8: Скорпион 2105

Два ровера тихо и быстро едут на запад через южный край Моря Спокойствия. Перед ними, за горизонтом, Ипатия. Позади – двадцать ботов-охотников.

Ипатия – это надежда, гавань. Может быть, они сумеют ее достичь на остатках заряда аккумуляторных батарей. Может быть, в Ипатии найдется то, что позволит отбить атаку машин-убийц. Может быть, между текущим положением дел и Ипатией что-то их спасет.

Или их аккумуляторы сядут, несмотря на аккуратное и экономное использование. Потом боты набросятся на них и уничтожат. Каждые десять минут Вагнер поднимает мачту радара, чтобы заглянуть за горизонт. Боты всегда там. Всегда ближе. Нет надежды от них оторваться: два ровера оставляют неизгладимые свежие отпечатки, нацеленные на Ипатию, словно стрелы.

Слишком много «может быть» и «если», слишком многие из которых оканчиваются на острие ножа, но все страхи Вагнера только о Робсоне. Смерть ничто; тот факт, что последним ощущением в его жизни будет ощущение провала, почти парализует его от ужаса. Во всей четверти Луны отключилась связь, небо молчит. Слежение, телеметрия и управление не работают. Луна перевернулась вверх тормашками; все параметры выше нормы, и Вагнер может думать лишь о тринадцатилетнем мальчишке, которого он оставил в Меридиане. Он представляет себе, как Робсон ждет, ничего не знает, ждет, задает вопросы, на которые Амаль не отвечает, потому что ничего не знает, а Робсон все спрашивает и спрашивает, и никто ничего не знает.

Наушники Вагнера посылают в его внутреннее ухо оглушительный всплеск шума. Визор заливает белое сияние: Вагнер слепнет от света. Он чувствует, как ровер «Везучей восьмерки» резко останавливается. Коммы отключились. Он пытается вызвать Сомбру. Ничего. Его зрение очищается пятнами мерцающей черноты и флуоресцентной желтизны. В ушах звенит. Вагнер пытается сморгнуть мертвое пятно в центре глаза и не может. Его линза мертва.

Этого не может быть.

Он пытается вызвать внутренний дисплей. Ничего. Никаких показателей костюма, системы жизнеобеспечения, температуры и жизненных показателей, его команды. Вагнер пытается приказать «Везучей восьмерке» двигаться, дать отчет, а когда это ни к чему не приводит – поднять защитные дуги и выпустить его на поверхность. Ничего. У него нет никакого контроля над ситуацией. Вагнер смотрит на свою команду. Ни имен, ни меток, ни фамильяров.

Должна быть какая-то система ручного управления. Каждое устройство, предназначенное для поверхности Луны, оснащено многими избыточными возможностями. Вагнер пытается вспомнить, чему его учили на инструктаже по управлению ровером «Тайян-XBT». Чья-то рука поднимается и хлопает по переключателю. Защитная дуга поднимается, сиденье вышвыривает его на поверхность. Зехра прижимает шлем к шлему Вагнера.

– Мы застряли в пыли. – Голос Зехры – далекий, неразборчивый крик, приглушенный воздухом и изоляцией шлема.

– Эти штуки позади нас, – орет Вагнер. – Что случилось?

– Электромагнитный импульс, – кричит Зехра. – Единственное, что могло отключить все сразу.

Над восточным горизонтом поднимается пыль. Спустя несколько минут прибывает эскадрон роверов, украшенных геометрией АКА. «Черные звезды» спрыгивают на поверхность. На спинах у них длинные черные штуковины, снабженные струнами. Когда Вагнер их узнает, несообразность этих предметов кажется ему почти комичной. Луки. Вещь из старых сказок про Землю и ее героев, которые рассказывали мадриньи. Луки и стрелы. На главном ровере поднимается радарная мачта выше горизонта; десяток лучников занимают позиции по периметру, натянув тетивы. Пусть их луки – сложные, превосходные устройства, сплошь блоки и противовесы, но все равно это средневековое земное оружие. Стрелы сбалансированы, взвешены и снабжены полезной нагрузкой в виде маленьких цилиндров. Темный разум Вагнера вникает в эти несовместимые вещи. Баллистика стрельбы из лука столь же точна, как и баллистика БАЛТРАНа. Более того, на маленькие снаряды не так заметно действует солнечный ветер. Луки легко напечатать: средство доставки – обычные человеческие мышцы. ИИ целятся аккуратно: в лунной гравитации лучники АКА могут посылать свои стрелы за горизонт. Изящная система доставки для боеголовок, провоцирующих электромагнитный импульс.

Умно.

Цветовые пятна на костюме командира отряда лучников превращаются в слово.

ВЕРНИТЕСЬ

Потом буквы тают и складываются в новые слова.

В СВОИ

РОВЕРЫ

Те из отряда АКА, кто не на посту, уже цепляют мертвые роверы к своим. Вагнер снова неуклюже ищет ручное управление. Зехра нажимает вместо него; он воображает себе насмешливую улыбку под ее лицевым щитком, пока его сиденье поднимается, занимает свое место на борту и опускаются защитные дуги.

ОНИ ЕЩЕ

НЕ ВСЕ МЕРТВЫ, сообщает костюм незнакомца из АКА.

«А вот и уязвимость», – думает Вагнер, пока лучники АКА бегут к своим транспортным средствам. Электромагнитный импульс эффективен на определенном расстоянии, но внутри зоны поражения, в чем убедились он и его коллега из АКА, ты столь же уязвим, как и твоя мишень.

Вертятся колеса. Вагнера мотает в ремнях безопасности, когда буксирные тросы натягиваются и ровер «Везучей восьмерки» рывком приходит в движение. Изолированный в своем пов-скафе, отделенный от мира, от команды, от фамильяра, от стаи и любимых, от мальчишки, Вагнер Корта смотрит на ущербную Землю. Он позволяет ее слабому свету пролиться сквозь свой визор. Без чьего-то ведома, без объявления или плана он сделался солдатом в сомнительной войне.

Поцелуй.

– Ты пойдешь с нами? – спрашивает Луна Корта. Несмотря на судороги в старых икроножных мышцах, мадринья Элис приседает, чтобы оказаться с Луной лицом к лицу.

– На поезде не хватает мест, анжинью.

– Я хочу, чтобы ты пошла с нами.

Берсариу снова содрогается. Наверху машины насыпают тонну за тонной реголита на окна Тве, погребают его, лишают света. За это время уже трижды выключалось и снова включалось электричество.

– Лукасинью присмотрит за тобой.

– Конечно, Луна. Мы поедем вместе.

Лусика Асамоа использовала все влияние Золотого Трона, чтобы забронировать Луне и Лукасинью места на поезде. Мадринья Элис знает: для того, чтобы заполучить эти места, ей пришлось перебросить двух других беженцев на более поздний рейс. Этого мадринья никогда не расскажет детям.

– Мне страшно, Элис.

– Мне тоже, корасан.

– Что же теперь случится? – спрашивает Луна.

– Я не знаю, корасан. Но ты будешь в безопасности в Меридиане.

– С тобой все будет в порядке?

– Нам пора, – говорит Лукасинью, и Элис готова за это целовать его вечно. Она целует его дважды. На любовь и на удачу.

– Ступайте. Лукасинью?

Он такой хрупкий. У этой границы заканчивается ее забота; по ту сторону – хладные края событий и сил, невосприимчивых к преданности или любви.

– Береги себя.

Когда она закрывает дверь берсариу, Тве опять содрогается. Электричество исчезает, потом появляется, но свет вполовину тусклее.

– Лукасинью, – говорит Луна. – Возьми меня за руку. Пожалуйста…

Свет выключается. Тве ревет. Сто двадцать пять тысяч голосов, запертых под землей, во тьме. Лукасинью хватает Луну и крепко прижимает к груди, пока мимо в узком туннеле пробираются в панике родители и дети, пытаясь разыскать станцию, поезд, спасительный поезд. Рев не прекращается. Большие и маленькие тела врезаются в него. Почему люди двигаются, когда разумно остановиться и подождать аварийного освещения? Аварийное освещение включится. Аварийное освещение может не включиться, только если резервное электропитание откажет. Он об этом узнал от мадриньи Флавии. А если резервное электропитание откажет? Он поворачивается лицом к стене, заслоняя Луну от толпы, которой овладел панический страх.

– Лукасинью, что происходит?

– Опять отключилось электричество, – говорит Лукасинью. Он прижимает Луну к себе, его толкают и бьют, он пытается не чувствовать тьму как нечто твердое и давящее. Если резервное электропитание отказало, что будет с подачей воздуха? В груди все сжимается, он борется с невольным приступом паники. И в удушливой тьме принимает решение.

– Идем… – Он хватает Луну за руку и ведет ее за собой, против потока людей, по туннелю, где темно хоть глаз выколи. Кто-то ищет пропавших детей, дети и родители зовут друг друга. Лукасинью пробивает себе дорогу сквозь давящие со всех сторон слепые, сбитые с толку тела.

– Куда мы? – спрашивает Луна. Ее рука в его руке такая маленькая и легкая. Она запросто может выскользнуть. Он сжимает хватку. Луна взвизгивает.

– Ты делаешь мне больно!

– Прости. Нам надо попасть в Жуан-ди-Деус.

– Но мадринья Элис сказала, что мы должны сесть на поезд и поехать к Лусике.

– Анжинью, никто не сядет на поезд. Никакой поезд никуда не поедет. Мы сядем в БАЛТРАН и отправимся в Жуан-ди-Деус. Сестры присмотрят за нами. Цзиньцзи, переключись на инфракрасный.

«Прости, Лукасинью, но сеть в настоящее время недоступна».

Тьма, в которую погрузился Тве, делается еще гуще. Он ослеп.

– Цзиньцзи, – шепчет Лукасинью. – Нам надо попасть на станцию БАЛТРАНа.

«Я могу руководствоваться твоим последним положением согласно моим внутренним картам и средней длине твоего шага, – отвечает фамильяр. – Будет допуск на ошибку».

– Помоги мне.

«Сто двенадцать шагов прямо. Потом остановись».

Лукасинью не успевает сделать и шага, как его дергают за руку и вынуждают остановиться.

– Я не могу найти Луну.

Во тьме, среди шума и паники, Лукасинью не понимает, что говорит этот юный голосок на шаг позади него. С чего вдруг Луна не может найти Луну? Потом Лукасинью вспоминает: Луной зовут фамильяра девочки. Бабушка Адриана всегда поджимала губы и цокала языком по поводу такого зазнайства, ведь ее внучка выбрала в качестве оболочки фамильяра животное – синего мотылька «сатурния луна».

– Сеть отключилась, анжинью. Держись рядом со мной. Не отпускай мою руку. Я поведу нас туда, где светло и безопасно.

Сто двенадцать шагов, потом остановиться. Лукасинью делает шаг во тьме. «И раз, и два, и три, и четыре». Туннель теперь кажется более пустым – меньше столкновений, голоса звучат подальше, – но каждый раз, когда Лукасинью сталкивается с кем-нибудь, он останавливается и молча повторяет последнюю цифру в подсчете шагов. Во время пятой остановки Луна его перебивает:

– Почему мы все время останавливаемся?

Цифры уносятся прочь, словно бабочки на карнавале. Лукасинью борется с желанием заорать на кузину от досады.

– Луна! Я считаю шаги, и очень важно, чтобы ты мне не мешала. – Но цифры исчезли. По коже Лукасинью бегают мурашки от страха. Они потеряны во тьме.

«Восемьдесят пять», – говорит Цзиньцзи.

– Луна, хочешь помочь? – спрашивает Лукасинью. Он чувствует, как девочка кивает, по мгновенным сокращениям мышц в ее руке. – Давай превратим это в игру. Считай со мной. Восемьдесят шесть, восемьдесят семь…

Лукасинью понимает по движению воздуха на лице, что достиг перекрестка. Звуки разносятся по новым тропам. Он чувствует запахи – плесень, вода, гнилая листва; пот Тве. Воздух из глубин города холодит кожу. Обогрев отключился. Лукасинью не хочет думать об этом слишком долго.

«Поверни направо, девяносто градусов», – инструктирует Цзиньцзи.

– Не отпускай меня, – говорит Лукасинью, и рука Луны сжимается, но тут их поджидает опасность. Цзиньцзи легко может считать шаги, но поворот – куда более тонкое действие. Если неправильно измерить угол, он потеряет просчитанную тропу. Лукасинью поворачивает правую ступню и прижимает пятку к подъему другой стопы. Похоже, его ступни расположены под правильным углом. Он поворачивает левую ступню параллельно правой. Тяжело вздыхает.

– Ладно, Цзиньцзи.

«Двести восемь шагов, второй коридор».

Два коридора.

– Мы сейчас подойдем к стене, – сообщает Лукасинью и идет боком, пока пальцы его протянутой в сторону руки не касаются гладкого синтера. – Ты это чувствуешь? Протяни свою ручку. Поняла?

Тишина, потом Луна говорит:

– Ой, я кивнула – ну да, да.

– Считай со мной. Один, два, три…

На ста пяти шагах Луна резко останавливается и кричит:

– Огоньки!

Пальцы Лукасинью как будто лишены кожи, и он с трудом выносит необходимость касаться ими полированной стены. Они чувствительны и напряжены, как соски. Он пялится в кромешную тьму.

– Что ты видишь, Луна?

– Не вижу, – говорит она. – Я чувствую запах огоньков.

Теперь Лукасинью и сам улавливает слабый запах биоламп, отдающий то ли травой, то ли плесенью, и понимает.

– Они мертвые, Луна.

– Наверное, им просто нужна вода.

Лукасинью чувствует, как рука Луны вырывается из его хватки. Он следует за нею в неподсчитанную тьму. «Сделай два шага влево и вернись на свой маршрут», – приказывает Цзиньцзи. Лукасинью слышит шелест ткани и чувствует, как его тянут вниз. Понимая, что Луна приседает на корточки, он опускается рядом. Ничего не видно. Ни единого фотона.

– Я могу сделать так, что они заработают, – объявляет Луна. – Не смотри.

Лукасинью слышит шелест ткани, быстрое журчание, чувствует теплый запах мочи. От воскрешенных биоламп разливается теплое зеленое свечение. Света едва хватает, чтобы различать очертания, но он становится ярче с каждой секундой, пока бактерии питаются мочой Луны. Это уличный храм Йеманжи; миниатюрная 3D-печатная икона, окруженная гало биоламп, приклеенных к полу и стенам. Свет теперь достаточно силен, чтобы Лукасинью различил два перекрестка, описанных Цзиньцзи, и труп, лежащий у стены между ними. Он бы споткнулся об это мертвое тело, растянулся во весь рост и заблудился во тьме.

– Вот. – Луна отлепляет биолампы горстями и вручает Лукасинью. В его руках они влажные и теплые. Он едва не роняет их от отвращения. Луна недовольно поджимает губы. – Надо так. – Она приклеивает маленькие, сплюснутые огоньки ко лбу, плечам и запястьям.

– Это же рубашка «Малихини»! – протестует Лукасинью.

– Что от дизайнера пришло, то в депринтер ушло, – объявляет Луна.

– Кто тебя такому научил?

– Мадринья Элис.

Держась за руки, они обходят труп подальше, потом направляются в указанный коридор. Туннель содрогается от звуков наверху, где на поверхности медленно движется что-то тяжелое. Обманчивые ветра Тве приносят обрывки фраз, металлический звон, крики, гулкий ритмичный шум. Здесь налево, по рампе наверх, по изгибающейся периферийной дороге. Поворот направо едва не выводит их к толпе, которая суетится во тьме коридора. Луна резко разворачивается.

– Они могут увидеть наши огоньки! – шипит она. Лукасинью поворачивается, прячет свой свет.

– Они между нами и БАЛТРАНом.

– Обратно на 25-й уровень, вверх по лестнице – там есть старый туннель, ведущий к БАЛТРАНу, – говорит Луна. – Ты большой, но должен поместиться.

– Откуда ты это знаешь?

– Я знаю все хитрые пути, – сообщает девочка.

При свете дня Лукасинью проскользнул бы без особых усилий вокруг, под или над торчащими механизмами и старыми сырыми камнями, которыми изобилует «хитрый путь» Луны, но поскольку его тело – единственный источник света, он не знает, долго ли будет длиться этот туннель и какие сюрпризы его ждут, насколько они велики или невелики. Его охватывает паника. Ужас от того, что он окажется в ловушке во тьме, что биолампы погаснут, моргнут и умрут: он не сможет ничего увидеть, не сможет пошевелиться. Над ним мегатонны камня, и где-то внизу – далекое сердце Луны.

Он чувствует, как согнутая спина и плечи прижимаются к синтеру, и застывает. Застрял. Ни вперед, ни назад. Может, его найдут будущие поколения, в виде иссохшей мумии. В рубашке «Малихини». Он должен выбраться, должен освободиться. Но если он дернется, рванется, поддастся панике, то лишь еще сильнее застрянет. Надо повернуться, протолкнуть вперед одно плечо – вот так, потом другое, а затем бедра и голени.

– Идем, – зовет Луна. Ее биолампы пляшут перед ним; светло-зеленые звезды. Лукасинью опускает левое плечо. Ткань цепляется и рвется. В Жуан-ди-Деусе он себя побалует новой рубашкой. Рубашкой героя. Два шага, и он выбрался. Двадцать шагов, и он вываливается на Вторую улицу из расселины, которую до сих пор не замечал. Рука об руку Луна и Лукасинью вприпрыжку бегут по коридору к БАЛТРАНу. На станции БАЛТРАНа отдельное электропитание. Тве, кормилец Луны, хорошо оборудован пусковыми установками БАЛТРАНа. Они выходят из шлюза в грузовой отсек, который достаточно широк, чтобы разгружать там большие контейнеры.

– Цзиньцзи, – говорит Лукасинью. Перед ним висят капсулы БАЛТРАНа – ряды и колонны, в сотню метров высотой, уходящие далеко в высоту стартовой шахты.

«Местная сеть доступна», – говорит фамильяр.

– Мне нужна станция БАЛТРАНа в Жуан-ди-Деусе, – просит Лукасинью.

Цзиньцзи опускает капсулу для персонала и цепляет ее в камеру доступа. Капсула просит ввести пункт назначения.

«Я заложил маршрут, – сообщает Цзиньцзи. – Сеть БАЛТРАНа используется, так что он не прямой».

– Сколько прыжков? – спрашивает Лукасинью.

«Восемь. Я посылаю вас через невидимую сторону Луны».

– Что происходит? – спрашивает Луна, когда перед ними открывается капсула БАЛТРАНа. Она с опаской смотрит на обитую мягкой тканью внутренность, ремни и стропы, кислородные маски.

– Нужно сделать восемь прыжков, чтобы попасть в Жуан-ди-Деус, – говорит Лукасинью. – Но все будет в порядке. Просто уйдет немного больше времени, только и всего. Нам пора. Идем.

Луна медлит. Лукасинью протягивает руку. Луна ее берет. Он входит в капсулу.

– На тебе огоньки, – напоминает Луна. Лукасинью их снимает. Клейкие диски оставляют неряшливые, липкие пятна на его рубашке «Малихини». Он кладет маленькие светящиеся биолампы на пол. Они послужили им верой и правдой, и он ощущает сверхъестественную преданность к вещам. Цзиньцзи показывает, как пристегнуть Луну. Он защелкивает собственные ремни безопасности и чувствует, как сиденье – пена с эффектом памяти – размягчается, учится и подстраивается под его тело.

– Все готово, Цзиньцзи.

«Предпусковая последовательность, – сообщает фамильяр. – Как только мы запустимся, я перейду в спящий режим, пока не прибудем в Жуан-ди-Деус».

Дверь закрывается. Лукасинью чувствует, как срабатывают пневматические затворы. Гудит кондей. Капсулу освещает мягкий золотистый свет приятного, теплого, умиротворяющего оттенка. Лукасинью Корте это кажется тошнотворным.

– Держи меня за руку, – говорит Лукасинью, высвобождая пальцы из ремней безопасности. Луна легко вытаскивает собственную руку и хватается за него. Капсула дергается и падает.

– Эй, полегче! – кричит Лукасинью Корта.

«Капсула в стартовом туннеле».

– Ну как тебе? – кричит Лукасинью через гудение и дребезжание, которые теперь заполняют капсулу.

Луна кивает.

– Весело!

Ничего не весело. Лукасинью закрывает глаза и подавляет страх, пока капсула несется по магнитным рельсам к пусковой установке. Происходит рывок – Лукасинью и Луна оказываются в стартовой камере.

«Приготовьтесь к сильному ускорению», – предупреждает ИИ капсулы.

– Ух, покатаемся! – неубедительно восклицает Лукасинью, и тут пусковая система хватает капсулу, разгоняет, и внутри Лукасинью каждая капля крови, желчи и спермы спешит к ступням и паху. Его глаза болят, вдавленные глубоко в глазницы, его яйца – сферы из свинца. Он чувствует каждую кость в своем теле, она словно тычется сквозь кожу. Ремни безопасности, на которых он висит, – титановая проволочная сеть, которая режет его на дрожащие куски, а он не может даже вскрикнуть.

И все прекращается.

И у него нет ни веса, ни направлений, ни верха, ни низа. Желудок сводит судорогой. Если бы в нем было еще что-то, кроме утреннего чая, оно бы уже летало вокруг в созвездии желчи. Его лицо отекло и опухло, руки уродливо раздулись и не слушаются; пальцами, похожими на толстые сосиски, он хватается за руку Луны. Он слышит, как кровь омывает мозг. Кое-кто из друзей Абены катался на БАЛТРАНе ради секса в невесомости. Он не может себе представить, как в такой обстановке заниматься сексом. Он не видит в этом совершенно ничего забавного. И ему придется через это пройти еще семь раз.

– Луна, ты в порядке?

– Кажется, да. А ты?

Луна выглядит так же, как всегда; маленькая, замкнутая, но полная неутолимого любопытства по поводу всего, что ей случается повстречать в этом мире, будь оно космологическим или личным. Лукасинью задается вопросом, понимает ли она, что упакована в обитую мягкой тканью герметичную банку, которая летит высоко над Луной, целясь в далекую рукавицу принимающей станции – и нельзя изменить курс, осталось лишь полностью довериться аккуратности машин и точности баллистики.

«Приготовьтесь к снижению скорости», – говорит капсула. Так быстро? Времени едва хватит на прелюдию, что уж говорить о сперме, плавающей в невесомости, которую парни описывали в таких подробностях и с таким энтузиазмом.

– Мы спускаемся, – говорит Лукасинью.

Без предупреждения что-то хватает голову и ступни Лукасинью и пытается сделать его на десять сантиметров ниже ростом. Торможение жестче ускорения, но быстрее: красные точки пляшут в глазах Лукасинью, а потом он оказывается висящим на ремнях безопасности вниз головой, еле дыша. Хриплые вдохи переходят в лай, а потом в смех. Он не может перестать смеяться. Это тяжелый, изматывающий смех, который рвет все его напряженные мышцы и натянутые сухожилия. Он может смеяться, пока не выдавит легкое через горло. Луна хватает его за руку. Они висят вниз головой, ухают и хихикают, пока пусковая система БАЛТРАНа тянет капсулу и переворачивает для следующего прыжка. Они прибыли. Они выжили.

– Готова повторить? – спрашивает Лукасинью.

Луна кивает.

Дверь капсулы открывается. Дверь капсулы не должна открываться. Лукасинью и Луна должны оставаться запертыми на протяжении всей последовательности прыжков.

«Пожалуйста, покиньте капсулу», – говорит Цзиньцзи.

Внутрь проникает холодный воздух, тяжелый от пыли.

«Пожалуйста, покиньте капсулу», – опять говорит Цзиньцзи.

Лукасинью расстегивает ремни безопасности и сходит на металлическую сеть. Он чувствует ее холод через подошвы своих лоферов. Он чувствует, что это место оживили несколько минут назад. Рычат вентиляторы кондиционеров, но свет тусклый.

– Где мы? – спрашивает Луна, опережая Лукасинью на доли секунды.

«Пересадочная станция Лаббок», – шепчут их фамильяры. Цзиньцзи показывает Лукасинью карту. Они на западном побережье Моря Изобилия, в четырехстах километрах от Жуан-ди-Деуса.

– Цзиньцзи, проложи курс до Жуан-ди-Деуса, – командует Лукасинью.

«Прости, я не могу подчиниться, Лукасинью», – отвечает его фамильяр.

– Почему?

«Я не могу запускать капсулы в связи с ограниченной подачей энергии. Электростанция в Гутенберге отключилась».

Рывок и падение от ускорения к невесомости, невесомость до электромагнитного торможения – все это пустяки по сравнению с вакуумом, который появляется у Лукасинью в животе.

Они в ловушке посреди бесплодных земель.

– Как долго до восстановления подачи электроэнергии?

«Я не могу ответить на этот вопрос, Лукасинью. Доступ к сети осложнен. Я функционирую на основе местной архитектуры».

– Что-то не так? – спрашивает Луна.

– Система обновляется, – врет Лукасинью, цепенея и не зная, что делать. Луне страшно, и какой бы ответ он ни получил от Цзиньцзи, это лишь напугает кузину еще сильнее. – Наверное, нам придется здесь немного побыть, так почему бы тебе не пойти и не поискать нам что-нибудь поесть или попить?

Луна озирается, обнимает себя руками за плечи от холода. Лаббок – это не Тве с его многочисленными пусковыми системами и погрузочными доками. Это отдаленная пересадочная станция, которая не обслуживается людьми. На протяжении лунного года здесь дважды бывает бригада ремонтников, которая задерживается на день-два. Лукасинью может обозреть большую часть станции с платформы, и нигде здесь нет места, чтобы хранить еду или воду.

– Страшное место, – заявляет Луна.

– Все в порядке, анжинью, мы здесь единственные люди.

– Я не боюсь людей, – говорит Луна, но рысью убегает исследовать свой новый маленький мир.

– Сколько у нас времени? – шепчет Лукасинью.

«Станция работает на резервном питании. Если основное не будет восстановлено в течение трех дней, вы испытаете значительное ухудшение состояния окружающей среды».

– Значительное?

«Главным образом отказ систем обогрева и подачи воздуха».

– Вызови кого-нибудь.

«Я транслирую сигнал бедствия по каналу экстренной помощи с нашего прибытия. Я еще не получил ответа. Похоже, на всей Видимой стороне отключилась связь».

– Как это может быть?

«Нас атакуют».

Луна возвращается с банкой воды.

– Нет еды, – говорит она. – Извини. Можешь сделать так, чтобы стало теплее? Мне очень холодно.

– Я не знаю как, анжинью.

Он лжет. Цзиньцзи мог бы это сделать в мгновение ока. Лукасинью наконец-то признал, что никогда не будет интеллектуалом, но даже он может разобраться в цифрах: плюс один градус в температуре – минус один час дыхания. Он снимает «Малихини» и продевает ручки Луны в рукава. Рубашка свисает с нее, словно плащ, будто она нарядилась для карнавала.

– Что еще ты нашла?

– Тут есть скафандр. С жестким корпусом, как тот, старый, что был в Боа-Виста.

Радость Лукасинью подобна химической реакции. Скафандр. Как просто. Отсюда можно взять да и уйти.

– Покажи!

Луна ведет его к наружному шлюзу. Он маленький, на одного человека. В шлюзе – жесткий аварийный скафандр ярко-оранжевого цвета, который можно подогнать под любые параметры тела. Как тот, в котором он пешком ушел из Боа-Виста в Жуан-ди-Деус. Просто короткая прогулка по поверхности. Скафандр… единственный. Луна так и сказала: «Тут есть скафандр». Он не слушал. Ему надо быть внимательней. Ему надо, чтобы каждое чувство и каждый нерв были напряжены, он не должен спешить с выводами или выдавать желаемое за действительное. Избыток «может быть» убьет их там, снаружи.

А наверняка можно сказать лишь то, что через три дня воздух закончится, и у него всего один лунный скафандр.

– Луна, видимо, нам придется здесь спать. Ты не могла бы пойти и поискать что-нибудь, чем можно укрыться?

Она кивает. Лукасинью не знает, насколько убедительны для Луны его отвлекающие маневры, но для него лучше, чтобы ее не было рядом, пока он будет задавать Цзиньцзи трудные вопросы.

– Цзиньцзи, где ближайший поселок?

«Ближайший поселок – Мессье, в ста пятидесяти километрах на восток».

– Вот дерьмо. – Куда дальше предела возможностей аварийного скафандра. Отправиться за помощью пешком – значит умереть в пути.

– На этой станции есть еще какие-нибудь устройства, пригодные для поверхности? – Он однажды слышал, как Карлиньос использовал это выражение. «Пригодный для поверхности». Звучит круто и ответственно. Мано ди Ферро.

«Аварийный скафандр – единственное устройство, пригодное для поверхности».

– Твою мать! – Лукасинью бьет кулаком в стену. От взрыва боли едва не падает на пол. Сосет окровавленные костяшки.

– Ты в порядке? – Луна вернулась с одеялом из фольги. – Извини, это все, что я смогла найти.

– У нас проблемы, Луна.

– Я знаю. Станция не обновляется.

– Нет. Отключилось электричество. Я не знаю, когда оно снова включится.

Луна быстро все понимает и не задает вопросов. У Лукасинью нет ответов. У него воздуха на три дня, один скафандр и ближайшее убежище – в ста пятидесяти километрах. Ровер может разгоняться до ста пятидесяти километров в час.

Может, снаружи есть припаркованный ровер, а Лукасинью его не видит.

– Цзиньцзи, можешь получить доступ к вахтенному журналу?

«Это очень просто».

– Мне нужно узнать о перемещениях всех роверов за последние… – Он прикидывает разумное число. – Три месяца.

На линзе Лукасинью появляется сетка визитов ремонтников, изыскателей, стекольщиков, которую предоставляет Цзиньцзи. Может, Лукасинью плохо читает или считает, но превосходно интерпретирует визуальную информацию. Его умение выбирать одного человека, один предмет, одну нить повествования из толпы, из массива движущихся данных всегда изумляло образованную, умеющую считать Абену.

Аномалия, нечто несообразное в орбитах и петлях служебных роверов.

– Увеличь вот этот, пожалуйста.

Цзиньцзи отделяет один след – небольшой ровер, который выходит из пустошей, заворачивая на север, в сторону просторных равнин в окрестностях кратера Тарунция.

– Покажи мне его, пожалуйста.

Теперь съемка: ровер проходит по краю зоны видимости наружной камеры, двигаясь из Гуттенберга в пустошь. Двигаясь в никуда. В той стороне на тысячу километров ничего нет. Лукасинью прикидывает, что ровер движется со скоростью тридцать, может, сорок километров в час.

– Технические характеристики, пожалуйста.

Цзиньцзи подчиняется. В очередной раз визуальное чувство Лукасинью позволяет ему выбрать нужные сведения из потока технических данных. Дальность на оптимальной скорости составляет триста километров, плюс попутная подзарядка от солнечных батарей. По съемке Лукасинью решает, что ровер ехал на скорости чуть меньше максимальной.

Судя по курсу, ближайшее поселение, откуда он мог выехать, – это Гуттенберг. Лукасинью пытается рассчитать дальность. Цифры звенят, как металл.

– Цзиньцзи, разберись с математикой.

Фамильяр посылает ответ на линзу Лукасинью еще до того, как тот успевает договорить вопрос. На линзе дугой обозначены варианты местоположения ровера, исходя из его дальности, скорости и направления. Минимальное расстояние – десять километров. Максимальное – двадцать пять.

– Увеличь, пожалуйста.

На маленьком ровере логотип из соединенных «МГ» Брайса Маккензи. На сиденье человек в пов-скафе. Солнце высоко, временной код – десять дней.

Ровер. Пов-скаф. У Лукасинью остался последний вопрос для пересадочной станции Лаббок. Один, последний шанс для того, чтобы план рассыпался прямо у него в пальцах.

– Сколько у меня времени, Цзиньцзи?

На этот раз он видит не картинки или умные диаграммы. Он видит цифры – холодные, неумолимые и безликие. Нет времени надеяться, ждать, размышлять над решениями, взвешивать возможности. Если они должны выйти с пересадочной станции Лаббок, то выйдут сейчас. Каждая секунда увиливания – это ватты электроэнергии, вдохи и глотки воды. Ждать и надеяться – или действовать и надеяться.

Думать не о чем. Цифры все решили.

«Лукасинью?»

– Запускай скафандр.

Окошко внутреннего шлюза безупречно обрамляет Луну. Она машет. Лукасинью поднимает титановую руку. Он монстр, он тот, кто бросает. Он вор. Он заполнил скафандр воздухом Луны, ее водой и ее электричеством. Что, если он потерпит неудачу? А если он не вернется? Он представляет себе, как Луна дрожит на стальной сетке, мерзнет, страдает от жажды, надеется, что он вернется, надеется, что электричество восстановится.

Он не может об этом думать. Он не может думать ни о чем, кроме того, что должен сделать, думать ясно и четко.

– Ладно, Цзиньцзи, я готов выйти.

Лукасинью касается иконы Леди Луны у наружной шлюзовой двери. Удача и дерзость. Он однажды обставил Леди Луну, будучи голым. Но все знают, что Дона не прощает промашек. Шипение разгерметизации затихает. Наружная шлюзовая дверь открывается. Лукасинью выходит на реголит. Цзиньцзи направляет его к отпечаткам колес ровера Маккензи. Оттуда он легко идет по следу на север. Он не знает, как далеко и как долго, но знает, куда идет. Мышечная память никогда не подводит, и Лукасинью впадает в ритм ходьбы в жестком скафандре. Лишние движения легки. Тактильные датчики чувствительны, даже в этой старой и дешевой модели производства ВТО. Пусть скафандр сам делает свою работу.

Вскоре все прочие следы уходят в сторону, и только двойные отпечатки шин ровера Маккензи ведут Лукасинью за собой. Солнце стоит высоко, поверхность Луны яркая, Земля – осколок тусклой синевы. Лукасинью тихонько поет, чтобы не уснуть на ходу. Скафандр оборудован играми, музыкой, сезонами старых теленовелл, но развлекательные системы тратят энергию. Ритм его песен постепенно подстраивается под ритм шагов, они бренчат и бренчат в его голове, словно галлюцинации. Он вдруг понимает, что поет под музыку стихи собственного сочинения.

«Лукасинью, пора позвонить», – говорит Цзиньцзи.

– Ола, Луна!

Связь – только аудио, чтобы сэкономить заряд батарей.

– Ола, Лука!

Голос Луны, оторванный от ее тела, ее присутствия, ее образа, звучит странно. Лукасинью как будто слушает не человеческое существо, но нечто более возвышенное, редкое, первозданное и мудрое. Анжинью, так он ее называет – ласковым словом, издавна принятым в семье. Маленький ангел. Такой она и кажется, когда звучит ее голос.

– Как ты? Водичку попила? – Лукасинью проинструктировал Луну пить глоток воды каждые двадцать минут. Это должно отвлечь ее от мыслей о том, что с завтрака в квартире она ничего не ела.

– Пила. Когда ты вернешься? Мне скучно.

– Как только смогу, анжинью. Знаю, ты скучаешь, но ничего не трогай.

– Я не дурочка, – говорит Луна.

– Знаю, знаю. Я позвоню еще раз через час.

Лукасинью тащится через пустошь Тарунция. В голове у него застряла единственная походная мелодия, и теперь она сводит его с ума. Он мог бы спросить Цзиньцзи, сколько прошел и сколько ему еще идти, но ответ может привести в уныние. Следы ведут все дальше и дальше. Лукасинью топает в своем красно-золотом панцире.

Что такое? Единственное преимущество скучной лунной прогулки Лукасинью в том, что он сделался чувствительным к ландшафту Тарунция и любым вариациям в его однообразии.

– Цзиньцзи, увеличь.

Визор демонстрирует ему вид сверху и мачты ровера, выглядывающие из-за близкого горизонта. Через несколько минут появляется сам ровер, и вот Лукасинью оказывается рядом с ним. Фигура в пов-скафе, которую он видел на записи камеры на станции, все еще сидит на своем месте. На миг его охватывает страх: а вдруг этот человек сейчас кинется и разобьет ему забрало шлема камнем? Невозможно. Никто не в силах прожить так долго в пов-скафе. И уж точно не в таком пов-скафе, который видит он, обойдя машину по кругу, – в нем двадцатисантиметровая дыра от правового соска к бедру. Это проблема. Еще одна проблема. Он с нею разберется позже.

– Где транспортировочный узел? – спрашивает Лукасинью. Цзиньцзи подсвечивает порт, и Лукасинью, размотав сетевой кабель, подключается. Как он и думал, ровер в той же степени мертв, что и его пассажир. Он стискивает зубы, протягивая кабель от своего скафандра до ровера, чувствуя, как заряд переходит из его батарей в батареи машины, как будто его покидает сверхъестественная исцеляющая сила. Ему нужно, чтобы ИИ ровера проснулся, пусть он и не может выделить достаточно энергии, чтобы приехать на нем обратно на станцию. Данные начинают поступать на линзу, и он ныряет туда в поисках нужного. Тормоза отключить. Руль разблокировать. Выпустить буксирный трос. Лукасинью разматывает его, набрасывает на плечи и цепляет к скафандру.

– Луна? Я возвращаюсь.

Лукасинью наклоняется, ремни натягиваются. Минуту-другую ровер ему сопротивляется, а потом система тактильных датчиков включает моторы и преодолевает инерцию. Лукасинью тащит ровер обратно по следам его собственных шин.

Следы на Луне остаются навсегда. Ее поверхность – палимпсест путешествий.

Возвращение всегда быстрее, чем уход.

Лукасинью останавливает ровер. Цзиньцзи показывает ему зарядный порт станции. Подзарядка аккумуляторов ровера почти полностью опустошит резервы станции, но Лукасинью решил идти до конца в тот самый момент, когда ступил из шлюза на поверхность. Происходит соединение, ровер просыпается – загорается десяток миниатюрных рабочих огоньков и индикаторов.

Теперь пов-скаф. Вот как о нем надо думать: как об устройстве, предназначенном для спасения жизни, которое нуждается в некоторой доработке, чтобы стать пригодным. Не надо думать о мертвой женщине внутри. Лукасинью пытается придумать наилучший способ, чтобы отцепить тело от сиденья. Оно замерзло и сделалось словно камень. Он отстегивает с мертвой ранец и открывает наружную шлюзовую дверь.

– Я кое-что тебе передам, – говорит он Луне.

– Я знаю, как открыть шлюз, – отвечает девочка. – И я пила водичку.

Лукасинью осторожно переворачивает труп на спину и поднимает; ее ноги согнуты в коленях, одна рука прижата к боку, другая – к контрольной панели. Он несет ее в шлюз. Они должны пройти цикл вместе. Он не может просить Луну, чтобы она вытащила замороженный труп из шлюза. Он будет обжигающе холодным и слишком тяжелым. И останется трупом. Лукасинью пятится в шлюз, пока зад его скафандра не ударяется о внутреннюю дверь. Он затаскивает замерзший труп в шлюз, от досады со свистом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, пытаясь пристроить его рядом с собой, совместить свою голову и торс с геометрией конечностей и торса мертвой женщины. Вот Лукасинью на спине, труп сверху, колени у него на плечах, шлем – у него между ног, голова – поверх пластины скафандра, прикрывающей его пах. Французская любовь с ледяным трупом. От такой мысли Лукасинью издает мрачный, испуганный, сокровенный смешок, похожий на лай. Никто и не поймет, в чем смысл этой шутки.

– Луна, я иду. Держись подальше шлюза. Делай, что я скажу.

Цзиньцзи запускает цикл шлюза. Лукасинью слышит, как свист воздуха становится все громче, и это самая сладкая музыка, какую он когда-либо слышал. Он выталкивает себя из шлюза, остается на спине, обвивая руками труп. Тащит его к пустой капсуле БАЛТРАНа и закрывает в ней. Он не хочет думать о бардаке, который получится после оттаивания тела – главное, чтобы Луна его не видела, и вообще, здесь есть другие капсулы на тот случай, когда – если! – подача электроэнергии возобновится.

Он выкарабкивается из жесткого скафандра. Все силы его покинули. Он никогда в жизни так не уставал: ум, мышцы, кости, сердце. Ничего еще не закончилось. Оно даже не началось по-настоящему. Столько всего надо сделать, и только он может это сделать, а ему хочется улечься лицом к стене, повернувшись спиной ко всему, что надо сделать, и вымолить у них немного времени на сон.

– Луна, можно мне немного твоей водички?

Он не видит, откуда появляется девочка, но она дает ему свою фляжку, и он пытается не выпить все одним глотком, чтобы вымыть вкус скафандра из своего рта. У переработанной в скафандре воды всегда есть привкус мочи.

– Луна, можно я лягу рядышком?

Она кивает и пристраивается рядом с ним. На ней остатки его одежды – этакая беспризорница 80-х в мешковатом наряде. Лукасинью обнимает ее и пытается поудобнее устроиться на стальной сетке. Он боится, что слишком устал для сна. Он дрожит. Холод забрался глубоко. Надо столько всего сделать, безумное количество дел, и тысяча вещей могут тебя убить, но начало положено.

– Цзиньцзи, не позволяй мне спать слишком долго, – шепчет он. – Разбуди, когда она оттает.

– Что? – бормочет Луна. Она маленький сгусток тепла, свернувшийся возле его живота.

– Ничего, – говорит Лукасинью. – Ничегошеньки.

Лукасинью просыпается, пытается пошевелиться. Боль пронзает его ребра, его спину, его плечо и шею. Металлическая сетка отпечаталась на щеке. Голова тяжелая и тупая; рука, на которой заснула Луна, онемела и не слушается. Он вытаскивает руку из-под девочки, не разбудив ее. Луна спит как камень. Лукасинью надо отлить. По пути в уборную ему приходит в голову мудрая идея.

– Что ты делаешь? – Луна проснулась и смотрит, как он опустошает скудное содержимое мочевого пузыря в аварийный скафандр.

– Скафандр все переработает. Тебе понадобится вода. – Моча Лукасинью темная и мутная. Моча не должна быть такой.

– Ну ладно…

– У нас есть что поесть?

– Какие-то батончики.

– Съешь все, – приказывает Лукасинью.

– А как же ты?

– Мне и так хорошо, – врет Лукасинью, хотя в животе у него бездонная пропасть. Он никогда не знал голода. Вот, значит, что чувствуют бедняки. Голод, жажда, поверхностное дыхание. До последнего еще очередь не дошла. – Я приготовлю другой костюм, а потом мы отсюда уедем.

– В капсуле мертвая женщина?

– Да. Ты заглядывала?

– Ага.

Он страшится следующей части своего плана. Приступы паники от того, что ему придется сделать, чтобы заполучить пов-скаф, раз за разом поднимали Лукасинью из глубин усталого сна. Надо действовать быстро и умно, не давая себе времени на раздумья. Он открывает дверь капсулы БАЛТРАНа, хватает мертвую женщину в пов-скафе за руку и выволакивает на пол. Она движется неуклюже, конечности у нее окоченелые. Лукасинью чувствует через пов-скаф, что она еще не до конца оттаяла. Он переворачивает ее лицом вниз. Сперва надо отцепить шлем. От вони его едва не настигает приступ рвоты. Все воняют в пов-скафах, но такого смрада ему еще не доводилось ощущать. Он снова и снова подавляет тошноту. С камнем в желудке Лукасинью откладывает шлем в сторону и расстегивает ремни. Дрожащими руками открывает герметичный шов. Новая волна зловония, и он понимает: это запах смерти. Лукасинью видел смерть, но ни разу не нюхал ее. Заббалины забирают мертвецов на своих драндулетах с мягкими шинами и не оставляют ни беспорядка, ни грязи, ни запаха.

Лукасинью, затаив дыхание, снимает костюм с мертвого тела. Ее кожа такая белая. Он почти ее касается, но замирает, чувствуя идущий изнутри холод. Теперь сложная часть. Надо вытащить руку через рукав. Со второй будет проще, после того, как он освободит первую. Перчатка присосалась к пальцам, и локоть ему сопротивляется. Выругавшись, он садится на пол, поворачивает мертвую лицом от себя и, упершись одной ногой в ее плечо, стягивает упрямый рукав с трупа. Быстрее высвобождает второй. Теперь ему приходится перевернуть тело, чтобы спустить пов-скаф с торса и освободить ноги одну за другой.

Он встает над мертвой женщиной и стаскивает костюм. Тело дергается. Он стягивает костюм с ее груди и живота, размазывая кровь от ужасной ножевой раны по небольшой выпуклости ее желудка. Спешит стянуть его с ягодиц. На левой у нее тату – цветочек. Лукасинью сжимается в всхлипывающий, воющий комок. Этот цветочек его добил.

– Прости, прости меня, пожалуйста… – шепчет он.

Потом берется за ступню обеими руками. Высвобождает левую ногу, потом правую. Пов-скаф остается у него в руках, словно содранная кожа. Вымазанная в крови женщина лежит на спине, слепо уставившись в лампы на потолке.

Теперь пов-скаф надо надеть. Лукасинью сдирает скаф-трико аварийного скафандра. В депринтер его. Ноги в штанины, быстро и с умом, чуть поерзать – и вот пов-скаф достиг груди. Не надо думать о влаге на коже. Руки – одна, вторая. Лукасинью тянется к стропу, герметизирующему скафандр. Закрепляет стяжные ремни. Пов-скаф для него слишком короткий. Это напряжение в плечах и пальцах ног и рук превратится в ноющую боль. Трубки предназначены для женщины. Это он тоже перетерпит. К тому моменту, когда он тянется за шлемом, принтер выдает новое скаф-трико: свежее, розовое, размера Луны. Непростая задача при ограниченных ресурсах, но Луне нужно трико, чтобы взаимодействовать с аварийным скафандром.

– Анжинью, тут мне понадобится твоя помощь.

Луна берет рулон изоленты из шлюза, запечатывает прореху в пов-скафе и трижды обходит вокруг Лукасинью, обклеивая его лентой.

– Не используй слишком много, она может нам пригодиться, – упрекает Лукасинью. – Теперь надевай трико, а я заряжу наши костюмы.

– Что мне делать с одеждой?

Лукасинью едва не говорит Луне бросить ее, но понимает, что это означает выкинуть ценный материал, органику, от которой может зависеть их жизнь и смерть там, в лунных Пиренеях.

– Засунь в депринтер и сделай из нее изоленту.

– Ладно.

Лукасинью тратит лишь секунду на мысли о еще одном источнике столь ценной органики, который лежит лицом вверх в доке для капсулы.

Луна возвращается в розовом скаф-трико и с маленьким рулоном изоленты. Заглядывает внутрь аварийного скафандра и гримасничает.

– Мочой воняет…

Она забирается внутрь, скафандр считывает параметры ее маленького тела и подстраивает внутренний тактильный скелет, чтобы тот обхватывал ее.

– Ой! – восклицает девочка, когда панцирь закрывается.

– Ты в порядке? – спрашивает Лукасинью. Луна еще ни разу не бывала в скафандре.

– Это как в убежище в Боа-Виста, откуда меня достали, но меньше. Но лучше, потому что я могу двигаться.

Луна, бряцая, идет по палубе.

– Я делаю два шага, а потом он меня догоняет.

– Это очень легко, скафандр делает всю работу, – соглашается Лукасинью.

«Аккумуляторы, воздух и вода полностью заряжены», – сообщают фамильяры. С этого момента каждый вдох, глоток и шаг расписаны.

– Я пройду шлюз первым, – говорит Лукасинью. – Буду ждать тебя с той стороны.

Ему кажется, что проходит целая вечность, пока он стоит на ступеньках и ждет, когда цикл работы шлюза завершится, одновременно балансируя между верой и неверием в изоленту, которая запечатала прореху в его краденом пов-скафе, воображая внезапную разгерметизацию, если лента не выдержит. Она выдержит. Ее для такого и придумали. Но он не может поверить в это до конца, и его пальцы на руках и ногах уже сводит судорогой от тесного костюма. Мигают огоньки, открывается шлюз, выходит Луна.

Лукасинью вытаскивает из ранца и разворачивает кабель передачи данных, втыкает его в подсвеченное гнездо на панцире Луны.

– Ты меня слышишь?

Тишина, потом хихиканье.

– Извини, я кивнула.

– Если мы подключимся друг к другу напрямую, потратим меньше энергии.

Следующей частью плана Лукасинью гордится. Он ее придумал, пока тащил ровер обратно в Лаббок. Один ровер, одно место. Он помещает Луну в жестком скафандре на сиденье, а сам забирается к ней на колени. Аварийный скафандр скользкий, сидеть неудобно. Если свалиться на скорости, ждет смерть. Эту проблему он не предвидел. В тот же миг приходит решение. Лукасинью отрывает куски изоленты и приматывает себя к Луне: икры, бедра, торс. Он слышит через связывающий их кабель, как она хихикает.

– Все хорошо, анжинью?

– Все хорошо, Лукасинью.

– Тогда поехали.

Цзиньцзи уже сопряжен с ИИ ровера. Одна мысль, и Луна с Лукасинью, связанные изолентой и кабелем, мчатся прочь от воздетых рогов пересадочной станции Лаббок по каменистому реголиту Моря Изобилия.

Прошло десять лет с той поры, как Дункан Маккензи в последний раз ступал на поверхность, но он отказывается от жесткого скафандра. Бывших джакару не бывает. Пов-скаф новый, напечатанный с учетом особенностей мужчины средних лет с проблемами в области фитнеса, но ритуалы герметизации и стягивания ремней знакомы, словно церковные. Проверки перед выходом на поверхность все равно что короткие молитвы.

Он решительно идет по пандусу. Позади него физически ощущается великий зиккурат Хэдли, темный и грозный. Его первые шаги вздымают пыль – так ходят новички, – но когда Дункан приближается к полигону, он уже ступает как полагается джакару. Ему этого не хватало. Пять человек в пов-скафах приветствуют его. Стрельбище устроили на одной из служебных полос между рядами зеркал.

– Покажите.

Джакару в жестком скафандре, изукрашенном под космического орка, снимает со спины длинное устройство. Направляет, прицеливается. Дункан Маккензи увеличивает картинку, чтобы видеть предмет, расположенный далеко на полосе.

– Если она разобьет одно из моих зеркал… – шутливо начинает он.

– Не разобьет, – заверяет Юрий Маккензи.

Женщина стреляет. Мишень взрывается. Винтовка выбрасывает теплопоглощающую пульку. Стрелявшая поворачивается к Дункану Маккензи в ожидании указаний.

– В принципе это та же самая гауссова винтовка, которую мы использовали в войне за Море Змеи, но мы увеличили ускорение. Можно стрелять по видимым мишеням или задействовать ИИ-помощника и целиться в то, что за горизонтом.

– Мне не нравится жесткий костюм, – говорит Дункан Маккензи.

– Отдача от более мощного ускорителя довольно-таки суровая, – объясняет Юрий. – Жесткий костюм более устойчив. И он дает кое-какую защиту, если случится худшее.

– Ага, двадцать секунд вместо десяти, – говорит Вассос Палеолог. Дункан Маккензи поворачивается к нему.

– Ни один Маккензи еще не бежал от драки.

– Босс, он прав, – встревает Юрий. – Это не наша война. Асамоа никогда не были нашими союзниками.

– Но мы считали таковыми Воронцовых, – возражает Дункан Маккензи.

– Со всем уважением, – не уступает Юрий, – но мы сейчас однозначно уязвимы. ВТО выводит из строя электростанции во всей восточной четверти Луны. Хэдли не выдержит удара с орбиты. Даже если атака будет направлена на зеркальный массив, это гарантированно выведет нас из бизнеса. Я могу показать вам симуляции.

– Напечатайте пятьдесят штук, – приказывает Дункан Маккензи по общему каналу связи. – Наймите всех Джо Лунников – бывших военных. И мне понадобятся жесткие скафандры. Только без такого дерьма. – Он пальцем в перчатке указывает на клыки, языки пламени и черепа на костюме стрелявшей. – Нужно что-то, что покажет любому, кто мы такие и за что стоим.

Он поворачивается и идет обратно по коридору между сверкающими зеркалами в темный провал шлюза. Над ним как десять тысяч солнц полыхает вершина Хэдли.

– Торт, – говорит Лукасинью Корта, – идеальный подарок для человека, у которого есть все.

Коэльинью в часе езды от Лаббока, мчится по пологому склону северо-западной стены Мессье-Е. Луна придумала роверу имя. Она настояла на том, что у роверов должны быть имена. Чтобы километры бежали быстрей, Лукасинью с нею спорил, твердя, что имена – это глупость. Машины – они и есть машины. «У фамильяров есть имена», – возразила Луна. И ровер остался Коэльинью. Тогда Лукасинью предложил петь песни, известные обоим, а потом попытался вспомнить сказку на ночь, которую ему рассказывала мадринья Флавия, но выяснилось, что Луна помнит ее лучше. Они стали играть в загадки, но и тут Луна его обставила. Теперь Лукасинью произносит речь о тортах.

– Все просто. Если тебе что-то нужно и углерода хватает, ты это печатаешь. В вещах на самом-то деле нет ничего необычного. Зачем дарить кому-то вещь, которую он может напечатать сам? Единственная особенность подарков в том, какие мысли ты в них вкладываешь. Настоящий подарок – это идея, сокрытая в предмете. Чтобы стать необычным, предмет должен быть редким, дорогим или содержать многое, что ты в него вложил. Пай однажды подарил бабушке Адриане немного кофе, потому что она его не пила пятьдесят лет. Он редкий и дорогой, получается два из трех… Редкий и дорогой… но все равно он не настолько хорош, как торт.

Чтобы сделать торт, надо взять сырые, ненапечатанные материалы вроде птичьих яиц, масла и пшеничной муки и вложить в приготовление свое время и душу. Каждый торт надо планировать – будет ли это бисквит или кило-торт, слойка или множество кексиков, что-то личное или что-то для праздника? Апельсиновый, с бергамотом, с чаем или даже кофе; с глазурью или безе? В коробке или перевязанный ленточками, доставленный ботом по воздуху, с сюрпризом посередке, светящийся или поющий? Надо ли тебе быть серьезным или шутливым, что следует учесть – аллергии, непереносимость, культурные или религиозные особенности? Кто еще будет рядом, когда его разрежут? Кто получит кусочек, а кто – нет? И стоит ли им вообще делиться, или он личный, страстный торт?

Торт – дело тонкое. Всего один капкейк в правильном месте, в правильное время может сказать: «Прямо сейчас в целой вселенной есть только ты, и тебе я дарю этот момент сладости, текстуры, аромата, ощущений». Но бывают времена, для которых годится только что-то огромное и дурацкое, такое, чтобы я мог выскочить из середины при полном параде, что-то с глазированными бабочками и птицами, с маленькими ботами, распевающими песни из «мыльных опер», – и это исцеляет сердца и оканчивает свары.

У тортов есть язык. Лимонные брызги говорят: «Мне кисло от этих отношений». Апельсин заявляет то же самое, но надежда еще не потеряна. Кило-торт говорит, что все в мире идет как надо, все хорошо и баланс не нарушен, Четыре Базиса в гармонии друг с другом. Ваниль говорит: «Осторожно, скука»; лаванда надеется или сожалеет. Иногда и то и другое. Засахаренные розовые лепестки намекают: «Сдается мне, ты плутуешь», а вот розовая глазурь предлагает: «Давай заключим контракт здесь и сейчас». Синие фрукты для грустных дней, когда накатывает настоящий вакуум и тебе нужны друзья или просто чье-то доброжелательно настроенное тело. Красные и розовые фрукты – это секс. Все об этом знают. Взбитые сливки нельзя есть в одиночку. Таковы правила. Корица – ожидание, имбирь – воспоминание, гвоздика же означает боль, настоящую или душевную. Розмарин – сожаление, базилик – уверенность в своей правоте. «Ну вот, я же говорил» – это базилик. Мята символизирует ужас. Мятный торт – плохой торт. С кофе все серьезнее некуда, и он говорит: «Чтобы тебя осчастливить, я бы передвинул Землю в небесах».

Это если говорить о тортах в социальном смысле. Но есть еще научная сторона. Ты знала, что торты на Луне вкуснее? Отправившись на Землю и попробовав торт, ты разочаруешься. Он покажется тебе плоским, тяжелым и плотным. Это связано с размером пор и структурой мякиша, а структура мякиша на Луне куда лучше. Каждый торт, который ты делаешь, связан с тремя науками: химией, физикой и архитектурой. Физика – это тепло, газовое расширение и сила тяжести. Физика отвечает за те составляющие торта, что должны подняться, превозмогая гравитацию. Чем она меньше, тем выше они поднимаются. Ты можешь подумать, что если при низкой силе тяжести структура мякиша получается лучше, не будет ли торт, изготовленный в невесомости, совершенным? Вообще-то нет. Он расширится во все стороны, и в итоге у тебя получится большой шар из пузырящейся смеси для торта. Когда ты соберешься его печь, будет очень трудно сделать так, чтобы тепло добралось до сердцевины. Она останется сырой.

Дальше идет химия. У нас есть Четыре Базиса, и у торта или кекса они тоже имеются. Для нас это воздух, вода, данные и углерод. Для кекса – мука, сахар, масло, яйца или какая-нибудь другая жидкость. Берем два-пятьдесят граммов муки, два-пятьдесят граммов сахара, два-пятьдесят граммов масла, два-пятьдесят граммов яиц – то есть примерно пять штук. Вот это и есть базовый кило-кекс. Сахар и масло надо смешать, чтобы получился крем. Я это делаю рукой. Вкладываю часть себя. Пузырьки воздуха, заключенные в жире, создают пену. Теперь добавляем яйца и взбиваем. В яйцах есть белки, которые обволакивают пузырьки воздуха и не дают им взрываться и схлопываться при нагреве. Потом медленно добавляем муку. Действовать надо неспешно, потому что, если всыпать муку слишком быстро, растянешь клейковину.

Клейковина – это такой белок в составе пшеницы, и он эластичный. Без него все, что пекут, было бы плоским. Растяни его слишком сильно, и получишь хлеб. Хлеб и торт – это две полные противоположности в том, что может случиться с пшеницей. Я использую особые сорта мягкой, самоподнимающейся муки из пшеницы с низким содержанием белка. Это означает, что в них есть компонент, который реагирует и создает газ, взрывающий пузырьки клейковины. Вот почему мои кексы сладкие и рассыпчатые.

Выпечка – это как строительство города: весь фокус в том, как ухватиться за воздух и удержаться на месте. Клейковина создает колонны и клетки, которые поддерживают вес сахара и жира. Они должны стоять, они должны держать, и они должны беречь внутреннюю часть, которой должно хватать воздуха и воды. Надо создать оболочку, благодаря которой кекс останется влажным и легким. Для этого нужен сахар; он позволяет корочке обрести цвет и закрепиться при более низкой температуре, чем внутренность кекса. Все это связано с карамелизацией. Похоже на газовое уплотнение, которое не дает нашему воздуху просочиться сквозь камень.

И после всего этого наступает черед выпекания. Выпекание – процесс из трех частей: подъем, закрепление и побурение. По мере роста температуры кекса весь воздух, который ты в него вбил, расширяется и растягивает клейковину. Потом примерно при шестидесяти градусах по Цельсию начинает действовать разрыхлитель, выпуская из яиц СО₂ и водяной пар – и вжух! Твой кекс поднимается до своей конечной высоты. Примерно при восьмидесяти градусах по Цельсию яичные белки собираются и клейковина теряет эластичность. Наконец, происходит реакция Майяра – побурение, о котором я тебе говорил, – которая закрепляет поверхность. Тем самым она запирает влагу внутри, если все было сделано как следует.

Теперь наступает самая сложная часть: надо решить, готов ли кекс к тому, чтобы его вынули из печи. Это зависит от множества мелочей – влажности, сквозняков, давления воздуха, температуры окружающей среды. В этом суть искусства. Когда ты думаешь, что он готов, вынь его, пусть постоит минут десять, отделится от фольги для выпечки, а потом вывали его на подставку – и пусть остывает. Попытайся не отломить кусочек сразу же, как только достанешь его из духовки.

Теперь переходим к экономике кекса. Его надо вынуть из духовки. У нас нет духовок. У большинства из нас нет даже кухонь: мы питаемся в заведениях, где подают горячую еду. Духовки в таких заведениях совсем не похожи на те, которые нужны для выпекания кексов. Духовку надо делать на заказ, а на всей Луне, наверное, человек двадцать знают, как соорудить духовку на уровне глаз для выпечки кексов.

Итак, Четыре Базиса: мука, сахар, масло, яйца. Мука – это измельченные семена растения пшеница. Это своего рода трава. На Земле она – один из основных источников углеводов, но здесь, на Луне, мы ее не особо используем, потому что она не дает столько энергии, сколько места и ресурсов на нее тратится. Нужно пятнадцать сотен литров воды, чтобы вырастить сто граммов пшеницы. Мы получаем углеводы из картошки, ямса и кукурузы, потому что они куда эффективнее превращают воду в пищу. Поэтому для того, чтобы сделать муку, нам приходится специально выращивать пшеницу, потом собирать семена и измельчать их в тонкую пыль. Молоть муку еще труднее, чем строить печи для кексов – в целом мире, наверное, всего лишь пять человек знают, как построить мельницу.

Масло – это твердый жир, полученный из молока. Я использую только масло из коровьего молока. У нас есть коровы – в основном для людей, которые любят мясо. И если ты подумала, что для выращивания пшеницы нужно много воды, то знай: для одного килограмма молочной продукции требуется в сто раз больше.

Яйца. С ними все не так уж трудно, поскольку яйца – значительная часть нашего рациона. Но наши яйца меньше Земных, потому что мы разводим птиц меньшего размера, а это значит, что придется экспериментировать, чтобы подобрать правильное количество.

С сахаром все просто – мы можем его выращивать или производить, но тот, кто выпекает кексы, использует много разных видов сахара. Есть необработанный, чистый тростниковый, обычный сахар, кондитерский сахар, сахарная пудра, сахарная мастика – иногда они нужны все для одного-единственного торта. Итак, теперь ты понимаешь, что даже для обычного кило-кекса понадобятся вещи и навыки, которые встречаются редко и стоят дороже драгоценностей. Когда ты пробуешь торт, ты вкушаешь саму нашу жизнь.

И вот почему, пусть все на свете можно напечатать, торт – это идеальный подарок.

– Лука, – говорит Луна.

– Что такое, анжинью?

– Мы уже приехали?

– Не этот кратер, но следующий, – говорит Лукасинью.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Коэльинью спускается по пологой стене кратера Мессье-А.

– Ладно, – заявляет Луна. – Но хватит с меня кексов.

Кексы и разговоры о них помогают Лукасинью Корте не заснуть и сохранять бдительность, несмотря на холод, который распространяется от заделанной прорехи в пов-скафе. Он герметизировал костюм, чтобы уберечь воздух, но ему не по силам что-то сделать с поврежденными нагревательными элементами. По тренировкам перед Лунной гонкой Лукасинью знает, что человеческое тело отдает вакууму мало тепла, но он чувствует, как постоянный холод оттягивает тепло его крови и сердца. Холод забирается внутрь, и с ним становится уютно, ты цепенеешь и отключаешься. Он отнял у Лукасинью силу, которая требовалась для того, чтобы не клацать зубами, рассказывая про торты.

Коэльинью одолевает гребень наружного обода двойного кратера Мессье-А, и тут из-за внутреннего обода вылетает большой шестиместный ровер, дважды подпрыгивает, мчится по дну кратера и резко останавливается перед Лукасинью. Он давит на тормоза и молится Огуну, чтобы ровер с чересчур тяжелым верхом не перевернулся.

В ровере трое. Защитные дуги поднимаются, незнакомцы спрыгивают с сидений. У каждого на пов-скафе логотип «Маккензи Гелиум», каждый снимает с подставки для оборудования предмет, о котором Лукасинью знал, но никогда не видел раньше. Пушка.

Один из джакару приближается к Лукасинью и Луне, обходит вокруг Коэльинью, останавливается рядом с Лукасинью. Их лицевые щитки напротив друг друга.

– Что происходит? – говорит Луна.

– Все будет хорошо, – говорит Лукасинью и чуть не подпрыгивает, когда джакару Маккензи резко прижимает свой лицевой щиток к его щитку.

– Комм включи, ты, гребаный гала. – Голос – приглушенный вопль, который Лукасинью слышит благодаря физическому контакту.

Цзиньцзи открывает общий канал.

– Простите, мне не хватает энергии, – говорит Лукасинью на глобо.

– Тебе не только энергии не хватает, – говорит джакару. Теперь, когда комм работает, над плечом каждого джакару появляется идентификатор: Малькольм Хатчинсон, Шарлин Оуэнс-Кларк, Эфрон Батманглидж.

– Нам нужны энергия, вода и еда. И я очень, очень замерз.

– Сперва парочка вопросиков. – Малькольм направляет свою пушку на Лукасинью. Это длинное, наспех придуманное устройство, сплошь стойки и стабилизаторы, магазины и подставки для электромагнитных картриджей, быстро напечатанные и собранные. – Мы живем в самом гендерно-переменчивом обществе в человеческой истории, так что, возможно, Надя переметнулась в другой лагерь, но я не слышал, чтобы при этом человек делался на десять сантиметров выше.

Лукасинью понимает, что едва коммы включились, костюм выставил идентификатор настоящей владелицы. Две других пушки нацелились на него.

– Лукасинью, мне страшно, – говорит Луна по частному каналу.

– Все в порядке, анжинью. Я нас вытащу.

– Костюм Нади, ровер Нади. Судя по количеству ленты на костюме, что-то ударило ее и убило.

– По-вашему, если бы я хотел забрать ее костюм, стал бы его так сильно портить? – говорит Лукасинью.

– Ты уверен, что хочешь дать мне такой ответ?

На дисплее шлема Лукасинью все жизненные показатели зависли на границе красной зоны.

– Я не убивал ее, клянусь. Мы застряли на БАЛТРАН-станции Лаббок. Я отследил ее, притащил ровер и пов-скаф на станцию и привел в порядок.

– Какого хрена вы делали на станции Лаббок?

– Пытались выбраться из Тве.

– БАЛТРАНом. – Лукасинью ненавидит то, как этот Малькольм Хатчинсон превращает каждый его ответ в самую глупую вещь из когда-либо услышанных. – Дружище, БАЛТРАН мертв. Вся восточная четверть сферы мертва. Одни боги знают, что сейчас происходит в Тве. Воронцовы закрыли железные дороги и превращают каждую электростанцию, какую увидят, в дыру в реголите. Половину моего отряда уничтожили гребаные кошмары с гребаными лезвиями вместо гребаных рук, так что ты уж отнесись с пониманием, если я покажусь тебе немного взвинченным. Итак, куда вы направляетесь и кто ты такой, мать твою?

В животе у Лукасинью болезненная пустота, его может вырвать кислотой в шлем.

– Дай я поговорю, – просит Луна.

– Луна, заткнись. Дай мне в этом разобраться.

– Не затыкай меня. Дай я с ним поговорю. Пожалуйста.

Джакару Маккензи раздражены. Лукасинью вот-вот договорится до пули. А вдруг детский голос поможет справиться с пушками?

– Ладно.

Фамильяр Луны открывает общий канал.

– Мы пытаемся попасть в Жуан-ди-Деус, – говорит Луна. Джакару Маккензи в пов-скафах вздрагивают.

– У тебя в этой штуке ребенок, – говорит Малькольм.

– В Лаббоке был только один жесткий скафандр, – отвечает Лукасинью. – Я отследил ровер и да, украл скаф. – Он вспоминает имя. – Скаф Нади. Я ее не убивал.

– Ты потащил ребенка через Море Изобилия в жестком скафандре.

– Я не знал, что еще делать. Мы должны были выбраться из Лаббока.

– Вам далеко до Жуан-ди-Деуса, – говорит джакару с идентификатором «Шарлин».

– Прямо сейчас нам надо добраться до Мессье, – говорит Лукасинью.

– Мы только что оттуда, – вступает в разговор третий джакару, Эфрон. – Оставили там троих мертвецов. Боты вас на куски порежут.

– Эй, Эфрон, тут ребенок, – упрекает его Шарлин.

– Нет смысла скрывать правду, – упорствует Эфрон.

– Нам нужны воздух и вода, – говорит Лукасинью. – Аккумулятор в ровере вот-вот сядет, и мы не ели… не помню сколько.

– Я правда проголодалась, – говорит Луна.

Лукасинью слышит, как Малькольм тихонько ругается.

– В Секки есть старый бивуак «Корта Элиу». Теперь это ближайший пункт пополнения запасов. Мы доставим вас туда.

– Это на полпути назад к Тарунцию, – говорит Лукасинью.

– Ну лады, тогда задыхайтесь или помирайте от голода, – огрызается Малькольм. – Или, в твоем случае, от холода. Эфрон! – Эфрон отцепляет от ранца какой-то маленький пакет и бросает Лукасинью. Это термопакет: медленный экзотермический гель в стеклянном контейнере. – Поможет тебе не замерзнуть. Есть только одна проблема. – Он тыкает торс Лукасинью, обмотанный изолентой, дулом пушки. – Его надо поместить внутрь костюма.

– Что?

– Как надолго ты можешь задерживать дыхание, дружище?

У Лукасинью кружится голова. Голод, изнеможение, холод. Теперь ему придется снова обнажиться посреди холодной поверхности Леди Луны.

– У меня есть булавка Лунного бегуна, – говорит он, стуча зубами.

– Бляха-муха, да ты у нас богатенький мальчик. Лунная гонка – это десять, пятнадцать секунд. Нам надо снять старую изоленту, засунуть пакет внутрь и снова тебя обмотать. Сорок, может, шестьдесят секунд?

Это может его убить. Холод его убьет. Может убить, убьет. Леди Луна снова принимает решения за него.

– Я справлюсь, – говорит Лукасинью.

– Вот молодец. Дыши глубоко одну минуту, а потом разгерметизируй шлем. Мне надо будет подключиться к ИИ твоего пов-скафа.

– У меня есть лента, – говорит Луна, пока Лукасинью отцепляется от ее жесткого костюма.

– Умница. Шарлин, Эфрон.

Цзиньцзи переключает костюм на подачу чистого О₂. Он бьет Лукасинью как топор. Он едва не падает, и его подхватывают чьи-то руки. Он дышит глубже, еще глубже, насыщая мозг и кровь кислородом. Он победил в Лунной гонке. Он голым пробежал по поверхности Луны пятнадцать метров. Это легко. Легко. Но для Лунной гонки давление больше часа снижали до микроуровня. Теперь все случится мгновенно. «Человеческая кожа – надежная поверхность для поддержания давления…» Пов-скаф, урок номер один. Требуется лишь нечто плотное, чтобы поддерживать это давление, удерживать воду и сохранять тепло.

«Разгерметизация костюма через пять…»

Лукасинью опустошает легкие. В вакууме надо выдохнуть, чтобы не разорвались легкие.

«…две, одну…»

– Приготовиться, – командует Малькольм.

«Сброс».

Визг уходящего воздуха затихает, когда Цзиньцзи опустошает костюм. Лукасинью беззвучно кричит от боли, пронзающей оба уха. Подступает Шарлин с ножом, аккуратно разрезает ленту и отворачивает концы.

– Держись, парень, держите его.

– Готово.

Приходит обжигающий жар – Малькольм засовывает под плотную ткань термопакет. Лукасинью надо дышать. Он должен вдохнуть! Его мозг отключается клетка за клеткой. Его сотрясают конвульсии. Откуда-то с вышины доносится слабый женский голос, точно голос святой: «Держите его!» Лукасинью открывает рот. Пусто. Расширяет легкие. Пусто. Вот как умирают в вакууме: все закрывается, сужается, пульсирует. Едва слышные, далекие голоса; железные руки его не отпускают, все горит.

Едва слышные, далекие голоса…

И он возвращается. Лукасинью рвется вперед. Его удерживают защитные дуги. Он в безопасности, он в ровере Маккензи. Воздух. Воздух – это чудо. Воздух – это магия. Он делает десять глубоких вдохов, быстро вдыхая и медленно выдыхая; медленно вдыхая и быстро выдыхая. Ртом, носом; носом, ртом. Носом. Ртом. До чего же славно дышать. Тепло. Жар! Он чувствует боль под нижним левым ребром: термопакет, плотно прижатый пов-скафом и изолентой. Там будет синяк, но Лукасинью ценит эту боль. Она означает, что у него нет обморожения.

– Луна? – хрипло зовет он.

– Очухался, значит, – говорит Малькольм по общему каналу.

– Я тут, – говорит Луна. – Ты в порядке?

– Если разговаривает, то в порядке, – говорит Малькольм. Лукасинью озирается, смотрит на все кабели и трубки, что подключают его к роверу. Он думает о воде и в награду получает холодный и чистый глоток из ниппеля. От удовольствия Лукасинью ахает, и джакару, которые слышат это по общему каналу, смеются.

– Это все та же переработанная моча, но, по крайней мере, чужая, – говорит Малькольм. – У нас даже есть кое-какое питательное дерьмо. Думаю, ты достаточно голоден, чтобы его съесть.

Эфрон цепляет присвоенный Лукасинью одноместный ровер к большой машине буксирным тросом и забирается на свое место.

– Итак, если у тебя нет возражений, Лукасинью Корта, – говорит Малькольм, – мы едем в Секки.

Перед его лицом что-то есть. Лукасинью просыпается с паническим криком от клаустрофобии. Он в пов-скафе, все в том же гребаном пов-скафе. Во сне вытекла слюна и высохла на его щеке до кристаллической корочки. Он чувствует запах собственного лица внутри шлема.

– Ты проснулся. – Голос Малькольма. – Хорошо. У нас проблема.

Цзиньцзи показывает карту: на ней выделяется их процессия и старая база «Корта Элиу», а также линия неких объектов между роверами и убежищем.

– Это…

– Я знаю, кто они, малыш.

– Вы можете их объехать?

– Могу, но если нас заметят, в тот же момент набросятся. Мы большие и тяжелые, и я видел, как эти ублюдки двигаются.

– Что будем делать?

– Мы бросим тебя и девочку. Вы возьмете другой ровер – там достаточно заряда, чтобы справиться, – и рванете прямиком к базе. Мы постараемся отвлечь внимание ботов.

– Но вы сказали, что не можете их обогнать.

– Мать твою, пацан, ты будешь мне верить? Без вас мы можем от них оторваться. Может, даже прикончим парочку. Эти пушки против засранцев весьма неплохи. Что я знаю наверняка: если мы не разделимся, то умрем.

Ранцы нагружены водой и воздухом, аккумуляторы заряжены. Луна забирается на сиденье, Лукасинью аккуратно приматывает ее к роверу, а потом – себя к ней. Лукасинью объяснил ей просто и честно, какая опасность им угрожает, и она знает, что надо делать, без вопросов и инструкций. Их одноместный ровер включается по приказу Цзиньцзи. Малькольм касается указательным пальцем шлема: салют перед битвой. Он разворачивает свой большой ровер, дает газу и спустя мгновение оказывается за горизонтом. Лукасинью ждет, пока его пылевое облако уляжется, прежде чем пуститься в путь на своей одноместной машинке.

«Никаких коммов, – сказал Малькольм. – Увидимся в Секки или в следующей жизни».

«Вы знаете, кто мы, – ответил Лукасинью по частному каналу. – Почему вы нам помогаете?»

«Чем бы все ни закончилось, луна уже никогда не будет прежней», – сказал Малькольм.

– Луна, – говорит Лукасинью. Они опять подключены друг к другу кабелем, для радиомолчания и близости.

– Что?

– Водички попила?

– Попила.

– Скоро мы будем на месте.

Анелиза Маккензи ждет у внутренних дверей шлюза. Пока двери открываются, проходит целая вечность, но вот они идут; потемневшие от пыли, несмотря на «воздушные лезвия», шлемы и ранцы держат в руках. Ботинки каменные, костюмы свинцовые. Холодное изнеможение в каждом сухожилии. Бойцы тащатся мимо нее, не поднимая глаз. Они дали бой у ворот Ипатии. Взрывчатка уничтожила трех ботов, которые пережили град стрел, выпущенных АКА, но семь «черных звезд» заплатили за это собственными жизнями.

Самоубийственные миссии. И, по слухам, подкрепления уже появились в восточном секторе Моря Спокойствия – их тормозные двигатели словно заикаются в небесах.

«Подкрепления». Откуда она вообще знает такое слово?

А вот и он.

– Вагнер.

Он поворачивается, заслышав свое имя. Узнает. Он ее не забыл – не в темной ипостаси, в той единственной версии Вагнера Корты, которую она знала. Сомнения и сдержанность, что вынуждают его замедлить первые шаги в ее сторону, связаны не со страхом обознаться, но с угрызениями совести. Он сбежал в Меридиан. Она велела ему не возвращаться в их дом в Теофиле, но он знает, что вынудил ее в одиночку столкнуться с семьей. Маккензи никогда не прощают предателей. Она поплатилась. Он выжил, когда ее семья уничтожила его семью. Он спрятался и выжил. Теперь он похож на смерть. Теперь он выглядит побежденным.

Он смотрит на свой отряд. Красивая женщина с сильными чертами кивает. «Дальше я сама разберусь, лаода».

– Анелиза.

Он не верит своим глазам. Ее дом в Теофиле, что она делает в Ипатии?

– Идем со мной, маленький волк.

Кровать заполняет всю ячейку. Вагнер заполняет кровать – он распростерся и распластался, это даже не сон, это что-то более глубокое. Анелизе повезло, что удалось достать хотя бы эту миниатюрную капсулу. Когда железнодорожное сообщение прекратилось, Ипатия, как самая оживленная пересадочная станция в четверть-сфере, превратилась в лагерь беженцев, где спали на улицах и в душных бункерах, а застрявшие пассажиры лежали в тепле, исходящем от труб теплообмена.

Она прислоняется к стене коридора и смотрит на волка. Он выглядит ужасно. Кожа вся в синяках и отпечатках пов-скафа, который носили слишком долго. Светло-коричневый цвет – Анелиза любила касаться этой кожи – сменился на серый, тусклый от усталости. Он никогда не был массивным и мускулистым, но теперь весь состоит из костей и сухожилий. Наверное, не ел два-три дня. Он ужасно обезвожен. Он воняет.

Она прослеживает их путь от этой кровати до первой встречи – случайного взгляда в Университете Невидимой стороны, во время пятнадцатого симпозиума по паралогике, на семинаре, посвященном доксастической и прочим логикам, связанным с верой. Он отвернулся первым. Она наклонилась к своей коллеге Нан Аейн, все еще похмельной после пьянки в первую ночь, и спросила: «Кто это такой?» Фамильяр мог бы в мгновение ока назвать ей имя из списка участников, но такова была интрига: она хотела, чтобы он видел, как она о нем спрашивает.

– Это Вагнер Корта, – сказала Нан Аейн.

– Корта? Тот самый?

– Ага, из тех самых Корта.

– За такие ресницы можно все отдать.

– Он странный. Даже для Корта.

– Мне нравятся странные.

– А пугающе-странные?

– Я не боюсь Корта.

– А волков боишься?

Потом семинар завершился, все пошли пить чай, а она не сводила глаз с пугающего Корта, чтобы не упустить момент, когда он решит снова на нее посмотреть. И он посмотрел – у двойных дверей зала коллоквиума. У него были самые темные и самые печальные глаза из всех, что ей доводилось видеть. Темный лед времен рождения мира, погруженный в вечную тень. Ребенком она ранила все свои игрушки, чтобы потом выхаживать и лечить их. Она нашла его в точке гравитационной стабильности между тремя болтающими компаниями, со стаканом чая в руках.

– Мне он тоже никогда не нравился. – Она всегда была проницательна в том, что касалось мелочей, позволяющих завязать знакомство. Его чай был нетронутым. – Это негодная выпивка.

– А что ты называешь годной выпивкой?

– Могу показать.

За третьим «мокатини» он поведал ей про волка.

За пятым она сказала: «Ладно».

Маленький волк спит ночь, день и еще одну ночь, а потом просыпается мгновенно, и все его чувства напряжены. Его первые слова: «Мой отряд».

«Они в порядке», – отвечает Анелиза, но он ей не верит, он звонит в контору «Тайян-Ипатия». Зехра отчиталась перед начальством и отправила «Везучую восьмерку» в увольнительную. «Тайян» может предоставить ему фамильяр базового доступа, но полные резервные копии Доктора Луз и Сомбры – в Меридиане, а связь по всей Видимой стороне все еще лежит. Глядя на Вагнера, лишенного фамильяра, голого в цифровом смысле, Анелиза Маккензи чувствует возбуждение.

Ночь, день и еще одна ночь – это целая эпоха, если речь о войне. Там, где не хватает информации, буйным цветом распускаются слухи. Тве по-прежнему в осаде, погребен, молчит, а его аграрии умирают в сумерках, изголодавшись по свету. В Царице Южной осталось еды на пять дней. В Меридиане на три. Закусочные атакованы, 3D-принтеры взломаны. Кодеры «Тайяна» успешно произвели обратный взлом нескольких одержимых грейдеров, но всякая попытка направить их на эскадру, которая устроила осаду, вызывает огонь с орбиты. Лед. ВТО стреляет льдом из электромагнитной катапульты. Воронцовы пришвартовали к ней голову кометы; амуниции хватит, чтобы устроить новую Позднюю тяжелую бомбардировку. Поезда без толку стоят на станциях, БАЛТРАН не работает, и любой ровер, отважившийся выехать на поверхность, привлекает ботов с лезвиями на лапах. Целый Экваториальный экспресс застрял прямо на рельсах посреди Моря Смита. У них закончилась вода. Пьют собственную мочу. Система снабжения воздухом отказала. Они едят друг друга.

Слухи и толки. Дункан Маккензи послал двадцать – пятьдесят – сто – пятьсот стрелков, все Джо Лунники и бывшие военные, чтобы прорвать осаду Тве. При поддержке лучников АКА они собираются атаковать наружные шлюзовые двери Тве и освободить город. Армию Асамоа-Маккензи порезали на части, куски их тел валяются по всему Морю Спокойствия. Меридиан в осаде. В Меридиане отключилось электричество, весь город во тьме. Меридиан захватили. Меридиан уже сдался.

«Мне надо попасть в Меридиан», – говорит Вагнер.

«Тебе надо выздороветь, Лобинью».

Она снимает частную кабинку в бане. Трех часов должно хватить. Там есть парилка, плита и небольшой бассейн. Вагнер лежит лицом вниз на плите из спеченного камня, блестящий от пота. Изогнутым стригилем Анелиза очищает его кожу от грязи, пыли и въевшегося пота.

– Ты меня ждала, – говорит Вагнер, прижавшись щекой к гладкому теплому камню, повернув голову набок.

– Я возвращалась после концерта в Тве, – говорит Анелиза. – Застряла, когда перестали ходить поезда.

– Ты помогла мне сбежать, а я тебя бросил.

Анелиза садится Вагнеру на спину и медленно счищает пропитавшуюся потом грязь с его шеи.

– Не разговаривай, – отвечает она. – Дай руку.

Это все еще больно – внезапно оторвать струп с раны, которая, как она считала, давно зажила. Свежая кровь.

– Прости, – говорит Вагнер.

Анелиза шлепает его по тощей заднице.

– Иди сюда.

Она опускает его – очищенного, со светящейся кожей – в горячую воду бассейна. Вагнер ахает, его кожа саднит. Анелиза соскальзывает в воду рядом с ним. Они прислоняются друг к другу. Анелиза убирает с лица мокрые волосы. Вагнер заправляет их ей за ухо и ведет пальцем вдоль края уха до бледного шрама – это все, что осталось от ее левой мочки.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Несчастный случай, – врет она.

– Мне нужно в Меридиан.

– Здесь ты в безопасности.

– Там мальчик. Ему тринадцать. Робсон.

Анелиза знает это имя.

– Ты еще недостаточно силен, Лобинью.

Она не может его убедить. Ей это никогда не удавалось. Она борется с силами, выходящими за пределы человеческого понимания: свет и тьма, две природы Вагнера, стая. Семья. По шею в теплой, целебной воде, посреди войны, она дрожит.

Секки – закуток, в котором можно выжить; труба из синтера, с обоих концов не шире воздушного шлюза, заваленная реголитом. Лукасинью и Луна устроились в ней, как близнецы в утробе. Лукасинью и представить себе не может, чтобы джакару тут поместились. Но у них есть воздух и вода, еда и реголит над головой, и место, чтобы Луна смогла выбраться из костюма-панциря. Лукасинью так обмотан изолентой, что снять с него пов-скаф можно, лишь разрезав на части. Термопакет – прямоугольник ноющей, теплой боли под его нижним левым ребром. Единственная возможность лежать удобно – на правом боку, лицом к стене. Он лежит на матраце, который еще пахнет свежей печатью, все его суставы и мышцы изнемогают от усталости, но он не может расслабиться и заснуть. Он лежит в своем пропыленном, слишком маленьком пов-скафе, уставившись на изогнутую стенку из синтера, и представляет себе слой грязи над их убежищем, вакуум за его пределами, течение радиации сквозь космос, почву, синтер, Лукасинью Корту; прислушивается к звукам работы шлюза, которые могут сообщить, что вернулись джакару Малькольма или что боты – которых он никогда не видел, но представил себе во всех режущих, тыкающих, рубящих подробностях – рвутся внутрь, чтобы убить их прямо в постели.

– Лука, ты спишь?

– Нет. А ты не можешь заснуть?

– Нет.

– Ну вот я тоже.

– Можно мне лечь рядом с тобой?

– Я очень грязный, анжинью. И воняю.

– Можно мне лечь?

– Валяй.

Лукасинью чувствует, как маленький, напряженный комочек тела Луны устроился возле изгиба его спины.

– Эй.

– Эй.

– Так хорошо, правда?

– Еда была вкусная, верно?

Еда в бивуаке представлена в двух версиях: на помидорной основе и на соевой. «Помидор», – решила Луна. У нее была в своем роде непереносимость сои. Лукасинью не хотел, чтобы в убежище размером шесть на два метров случилась какая-нибудь пищеварительная неприятность. Они приготовили саморазогревающуюся еду по одному контейнеру за раз, потому что, когда содержимое нагревалось и открывалось глазу, выглядело очень уж аппетитно. У Лукасинью заныли слюнные железы, когда он ощутил запах томатного соуса на картофельных ньокки.

– А вот и нет, – говорит Луна на ухо кузену. – Она была на вкус как пыль. – Потом она смеется тихим потайным смехом, который становится сильней от своей секретности, пока она уже не может сдерживаться, и Лукасинью присоединяется, и они вместе на подстилке смеются, как смеялись после первого прыжка в БАЛТРАНе, пока не перехватывает дыхание, пока не начинают болеть мышцы и слезы не бегут по щекам.

«Лукасинью.

Лукасинью, проснись.

Ты должен проснуться».

Он резко садится, ударяется головой о низкий потолок. Бивуак. Он в бивуаке. Спал два часа. Два часа! Рядом с ним Луна. Она уже проснулась. Их обоих разбудили фамильяры. Это плохая новость.

«Приближаются множественные объекты».

– Вот дерьмо. Сколько?

«Пятнадцать».

Значит, это не джакару «Маккензи Металз».

– Можешь их опознать?

«Они хранят радиомолчание».

– Как скоро они здесь будут?

«При сохранении нынешней скорости – через десять минут».

Скафандр, надеть на Луну скафандр, выбраться отсюда, запустить ровер. О боги.

– Луна, ты должна забраться в свой скафандр.

Она глупая и сонная из-за прерванного сна. Он ее хватает и засовывает в жесткий скафандр. Она полностью просыпается, когда тело обхватывает инфраскелет.

– Лука, что происходит?

– Луна, Луна, нам нужно убираться отсюда.

Они должны убираться быстро и грязно. Есть одна хитрость; он увидел это в теленовелле и попросил Цзиньцзи проверить, возможно ли так сделать. Возможно. Это купит им драгоценную минуту, которая тратится на работу шлюза. Минута – это жизнь.

Шлемы запираются, костюм проверяет цикл и выдает зеленый сигнал.

– Луна, держись за меня.

«Руки» ее скафандра достаточно длинные, чтобы обхватить щуплую фигуру Лукасинью. Перчатки стукаются о его ранец.

– Три, два, один…

Цзиньцзи взрывает шлюз. В убежище происходит взрывная разгерметизация. Лукасинью и Луна вылетают из Секки в струе подстилок, сои и помидоров, палочек для еды, туалетных принадлежностей и кристаллов льда. Они падают. От удара у Лукасинью вышибает воздух из легких. Что-то внутри него трещит. Термопакет – стальной кулак. Такое в теленовеллах не показывают. Они катятся. Луна врезается в припаркованный ровер, Лукасинью – в Луну.

– В порядке? – спрашивает он, еле дыша.

– В порядке.

– Поехали.

Лукасинью охает от боли, приматывая изолентой себя и Луну к Коэльинью. Он что-то себе сломал. А что с костюмом?

– Держись крепче.

Перчатки Луны хватаются за каркас ровера. Лукасинью включает максимальное ускорение. Передние колеса поднимаются. Если они сейчас перевернутся вверх тормашками, им конец. Луна инстинктивно наклоняется вперед. Лукасинью снова охает от скрежета в ребрах и мышцах. Коэльинью рывком уносится от Секки. Его пылевой шлейф видно на бо́льшей части западного Моря Изобилия. Главное, чтобы Лукасинью опередил ботов. Как их называл Малькольм? Ублюдки. Как есть ублюдки. Главное, чтобы аккумуляторы ублюдков сели раньше, чем его собственные. Он заряжался несколько часов. Ублюдки так не могли. Наверное. У них низкий заряд батарей. Наверное. Емкость их батарей примерно такая же, как у одноместного ровера «Маккензи Металз». Наверное. Так много предположений. Ублюдки.

– Цзиньцзи, они там?

«Они там, Лукасинью».

– Они близко?

«Приближаются».

– Дерьмо, – бормочет Лукасинью себе под нос. – Как быстро?

«При нашей нынешней скорости курсы пересекутся через пятьдесят три минуты».

Курсы пересекутся. В переводе с фамильярского будут лезвия и кровь.

– Цзиньцзи, если мы отключим сенсоры, устройства внешней связи, маяки и метки, сколько сэкономим заряда батарей?

«При нашей текущей скорости, тридцать восемь минут».

– Как далеко сможем доехать?

Цзиньцзи показывает ему карту, на которой конечная точка пути ровера находится в двадцати километрах от Жуан-ди-Деуса.

– А если подстроимся под их скорость?

Конечная точка смещается на десять километров ближе к южному краю экваториальной солнечной полосы. Слишком далеко, чтобы идти пешком. Решение принято.

– Вези нас как можно ближе к Жуан-ди-Деусу.

Коэльинью мчится по реголиту, и Лукасинью пытается не представлять себе, как в его затылок утыкаются лезвия. Он устал бояться, так сильно устал.

Черная линия на краю света настолько определенна и резка, что Лукасинью едва не останавливает ровер. Часть мира отсутствует. Чернота растет с каждой секундой, с каждым метром, проглатывая мир.

– Это Стеклянные земли, – говорит Луна. Они добрались до экваториальной солнечной фермы, пояса черноты, которым Суни обворачивают мир. Когда Лукасинью понимает, что к чему, перспектива сдвигается: чернота ближе, чем он думал. Повлияет ли она на скорость? Разобьет ли он это черное стекло, треснет ли оно под колесами, развалится? К черту все. Позади пятнадцать ботов-убийц.

– Да! – кричит он, и Луна вторит ему, и они с ревом на полной скорости выезжают на стекло.

Когда Лукасинью смотрит через плечо, он больше не видит Коэльинью. Даже верхушку антенны. Вот уже двадцать минут не было сообщений о ботах-преследователях. Лукасинью и Луна одни посреди стекла, гибкий белый пов-скаф и неуклюжий красно-золотой «панцирь». Стекло: гладкое, безликое, безупречно черное и простирающееся во всех направлениях. Чернота наверху, чернота внизу; небеса отражаются в темном зеркале. Можно сойти с ума, глядя на собственное отражение, терпеливо идущее вперед. Можно целую вечность ходить кругами. Цзиньцзи направляет их по картам в автономном режиме. Призрачные очертания внутри стекла – это Жуан-ди-Деус за горизонтом, который все никак не приближается. Горизонт: невозможно определить, где заканчивается небо и начинается земля.

Лукасинью воображает, что чувствует через подошвы ботинок тепло энергии, которая хранится в стекле. Он воображает, что слышит цоканье заостренных ботовских ножек по отражающему стеклу. Шаги складываются в километры, секунды – в часы.

– Когда мы попадем в Жуан-ди-Деус, я первым делом испеку специальный торт и мы его съедим вдвоем, – говорит Лукасинью.

– Нет-нет, первым делом ты примешь ванну, – говорит Луна. – В Секки я нанюхалась твоей вони.

– Ну лады, пусть будет ванна. – Лукасинью представляет себе, как опускается в пузырящуюся теплую воду по подбородок. Вода. Тепло. – А ты что будешь делать?

– Хочу сок гуавы из кафе «Коэльо», – говорит Луна. – Мадринья Элис меня туда водила, он лучший.

– Меня угостишь?

– Конечно, – говорит Луна. – Ох, как холодно.

И внутри шлема Лукасинью загорается дюжина красных тревожных сигналов.

«У Луны пробоина в скафандре», – говорит Цзиньцзи своим неизменно спокойным и рассудительным голосом.

– Лука!

– Я сейчас, я сейчас! – Но он видит, как водяной пар выходит из левого коленного сустава жесткого скафандра и превращается в сверкающие кристаллы льда. Гофрированное соединение не выдержало постоянного трения из-за пыли. Скафандр открыт для вакуума.

– Задержи дыхание! – кричит Лукасинью. Изолента. Изолента! Тот дополнительный рулон, который Луна напечатала, потому что он настоял, и взяла с собой. Тот, который мог им понадобиться – и понадобился. Где он, где он, где? Лукасинью закрывает глаза, представляет себе рулон в руке Луны. Куда она могла его засунуть? В карман на левом бедре скафандра. – Я сейчас, сейчас!

«У Луны осталось 3 % воздуха».

– Заткнись нахрен, Цзиньцзи! – рычит Лукасинью. Он выхватывает рулон изоленты из кармана, отрывает кончик, обворачивает ею коленный сустав. От его пальцев летит пыль: предательская, абразивная лунная пыль. Он обматывает сочленение, пока лента не заканчивается. – Сколько у нее осталось, Цзиньцзи?

«Я думал, ты велел мне заткнуться нахрен», – говорит фамильяр.

– Ответь, а потом заткнись нахрен.

«Внутреннее давление стабилизировалось. Однако Луне не хватит кислорода, чтобы достичь Жуан-ди-Деуса».

– Покажи мне, как передать ей кислород, – кричит Лукасинью.

По всему скафандру Луны – графические обозначения.

– Ты в порядке? – спрашивает Лукасинью, подключая шланг питания из своего ранца к ранцу Луны. – Скажи что-нибудь.

Тишина.

– Луна?

– Лукасинью, ты можешь взять меня за руку? – Голос тихий и испуганный, но это голос Луны, и дышит она полной грудью.

– Конечно. – Он вкладывает руку в перчатке в латную рукавицу жесткого скафандра. – Цзиньцзи, ей хватит?

«Лукасинью, у меня плохие новости. Вам двоим не хватит кислорода, чтобы добраться до Жуан-ди-Деуса».

– Можешь идти, Луна? – Жесткий скафандр слегка вздрагивает. – Ты опять кивнула?

– Ага.

– Тогда пойдем. Это недалеко.

Взявшись за руки, они идут по черному стеклу, ступая по звездам.

«Ты слышал, что я сказал, Лукасинью?»

– Я слышал, что ты сказал, – говорит Лукасинью. У жесткого скафандра шаг на полметра длиннее, чем у него. Он наполовину бежит по стеклянным землям. Мышцы ноют; в ногах не осталось силы. Он больше всего на свете хочет лечь на черное стекло и укрыться звездами с головой. – Мы идем, потому что должны идти. Какие у меня варианты?

«У тебя нет вариантов, Лукасинью. Я все просчитал: у тебя закончится кислород как минимум за десять минут до шлюза».

– Уменьши мой дыхательный рефлекс.

«Я это учел».

– Так действуй.

«Уже все сделал две минуты назад. Ты мог бы перекачать обратно немного кислорода Луны…»

– Ни в коем случае. – Слова уже оседают свинцом в легких. Каждый шаг вызывает жгучую боль. – Не говори Луне.

«Не скажу».

– Она должна идти вперед. Она должна попасть в Жуан-ди-Деус. Ты должен это сделать для меня.

«Ее фамильяр готовит скрипт для этого».

– Нам не дано предугадать… – говорит Лукасинью Корта. – Вдруг что-то случится.

«Заверяю тебя, не случится. Я действительно не в состоянии понять этот оптимизм перед лицом безусловных, однозначных фактов. И я обязан посоветовать тебе не тратить те буквальные крохи воздуха на споры со мной».

– Да и чей это воздух? – говорит Лукасинью.

«Ты умрешь, Лукасинью Корта».

Уверенность в том, что именно так все и случится, настигает его, парирует все отговорки и отрицания и погружает свое лезвие прямо в сердце. Вот где умрет Лукасинью Алвес Мано ди Ферро Арена ди Корта. Прямо в этом слишком маленьком, залатанном и грязном пов-скафе. Маккензи не смогли его убить, боты не смогли его убить. Леди Луна приберегла его для своей самой интимной смерти: поцелуя, который высасывает из легких остатки воздуха. Этот красно-золотой скафандр, эти звезды и стекло, полное их отражений, этот голубой полумесяц Земли, эти слишком маленькие перчатки – вот его последние ощущения, последнее, что он видит; шипение дыхательной маски и далекий грохот сердцебиения – последнее, что он слышит.

И все не так уж плохо теперь, когда конец близок и неизбежен. Так было всегда. Таков урок Мадонны Тысячи Смертей. Важно лишь то, как он встретит свою судьбу – не свернет с пути, пойдет прямо по собственной воле, с достоинством. Его легкие измучены. Воздуха не хватает. Надо идти. Ноги словно каменные. Он не может ставить одну впереди другой. Все показатели на дисплее шлема красные. Поле зрения сужается. Он видит шлем Луны, свою руку в ее руке. Круг делается все теснее. Он не может дышать. Надо выбраться. В смерти нет достоинства. Он вырывается из хватки Луны, сражается с собственным шлемом и костюмом, пытаясь выбраться из них. Его мозг полыхает. Красный цвет сменяется белым. Его уши заполняет всепоглощающий вой. Он не видит, не слышит, не может дышать. Не может жить. Лукасинью Корта падает в белые объятия Леди Луны.