никогда не может сказать женщина, считают модально-экспрессивную частицу ze [Suzuki Ch. 2001: 98]. Но указывают и то, что молодые девушки могут так сказать [Sasaki 2000–2003, 2: 308]. А мы слышали, как молодая мать сказала ребенку, пытавшемуся перелезть через высокий порог храма: Takai ze 'Высоко! . Правда, это происходило не в Токио, а в Нара, где могли действовать диалектные особенности. А, может быть, женщина так и сохранила в языке привычки своей юности?

Современные специалисты подчеркивают необратимость происходящих изменений [Sasaki 2000–2003, 2: 304; Kobayashi 2001: 137]. Кобаяси Миэко, в частности, считает необратимым переход от групповых и тендерных именований людей к индивидуальным. А Сасаки Мидзуэ утверждает, что и дискриминация женщин излишне преувеличивается, особенно иностранцами; в качестве аргумента он приводит то, что сейчас женщине легче получить должность профессора [Sasaki 2000–2003, 2: 305]. Но многие обратные примеры звучат убедительнее. А нередко и японские традиции в отношении женщин считают не недостатком японского общества, а его достоинством. В третьей главе упоминалась книга братьев Фукуда, в ней, в том числе, сказано, что американская семья, где часто оба супруга работают, раздирается противоречиями из-за сходства социальных ролей и борьбы за первенство, а японская семья, где роли мужа и жена строго разграничены, гармонична. Прямо говорится, что японскую женщину уважают за то, что она—жена и мать, и ей нет необходимости работать [Fukuda 1990: 160–161].

Так что и сейчас японское общество может быть охарактеризовано как общество мужской ориентации (male oriented) [Tanaka 2004: 205]. Это проявляется и в языке, но нельзя ставить знак равенства между обществом и языком. Например, как указывает та же Л. Танака, женщина – руководитель может использовать властные стратегии, не отказываясь от традиционных форм женской речи [Tanaka 2004: 205]. А языковая дискриминация может происходить и бессознательно, без стремления к дискриминации иного рода: женщина может назвать себя «скромным» местоимением просто по привычке [Sasaki 2001: 231–232]. Тот же автор считает, что японским культурным традициям не соответствуют революционные идеи, в том числе и в языковой сфере, поэтому такие традиции могут оказываться устойчивыми [Sasaki 2001: 236]. Представляется, что Накамура Момоко и другие борцы за отмену гендерных особенностей в японском языке и японской речевой культуре при бесспорности многих их тезисов переоценивают сознательные процессы в развитии языка и недооценивают бессознательные. Многие женские и мужские языковые и речевые особенности действуют автоматически и неосознанно. Японские специалисты при всём разбросе подходов и точек зрения сходятся на том, что их устойчивость сохранится достаточно долго.