Глава 10
Когда острый каблучок матушкиных туфель впечатался в лоб, Нкрума лишь смиренно закрыл глаза и подумал, что было бы неплохо, если бы этот самый каблук проломил ему череп, разом покончив со всеми мучениями. Однако снисхождения он, судя по всему, не заслужил.
В голове слегка зазвенело.
А стальные матушкины пальцы дотянулись-таки до уха.
Они крутили.
Тянули, заставляя наклоняться ниже и ниже, но боли Нкрума, спасибо сороконожке, не ощущал. Судороги сменились легким параличом. И только глаз продолжал мелко и часто подергиваться.
– И в кого ж ты такой уродился? – Матушка устала мучить его ухо и обратилась к духам предков, которые, впрочем, от ответа благоразумно воздержались. – На мою-то голову…
– Мама…
Она устало махнула рукой, прежде чем рухнуть без сил в кресло.
Кресло было низким.
Влажные полотенца – холодными.
Ситуация на редкость неудобной.
Нкрума наклонился и кое-как поднял разорванную повязку.
– Да чего я там не видела, – устало произнесла матушка, но взгляд отвела. И кивнула, когда Нкруме подали простыню. – Древних ради… лучше бы ты ума нажил, право слово…
– Мама!
– Сама знаю, что мама… – вздохнула она. – Дорогой, я все понимаю, но и у твоего чувства… юмора должны быть пределы. Ты сломал дубину первопредка, порвал шкуру…
Нкрума вздохнул.
И опозорился так, что… Одно радует, встреча была закрытой, а потому сомнительно, чтобы его выступление записали. Попади эти кадры в Галосеть, и…
Ему ничего бы не осталось, как уйти в пустыню.
– Я не нарочно…
– Охотно верю. Выкрал семейную реликвию рода Хамура…
– Это какую? – Нкрума потер переносицу.
Щеки мерзко зудели, и этот зуд проникал сквозь немоту кожи.
– Вот эту, что у тебя на шее. Не узнаешь? Надеюсь, Аджаба тоже не узнает.
Нкрума взмолился Древним, потому как почти наверняка Аджаба реликвию свою видела и узнала, и стало быть, нажалуется мужу, а тот после женитьбы характером резко испортился.
– Ничего, дорогой. Мне это их стремление похвастать красными камнями никогда не нравилось. К тому же я не раз предупреждала ее, что не стоит бросать вещи где попало, верно?
Нкрума кивнул.
И опять вздохнул. И набрал воздуха, чтобы сказать что-то… покаянное, пожалуй, но тонкая цепочка тренькнула и упала к ногам, поблескивая алыми глазами амулетов.
Точно.
На гербе рода Хамура такой вот алый камень изображен.
– Остальное мелочи. Гриву размочишь, лак сам слезет через пару дней.
– Пару дней?!
– Особо сильная фиксация. Используется для церемониальных причесок, – матушка повела плечиком. – Сам понимаешь. Но скажи-ка лучше, зачем вы мою отбеливающую пудру взяли?
– Отбеливающую? – упавшим голосом переспросил Нкрума, осознавая, что щеки зудят просто-таки невозможно.
– Да, дорогой, – сладко улыбнулась матушка. – Концентрат… Один гран в тоник – и протирать кожу по утрам. Придает белизну и мягкость.
– Концентрат…
Он попытался вытереть пудру рукой, но, вовремя опомнившись, принял протянутое матушкой ледяное полотенце.
Жжение усилилось.
И стало почти невыносимым.
Нкрума чихнул.
– Не спорю, получилось весьма оригинально… традиционно… и радовать должно, что невеста твоя мало понимает в традициях… вообще мало понимает в происходящем.
Матушка задумалась.
Потерла пальчиком переносицу. Провела по брови, как делала всегда, когда ей приходила идея сомнительного плана.
– И такая хрупкая, слабая… не представляет, что такое жизнь в пустыне.
Нкрума старательно стирал с лица остатки треклятой пудры и старался не смотреть на свое отражение в выпуклом боку вазы. В вазе покачивались пустынные анемоны, впитывая влагу из воздуха. И судя по оттенку, который приближался к темно-синему, им оставалось недолго. Скоро переродятся в крупные клубки-клубни, и Аджаба велит вынести их во двор, где они и разделятся.
– Страшно подумать, что было бы, если бы сороконожка…
Матушка замолчала.
Постучала коготком по губам, запирая в них невысказанную мысль. А Нкрума как-то похолодел. Да быть такого не может… Его матушка… И невеста вряд ли пришлась ей по вкусу, в этом сомнений нет.
Но избавиться…
Это не убийство. До убийства матушка не опустилась бы, но просто постоять в сторонке, позволяя пескам взять то, чего они желают…
– Я… – Нкрума отступил. Хвост его нервно дернулся, едва не снеся со столика вазу с анемонами, которые рассерженно зашипели и вытянули тонкие ложноножки. – Пожалуй, пойду.
– Иди, дорогой, – ласково сказала матушка. – И помыться не забудь.
Не забудет.
Он потер зудящую щеку.
И переступил порог.
– Дорогая, – Хамари Одхиамбо из рода Тафари позволил себе нарушить уединение жены, – тебе не кажется, что ты несколько переигрываешь?
Он улыбался.
И с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться в голос. И улыбка его отражалась в желтых глазах супруги. Она счастливо зажмурилась и потянулась, что стоило истолковать как признак высочайшего удовольствия.
– Отнюдь. Теперь он точно не отойдет от этой девицы.
– Но мне не показалось, что она желает этого брака.
– Как и Нкрума. А общие цели сближают. Древние… – она все же фыркнула в ладошку. – Но какой же он… порой…
И они оба рассмеялись.
Тишина.
В гостевых покоях пахнет фруктами. Аромат легкий, ненавязчивый и незнакомый. Есть в нем легкая мятная нотка, и цитрусовая кислота, и сладости капля, и подходит он этим комнатам.
Они огромны.
Больше, чем старая моя квартира, хотя на нее грех было жаловаться. Здесь одна ванная комната квадратов сорок будет. Окна в пол, а сам пол выложен темно-желтым камнем, теплым на ощупь. Ванна-чаша вдавлена в него, и вода течет медленно, наполняя ее едва ли до половины.
Низкие кресла.
Массажный стол.
Стопка полотенец на столике темного дерева. И круглые серые камни, выстроившиеся вдоль окон. Они нагревались от солнца и слабо поскрипывали.
Я отошла.
Спальня. И вновь кровать на полу. То есть, я полагаю, что вот эта груда шкур и есть кровать. Я присела. Потрогала. Шкуры были мягки и шелковисты, да и пахли все теми же фруктами.
Гостиная, как полагаю.
Пол такой же, каменный, но мягкий на ощупь. И ступать по нему приятно. Здесь окна затемнены, и потому в комнате царят приятные полумрак и прохлада. Здесь хочется остаться.
Сундуки вдоль стен.
И такие же камни у окон.
Кресла низкие, больше похожие на лежаки, сидеть в таких на редкость неудобно. Или просто я не привыкла? А может, ростом не удалась? Вообще никак не удалась.
Полки.
Столики.
Статуэтки.
И цветы в огромной каменной вазе. Цветы похожи на астры, лишь цвет их, бледно-голубой, непривычен глазу. Да еще нормальные астры не шевелят лепестками, если к ним руку поднести.
Надо…
Что-то надо сделать, но, оставшись в одиночестве, я, признаться, растерялась.
Ванна?
Отдых?
Перезвон колокольчиков. Гудение далекое, доносящееся откуда-то издали. И шепот чей-то, будто зов. Прислушаешься – и имя услышишь.
Чье?
Быть может, если я услышу, то выберусь. Это ловушка такая разума. Я когда-то смотрела кино и…
Сев на пол, я все-таки разрыдалась.
Без повода.
Но в конце концов, мое безумие, могу поплакать, когда захочу.
– А почему у тебя из глаз вода льется? – поинтересовались над головой, и я вздрогнула. – И зачем ты на полу сидишь?
– Нельзя? – я поспешно вытерла глаза ладонью.
– Можно. Но воспитанные дамы так не делают.
– Значит, я невоспитанная. – Слезы высохли мгновенно, и стало неудобно. И в самом деле, чего это я… Подумаешь, с ума сошла. С кем не бывает, право слово. С кем не бывает, тот не поймет. И если разобраться, то безумие мое такое… милое.
С космосом.
С пришельцами.
Со свадьбой вот. В фату сморкаться удобно, раз уж она здесь. Главное, пытать меня не пытают, на эксперименты не отправляют, а что до всего прочего… сама виновата.
– А тебе удобно?
Этот… круонец был поменьше моего потенциального жениха. И кажется, помоложе. Вон, физия какая любопытная. Глаза желтые, круглые и блестят, как у кошака, который до сметаны дорвался. Смотрит и разве что не облизывается.
Но этот хотя бы одет прилично, в просторные полотняные штаны и рубаху белую, с орнаментом на вороте.
– Удобно, – ответила я, хотя сидеть на полу было несколько жестковато. – А тебе?
Он тоже сел, скрестив ноги, пытаясь скопировать мою обычную позу, но видно было, что получается так себе.
– Не очень, – длинный хвост скользнул по ковру. – Жестко. И кости тянет.
– А ты вообще кто такой?
– Я? – он почти искренне удивился, и короткая грива поднялась дыбом. – Гарджо Одхиамбо. Я брат твоего жениха.
– Младший?
– Ага. – Он погладил собственный хвост и потупился. – Ты на него очень злишься?
– За что?
– За сороконожку.
– Нет.
– А вообще? – Гарджо старательно улыбался, вот только клыки эту улыбку портили.
– И вообще не злюсь.
– А воду зачем льешь?
– Она сама, – я потерла глаза. – Чего ты хотел?
– Посмотреть, – он поерзал и признался: – Я таких, как ты, никогда не видел. Вообще почти ничего не видел. Мама говорит, что я еще маленький, чтобы в космос летать.
– Сочувствую, – покивала я.
Маленький Гарджо был на полторы головы выше меня. Но мне ли спорить со свекровью?
– Маму надо слушать.
– Ага, ее не послушаешь… – Он тяжко вздохнул и уточнил: – Значит, вы жениться будете?
– Нет!
– Почему? Он хороший, бестолковый только. Так мама говорит. Но ее не слушай. Он очень толковый, просто… – Гарджо замолк, стиснув хвост так, что из огромной его лапищи торчала лишь темная прядка.
– Договаривай уже.
– Он женщин боится.
Это чудовище с дубиной боится женщин? Наверное, мое удивление было слишком уж явным, если Гарджо развел руками и пояснил:
– Когда он был маленьким, к нам часто приезжали матушкины сестры, и каждая трепала за щечку.
Я опять покивала.
Тетушки и щечки, это да… это повод. К счастью, у моей матушки не было ни сестер, ни подруг, которые бы интересовались мною, а бабушкины являлись не так уж и часто, чтобы травмировать мою детскую психику стихами с табуретки, глупыми вопросами на тему любви к родителям и прочими бесчинствами, что взрослым видятся милыми.
Жениху, выходит, не повезло.
– Сочувствую.
Гарджо выпустил хвост и сказал:
– Я от них сбегал. А он ответственный.
Мы замолчали.
Когда молчание слишком уж затянулось, я встала и сказала:
– Мне бы помыться…
И переодеться не мешало бы, поскольку чем дальше, тем сильней становилось ощущение, что костюм мой полон песка.
