Фаина Раневская
Самые остроумные афоризмы и цитаты
* * *
Когда в Москву привезли «Сикстинскую мадонну», Фаина Георгиевна услышала разговор двух чиновников из Министерства культуры. Один утверждал, что картина не произвела на него впечатления. Раневская заметила:
– Эта дама в течение стольких веков на таких людей производила впечатление, что теперь она сама вправе выбирать, на кого ей производить впечатление, а на кого нет!
* * *
На вопрос: «Вы заболели, Фаина Георгиевна?» – она обычно отвечала: «Нет, я просто так выгляжу».
* * *
– Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, – требует капризная молодая актриса.
– Всё будет настоящим, – успокаивает ее Раневская. – Всё: и жемчуг в первом действии, и яд – в последнем.
* * *
Сотрудница Радиокомитета N. постоянно переживала драмы из-за своих любовных отношений с сослуживцем, которого звали Симой: то она рыдала из-за очередной ссоры, то он ее бросал, то она делала от него аборт. Раневская называла ее «жертва ХераСимы».
* * *
Однажды Раневскую спросили: почему красивые женщины пользуются большим успехом, чем умные?
– Это же очевидно: ведь слепых мужчин совсем мало, а глупых пруд пруди.
* * *
Раневская со всеми своими домашними и огромным багажом приезжает на вокзал.
– Жалко, что мы не захватили пианино, – говорит Фаина Георгиевна.
– Неостроумно, – замечает кто-то из сопровождавших.
– Действительно неостроумно, – вздыхает Раневская. – Дело в том, что на пианино я оставила все билеты.
* * *
Однажды Юрий Завадский, худрук Театра им. Моссовета, где работала Фаина Георгиевна Раневская (и с которым у нее были далеко не безоблачные отношения), крикнул в запале актрисе: «Фаина Георгиевна, вы своей игрой сожрали весь мой режиссерский замысел!» «То-то у меня ощущение, что я наелась дерьма!» – парировала Раневская.
* * *
Идущую по улице Раневскую толкнул какой-то человек, да еще и обругал грязными словами. Фаина Георгиевна сказала ему:
– В силу ряда причин я не могу сейчас ответить вам словами, какие употребляете вы. Но я искренне надеюсь, что когда вы вернетесь домой, ваша мать выскочит из подворотни и как следует вас искусает.
* * *
Актеры обсуждают на собрании труппы товарища, который обвиняется в гомосексуализме:
«Это растление молодежи, это преступление!»
– Боже мой, несчастная страна, где человек не может распорядиться своей жопой, – вздохнула Раневская.
* * *
Объясняя кому-то, почему презерватив белого цвета, Раневская говорила: «Потому что белый цвет полнит».
* * *
– Я не пью, я больше не курю и я никогда не изменяла мужу потому еще, что у меня его никогда не было, – заявила Раневская, упреждая возможные вопросы журналиста.
– Так что же, – не отстает журналист, – значит у вас совсем нет никаких недостатков?
– В общем, нет, – скромно, но с достоинством ответила Раневская. И после небольшой паузы добавила: – Правда, у меня большая жопа, и я иногда немножко привираю!
* * *
Настоящая фамилия Раневской – Фельдман. Она была из весьма состоятельной семьи. Когда Фаину Георгиевну попросили написать автобиографию, она начала так: «Я – дочь небогатого нефтепромышленника…»
Дальше дело не пошло.
* * *
В архиве Раневской осталась такая запись: «Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания – это богатство старости».
* * *
В юности, после революции, Раневская очень бедствовала и в трудный момент обратилась за помощью к одному из приятелей своего отца.
Тот ей сказал:
– Дать дочери Фельдмана мало – я не могу. А много – у меня уже нет…
* * *
– Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея…» После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены.
* * *
О своей жизни Фаина Георгиевна говорила:
– Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга – «Судьба – шлюха».
* * *
В свое время именно Эйзенштейн дал застенчивой, заикающейся дебютантке, только появившейся на «Мосфильме», совет, который оказал значительное влияние на ее жизнь.
– Фаина, – сказал Эйзенштейн, – ты погибнешь, если не научишься требовать к себе внимания, заставлять людей подчиняться твоей воле. Ты погибнешь, и актриса из тебя не получится!
Вскоре Раневская продемонстрировала наставнику, что кое-чему научилась.
Узнав, что ее не утвердили на роль в «Иване Грозном», она пришла в негодование и на чей-то вопрос о съемках этого фильма крикнула:
– Лучше я буду продавать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна!
Автору «Броненосца» незамедлительно донесли, и он отбил из Алма-Аты восторженную телеграмму: «Как идет продажа?»
* * *
Долгие годы Раневская жила в Москве в Старопименовском переулке. Ее комната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену соседнего дома и даже в светлое время суток освещалась электричеством. Приходящим к ней впервые Фаина Георгиевна говорила:
– Живу, как Диоген. Видите, днем с огнем!
Марии Мироновой она заявила:
– Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.
– Но ведь так нельзя жить, Фаина.
– А кто вам сказал, что это жизнь?
Миронова решительно направилась к окну. Подергала за ручку, остановилась. Окно упиралось в глухую стену.
– Господи! У вас даже окно не открывается…
– По барышне говядина, по дерьму черепок…
* * *
Эта жуткая комната с застекленным эркером была свидетельницей исторических диалогов и абсурдных сцен. Однажды ночью сюда позвонил Эйзенштейн. И без того неестественно высокий голос режиссера звучал с болезненной пронзительностью:
– Фаина! Послушай внимательно. Я только что из Кремля. Ты знаешь, что сказал о тебе Сталин?!
Это был один из тех знаменитых ночных просмотров, после которого «вождь народов» произнес короткий спич:
– Вот товарищ Жаров хороший актер, понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду, и все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает и все равно всегда разная…
* * *
– Как вы живете? – спросила как-то Ия Саввина Раневскую.
– Дома по мне ползают тараканы, как зрители по Генке Бортникову, – ответила Фаина Георгиевна.
* * *
Раневская на вопрос, как она себя сегодня чувствует, ответила:
– Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула…
* * *
«Третий час ночи… Знаю, не засну, буду думать, где достать деньги, чтобы отдохнуть во время отпуска мне, и не одной, а с П.Л. (Павлой Леонтьевной Вульф. – Ред.). Перерыла все бумаги, обшарила все карманы и не нашла ничего похожего на денежные знаки… 48-й год, 30 мая».
(Из записной книжки народной артистки).
* * *
– Смесь степного колокольчика с гремучей змеей, – говорила она об одной актрисе.
Обсуждая только что умершую подругу-актрису:
– Хотелось бы мне иметь ее ноги – у нее были прелестные ноги! Жалко – теперь пропадут…
* * *
Раневская и Марецкая идут по Тверской. Раневская говорит:
– Тот слепой, которому ты подала монетку, не притвора, он действительно не видит.
– Почему ты так решила?
– Он же сказал тебе: «Спасибо, красотка!»
* * *
– Скажите Фаине Георгиевне, – обращался режиссер Вapпаховский к своему помощнику Нелли Молчадской, – скажите ей, пусть выходит вот так, как есть, с зачесанными волосами, с хвостом.
Он все еще имел наивность думать, что кто-то способен влиять на Раневскую.
Памятуя советы осторожных, он тщательно подбирал слова после прогона:
– Все, что вы делаете, изумительно, Фаина Георгиевна. Буквально одно замечание. Во втором акте есть место, – я попросил бы, если вы, разумеется, согласитесь…
Следовала нижайшая просьба.
Вечером звонок Раневской:
– Нелочка, дайте мне слово, что будете говорить со мной искренне.
– Даю слово, Фаина Георгиевна.
– Скажите мне, я не самая паршивая актриса?
– Господи, Фаина Георгиевна, о чем вы говорите! Вы удивительная! Вы прекрасно репетируете.
– Да? Тогда ответьте мне: как я могу работать с режиссером, который сказал, что я говно?!
* * *
Увидев исполнение актрисой X. роли узбекской девушки в спектакле «Кахара» в филиале «Моссовета» на Пушкинской улице, Раневская воскликнула: «Не могу, когда шлюха корчит из себя невинность».
* * *
Однажды, посмотрев на Галину Сергееву, исполнительницу роли «Пышки», и оценив ее глубокое декольте, Раневская своим дивным басом сказала, к восторгу Михаила Ромма, режиссера фильма: «Эх, не имей сто рублей, а имей двух грудей».
* * *
В разговоре Василий Катанян сказал Раневской, что смотрел «Гамлета» у Охлопкова.
– А как Бабанова в Офелии? – спросила Фаина Георгиевна.
– Очень интересна. Красива, пластична, голосок прежний…
– Ну, вы, видно, добрый человек. Мне говорили, что это болонка в климаксе, – съязвила Раневская.
* * *
– Приходите, я покажу вам фотографии неизвестных народных артистов СССР, – зазывала к себе Раневская.
* * *
Раневская постоянно опаздывала на репетиции. Завадскому это надоело, и он попросил актеров о том, чтобы, если Раневская еще раз опоздает, просто ее не замечать.
Вбегает, запыхавшись, на репетицию Фаина Георгиевна:
– Здравствуйте!
Все молчат.
– Здравствуйте!
Никто не обращает внимания. Она в третий раз:
– Здравствуйте!
Опять та же реакция.
– Ах, нет никого?! Тогда пойду поссу.
* * *
– Доктор, в последнее время я очень озабочена своими умственными способностями, – жалуется Раневская психиатру.
– А в чем дело? Каковы симптомы?
– Очень тревожные: все, что говорит Завадский, кажется мне разумным…
* * *
Узнав, что ее знакомые идут сегодня в театр посмотреть ее на сцене, Раневская пыталась их отговорить:
– Не стоит ходить: и пьеса скучная, и постановка слабая… Но раз уж все равно идете, я вам советую уходить после второго акта.
– Почему после второго?
– После первого очень уж большая давка в гардеробе.
* * *
Раневская повторяла: «Мне осталось жить всего сорок пять минут. Когда же мне все-таки дадут интересную роль?»
Ей послали пьесу Жана Ануя «Ужин в Санлисе», где была маленькая роль старой актрисы. Вскоре Раневская позвонила Марине Нееловой: «Представьте себе, что голодному человеку предложили монпансье. Вы меня поняли? Привет!»
* * *
В Театре имени Моссовета, где Раневская работала последние годы, у нее не прекращались споры с главным режиссером Юрием Завадским. И тут она давала волю своему острому языку.
Когда у Раневской спрашивали, почему она не ходит на беседы Завадского о профессии актера, Фаина Георгиевна отвечала:
– Я не люблю мессу в бардаке.
* * *
Во время репетиции Завадский за что-то обиделся на актеров, не сдержался, накричал и выбежал из репетиционного зала, хлопнув дверью, с криком «Пойду повешусь!» Все были подавлены. В тишине раздался спокойный голос Раневской: «Юрий Александрович сейчас вернется. В это время он ходит в туалет».
* * *
В «Шторме» Билль-Белоцерковского Раневская с удовольствием играла «спекулянтку». Это был сочиненный ею текст – автор разрешил. После сцены Раневской – овация, и публика сразу уходила. «Шторм» имел долгую жизнь в разных вариантах, а Завадский ее «спекулянтку» из спектакля убрал. Раневская спросила у него: «Почему?»
Завадский ответил: «Вы слишком хорошо играете свою роль спекулянтки, и от этого она запоминается чуть ли не как главная фигура спектакля…»
Раневская предложила: «Если нужно для дела, я буду играть свою роль хуже».
* * *
Однажды Завадский закричал Раневской из зала: «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!» «То-то у меня чувство, как будто наелась говна», – достаточно громко пробурчала Фаина. «Вон из театра!» – крикнул мэтр. Раневская, подойдя к авансцене, ответила ему: «Вон из искусства!!!»
* * *
Раневская называла Завадского маразматиком-затейником, уцененным Мейерхольдом, перпетум кобеле.
* * *
Как-то она и прочие актеры ждали прихода на репетицию Завадского, который только что к своему юбилею получил звание Героя Социалистического Труда.
После томительного ожидания режиссера Раневская громко произнесла:
– Ну, где же наша Гертруда?
* * *
Раневская вообще была любительницей сокращений. Однажды начало генеральной репетиции перенесли сначала на час, потом еще на 15 минут. Ждали представителя райкома – даму средних лет, заслуженного работника культуры. Раневская, все это время не уходившая со сцены, в сильнейшем раздражении спросила в микрофон:
– Кто-нибудь видел нашу ЗасРаКу?!
* * *
Творческие поиски Завадского аттестовались Раневской не иначе как «капризы беременной кенгуру».
Делая скорбную мину, Раневская замечала:
– В семье не без режиссера.
* * *
Раневская говорила начинающему композитору, сочинившему колыбельную:
– Уважаемый, даже колыбельную нужно писать так, чтобы люди не засыпали от скуки…
* * *
Как-то раз Раневскую остановил в Доме актера один поэт, занимающий руководящий пост в Союзе писателей.
– Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Как ваши дела?
– Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу!
Давайте отойдем в сторонку, и я вам с удовольствием обо всем расскажу.
– Нет-нет, извините, но я очень спешу. Мне, знаете ли, надо еще на заседание…
– Но вам же интересно, как я живу! Что же вы сразу убегаете, вы послушайте. Тем более что я вас не задержу надолго, минут сорок, не больше.
Руководящий поэт начал спасаться бегством.
– Зачем же тогда спрашивать, как я живу?! – крикнула ему вслед Раневская.
* * *
За исполнение произведений на эстраде и в театре писатели и композиторы получают авторские отчисления с кассового сбора.
Раневская как-то сказала по этому поводу:
– А драматурги неплохо устроились – получают отчисления от каждого спектакля своих пьес! Больше ведь никто ничего подобного не получает. Возьмите, например, архитектора Рерберга. По его проекту построено в Москве здание Центрального телеграфа на Тверской. Даже доска висит с надписью, что здание это воздвигнуто по проекту Ивана Ивановича Рерберга. Однако же ему не платят отчисления за телеграммы, которые подаются в его доме!
* * *
– Берите пример с меня, – сказала как-то Раневской одна солистка Большого театра. – Я недавно застраховала свой голос на очень крупную сумму.
– Ну, и что же вы купили на эти деньги?
* * *
Раневская кочевала по театрам. Театральный критик Наталья Крымова спросила:
– Зачем все это, Фаина Георгиевна?
– Искала… – ответила Раневская.
– Что искали?
– Святое искусство.
– Нашли?
– Да.
– Где?
– В Третьяковской галерее…
* * *
Ольга Аросева рассказывала, что, уже будучи в преклонном возрасте, Фаина Георгиевна шла по улице, поскользнулась и упала. Лежит на тротуаре и кричит своим неподражаемым голосом:
– Люди! Поднимите меня! Ведь народные артисты на улице не валяются!
* * *
Поклонница просит домашний телефон Раневской. Раневская:
– Дорогая, откуда я его знаю? Я же сама себе никогда не звоню.
* * *
Валентин Маркович Школьников, директор-распорядитель Театра имени Моссовета, вспоминал: «На гастролях в Одессе какая-то дама долго бежала за нами, потом спросила:
– Ой, вы – это она?
Раневская спокойно ответила своим басовитым голосом:
– Да, я – это она».
* * *
Как-то в скверике у дома к Раневской обратилась какая-то женщина:
– Извините, ваше лицо мне очень знакомо. Вы не артистка?
Раневская резко парировала:
– Ничего подобного, я зубной техник.
Женщина, однако, не успокоилась, разговор продолжался, зашла речь о возрасте, собеседница спросила Фаину Георгиевну:
– А сколько вам лет?
Раневская гордо и возмущенно ответила:
– Об этом знает вся страна!
* * *
Как-то Раневская, сняв телефонную трубку, услышала сильно надоевший ей голос кого-то из поклонников и заявила:
– Извините, не могу продолжать разговор. Я говорю из автомата, а здесь большая очередь.
* * *
После спектакля «Дальше – тишина» к Фаине Георгиевне подошел поклонник.
– Товарищ Раневская, простите, сколько вам лет?
– В субботу будет сто пятнадцать.
Он остолбенел:
– В такие годы и так играть!
* * *
В купе вагона назойливая попутчица пытается разговорить Раневскую:
– Позвольте же вам представиться. Я – Смирнова.
– А я – нет.
* * *
Брежнев, вручая в Кремле Раневской орден Ленина, выпалил:
– Муля! Не нервируй меня!
– Леонид Ильич, – обиженно сказала Раневская, – так ко мне обращаются или мальчишки, или хулиганы.
Генсек смутился, покраснел и пролепетал, оправдываясь:
– Простите, но я вас очень люблю.
* * *
В Кремле устроили прием и пригласили на него много знатных и известных людей. Попала туда и Раневская. Предполагалось, что великая актриса будет смешить гостей, но ей самой этого не хотелось. Хозяин был разочарован:
– Мне кажется, товарищ Раневская, что даже самому большому в мире глупцу не удалось бы вас рассмешить.
– А вы попробуйте, – предложила Фаина Георгиевна.
* * *
После спектакля Раневская часто смотрела на цветы, корзину с письмами, открытками и записками, полными восхищения – подношения поклонников ее игры – и печально замечала:
– Как много любви, а в аптеку сходить некому.
* * *
Одной даме Раневская сказала, что та по-прежнему молода и прекрасно выглядит.
– Я не могу ответить вам таким же комплиментом, – дерзко ответила та.
– А вы бы, как и я, соврали! – посоветовала Фаина Георгиевна.
* * *
В доме отдыха на прогулке приятельница проникновенно заявляет:
– Я обожаю природу.
Раневская останавливается, внимательно осматривает ее и говорит:
– И это после того, что она с тобой сделала?
* * *
Раневская подходит к актрисе N., мнившей себя неотразимой красавицей, и спрашивает:
– Вам никогда не говорили, что вы похожи на Бриджит Бардо?
– Нет, никогда, – отвечает N., ожидая комплимента.
Раневская окидывает ее взглядом и с удовольствием заключает:
– И правильно, что не говорили.
* * *
Хозяйка дома показывает Раневской свою фотографию детских лет. На ней снята маленькая девочка на коленях пожилой женщины.
– Вот такой я была тридцать лет назад.
– А кто эта маленькая девочка? – с невинным видом спрашивает Фаина Георгиевна.
* * *
Даже любя человека, Раневская не могла удержаться от колкостей.
Досталось и Любови Орловой. Фаина Георгиевна рассказывала, вернее, разыгрывала миниатюры, на глазах превращаясь в элегантную красавицу-Любочку.
Любочка рассматривает свои новые кофейно-бежевые перчатки:
– Совершенно не тот оттенок! Опять придется лететь в Париж.
* * *
Раневская обедала как-то у одной дамы, столь экономной, что Фаина Георгиевна встала из-за стола совершенно голодной. Хозяйка любезно сказала ей:
– Прошу вас еще как-нибудь прийти ко мне отобедать.
– С удовольствием, – ответила Раневская, – хоть сейчас!
* * *
Рина Зеленая рассказывала:
– В санатории Раневская сидела за столом с каким-то занудой, который все время хаял еду. И суп холодный, и котлеты не соленые, и компот не сладкий. (Может, и вправду.) За завтраком он брезгливо говорил: «Ну что это за яйца? Смех один. Вот в детстве у моей мамочки, я помню, были яйца!»
– А вы не путаете ее с папочкой? – осведомилась Раневская.
* * *
На заграничных гастролях коллега заходит вместе с Фаиной Георгиевной в кукольный магазин «Барби и Кен».
– Моя дочка обожает Барби. Я хотел бы купить ей какой-нибудь набор…
– У нас широчайший выбор, – говорит продавщица, – «Барби в деревне», «Барби на Гавайях», «Барби на горных лыжах», «Барби разведенная»…
– А какие цены?
– Все по 100 долларов, только «Барби разведенная» – двести.
– Почему так?
– Ну как же, – вмешивается Раневская. – У нее ко всему еще дом Кена, машина Кена, бассейн Кена…
* * *
Приятельница сообщает Раневской:
– Я вчера была в гостях у N. И пела для них два часа…
Фаина Георгиевна прерывает ее возгласом:
– Так им и надо! Я их тоже терпеть не могу!
* * *
Раневскую о чем-то попросили и добавили:
– Вы ведь добрый человек, вы не откажете.
– Во мне два человека, – ответила Фаина Георгиевна. – Добрый не может отказать, а второй может. Сегодня как раз дежурит второй.
* * *
В переполненном автобусе, развозившем артистов после спектакля, раздался неприличный звук. Раневская наклонилась к уху соседа и шепотом, но так, чтобы все слышали, выдала:
– Чувствуете, голубчик? У кого-то открылось второе дыхание!
* * *
Артист «Моссовета» Николай Афонин жил рядом с Раневской. У него был «горбатый» «Запорожец», и иногда Афонин подвозил Фаину Георгиевну из театра домой. Как-то в его «Запорожец» втиснулись сзади три человека, а впереди, рядом с Афониным, села Раневская. Подъезжая к своему дому, она спросила:
– К-Колечка, сколько стоит ваш автомобиль?
Афонин сказал:
– Две тысячи двести рублей, Фаина Георгиевна.
– Какое блядство со стороны правительства, – мрачно заключила Раневская, выбираясь из горбатого аппарата.
* * *
Фаина Георгиевна Раневская однажды заметила Вано Ильичу Мурадели:
– А ведь вы, Вано, не композитор!
Мурадели обиделся:
– Это почему же я не композитор?
– Да потому, что у вас фамилия такая. Вместо «ми» у вас «му», вместо «ре» – «ра», вместо «до» – «де», а вместо «ля» – «ли». Вы же, Вано, в ноты не попадаете.
* * *
Как-то начальник ТВ Лапин спросил:
– Когда же вы, Фаина Георгиевна, засниметесь для телевидения?
«После такого вопроса должны были бы последовать арест и расстрел», – говорила Раневская.
* * *
В другой раз Лапин спросил ее:
– В чем я увижу вас в следующий раз?
– В гробу, – предположила Раневская.
* * *
Литературовед Зильберштейн, долгие годы редактировавший «Литературное наследство», попросил как-то Раневскую написать воспоминания об Ахматовой.
– Ведь вы, наверное, ее часто вспоминаете, – спросил он.
– Ахматову я вспоминаю ежесекундно, – ответила Раневская, – но написать о себе воспоминания она мне не поручала.
А потом добавила: «Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти – воспоминания друзей».
* * *
В больнице, увидев, что Раневская читает Цицерона, врач заметил:
– Не часто встретишь женщину, читающую Цицерона.
– Да и мужчину, читающего Цицерона, встретишь не часто, – парировала Фаина Георгиевна.
* * *
В театре им. Моссовета Охлопков ставил «Преступление и наказание». Геннадию Бортникову как раз об эту пору выпало съездить во Францию и встретиться там с дочерью Достоевского. Как-то, обедая в буфете театра, он с восторгом рассказывал коллегам о встрече с дочерью, как эта дочь похожа на отца:
– Вы не поверите, друзья, абсолютное портретное сходство, ну просто одно лицо!
Сидевшая тут же Раневская подняла лицо от супа и как бы между прочим спросила:
– И с бородой?
* * *
Раневская стояла в своей грим-уборной совершенно голая. И курила. Вдруг к ней без стука вошел директор-распорядитель театра имени Моссовета Валентин Школьников. И ошарашенно замер. Фаина Георгиевна спокойно спросила:
– Вас не шокирует, что я курю?
* * *
Артисты театра послали Солженицыну (еще до его изгнания) поздравительную телеграмму. Живо обсуждали этот акт. У Раневской вырвалось:
– Какие вы смелые! А я послала ему письмо.
* * *
Известная актриса в истерике кричала на собрании труппы:
– Я знаю, вы только и ждете моей смерти, чтобы прийти и плюнуть на мою могилу!
Раневская толстым голосом заметила:
– Терпеть не могу стоять в очереди!
* * *
Раневская вспоминала, что в доме отдыха, где она недавно была, объявили конкурс на самый короткий рассказ. Тема – любовь, но есть четыре условия:
1) в рассказе должна быть упомянута королева;
2) упомянут Бог;
3) чтобы было немного секса;
4) присутствовала тайна.
Первую премию получил рассказ размером в одну фразу:
«О, Боже, – воскликнула королева. – Я, кажется, беременна и неизвестно от кого!»
* * *
Режиссер театра имени Моссовета Андрей Житинкин вспоминает.
– Это было на репетиции последнего спектакля Фаины Георгиевны «Правда хорошо, а счастье лучше» по Островскому. Репетировали Раневская и Варвара Сошальская. Обе они были почтенного возраста: Сошальской – к восьмидесяти, а Раневской – за восемьдесят. Варвара была в плохом настроении: плохо спала, подскочило давление. В общем, ужасно. Раневская пошла в буфет, чтобы купить ей шоколадку или что-нибудь сладкое, дабы поднять подруге настроение. Там ее внимание привлекла одна диковинная вещь, которую она раньше никогда не видела – здоровенные парниковые огурцы, впервые появившиеся в Москве посреди зимы. Раневская, заинтригованная, купила огурец невообразимых размеров, положила в глубокий карман передника (она играла прислугу) и пошла на сцену.
В тот момент, когда она должна была подать барыне (Сошальской) какой-то предмет, она вытащила из кармана огурец и говорит:
– Вавочка (так в театре звали Сошальскую), я дарю тебе этот огурчик.
Та обрадовалась:
– Фуфочка, спасибо, спасибо тебе.
Раневская, уходя со сцены, вдруг повернулась, очень хитро подмигнула и продолжила фразу:
– Вавочка, я дарю тебе этот огурчик. Хочешь ешь его, хочешь – живи с ним.
* * *
Вере Марецкой присвоили звание Героя Социалистического Труда.
Любя актрису и признавая ее заслуги в искусстве, Раневская тем не менее заметила:
– Чтобы мне получить это звание, надо сыграть Чапаева.
* * *
– Меня так хорошо принимали, – рассказывал Раневской вернувшийся с гастролей артист N. – Я выступал на больших открытых площадках, и публика непрестанно мне рукоплескала!
– Вам просто повезло, – заметила Фаина Георгиевна. – На следующей неделе выступать было бы намного сложнее.
– Почему?
– Синоптики обещают похолодание, и будет намного меньше комаров.
* * *
Идет обсуждение пьесы. Все сидят.
Фаина Георгиевна, рассказывая что-то, встает, чтобы принести книгу, возвращается, продолжая говорить стоя. Сидящие слушают, и вдруг:
– Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят, – как бы между прочим замечает Раневская.
* * *
– Дорогая, сегодня спала с незапертой дверью. А если бы кто-то вошел, – всполошилась приятельница Раневской, дама пенсионного возраста.
– Ну сколько можно обольщаться, – пресекла Фаина Георгиевна собеседницу.
* * *
Во время эвакуации Ахматова и Раневская часто гуляли по Ташкенту вместе. «Мы бродили по рынку, по старому городу, – вспоминала Раневская. – За мной бежали дети и хором кричали: «Муля, не нервируй меня». Это очень надоедало, мешало мне слушать Анну Андреевну. К тому же я остро ненавидела роль, которая принесла мне популярность. Я об этом сказала Ахматовой. «Не огорчайтесь, у каждого из нас есть свой Myля!» Я спросила: «Что у вас «Myля?» «Сжала руки под темной вуалью» – это мои «Мули», – сказала Анна Андреевна».
* * *
В эвакуации в Ташкенте Раневская взялась продать кусок кожи для обуви. Обычно такая операция легко проводится на толкучке. Но она направилась в комиссионный магазин, чтобы купля-продажа была легальной. Там кожу почему-то не приняли, а у выхода из магазина ее остановила какая-то женщина и предложила продать ей эту кожу из рук в руки. В самый момент совершения сделки появился милиционер – молодой узбек, – который немедленно повел незадачливую спекулянтку в отделение милиции. Повел по мостовой при всеобщем внимании прохожих:
– Он идет решительной, быстрой походкой, – рассказывала Раневская, – а я стараюсь поспеть за ним, попасть ему в ногу и делаю вид для собравшейся публики, что это просто мой хороший знакомый и я с ним беседую. Но вот беда: ничего не получается, – он не очень-то меня понимает, да и мне не о чем с ним говорить. И я стала оживленно, весело произносить тексты из прежних моих ролей, жестикулируя и пытаясь сыграть непринужденную приятельскую беседу… А толпа мальчишек да и взрослых любителей кино, сопровождая нас по тротуару, в упоении кричала: «Мулю повели! Смотрите, нашу Мулю ведут в милицию!» Они радовались, они смеялись. Я поняла: они меня ненавидят!
И заканчивала со свойственной ей гиперболизацией и трагическим изломом бровей:
– Это ужасно! Народ меня ненавидит!
* * *
В Комарове, рядом с санаторием, где отдыхает Раневская, проходит железная дорога.
– Как отдыхаете, Фаина Георгиевна?
– Как Анна Каренина.
В другой раз, отвечая на вопрос, где отдыхает летом, Раневская объясняла:
– В Комарове – там еще железная дорога – в санатории имени Анны Карениной.
* * *
Раневская в замешательстве подходит к кассе, покупает билет в кино.
– Да ведь вы же купили у меня билет на этот сеанс пять минут назад, – удивляется кассир.
– Я знаю, – говорит Фаина Георгиевна. – Но у входа в кинозал какой-то болван взял и разорвал его.
* * *
Фаина Георгиевна вернулась домой бледная, как смерть, и рассказала, что ехала от театра на такси.
– Я сразу поняла, что он лихач. Как он лавировал между машинами, увиливал от грузовиков, проскакивал прямо перед носом у прохожих! Но по-настоящему я испугалась уже потом. Когда мы приехали, он достал лупу, чтобы посмотреть на счетчик!
* * *
Как-то на гастролях Фаина Георгиевна зашла в местный музей и присела в кресло отдохнуть. К ней подошел смотритель и сделал замечание:
– Здесь сидеть нельзя, это кресло графа Суворова Рымникского.
– Ну и что? Его ведь сейчас нет. А как придет, я встану.
* * *
Близким друзьям, которые ее посещали, Раневская иногда предлагала посмотреть на картину, которую она нарисовала. И показывала чистый лист.
– И что же здесь изображено? – интересуются зрители.
– Разве вы не видите? Это же переход евреев через Красное море.
– И где же здесь море?
– Оно уже позади.
– А где евреи?
– Они уже перешли через море.
– Где же тогда египтяне?
– А вот они-то скоро появятся! Ждите!
* * *
Когда Раневская получила новую квартиру, друзья перевезли ее немудрящее имущество, помогли расставить и разложить все по местам и собрались уходить. Вдруг она заголосила:
– Боже мой, где мои похоронные принадлежности?! Куда вы положили мои похоронные принадлежности? Не уходите же, я потом сама ни за что не найду, я же старая, они могут понадобиться в любую минуту!
Все стали искать эти «похоронные принадлежности», не совсем понимая, что, собственно, следует искать. И вдруг Раневская радостно возгласила:
– Слава Богу, нашла!
И торжественно продемонстрировала всем коробочку со своими орденами и медалями.
* * *
Алексей Щеглов, которого Раневская называла «эрзац-внуком», женился. Перед визитом к Раневской его жену Татьяну предупредили:
– Танечка, только не возражайте Фаине Георгиевне!
Когда молодожены приехали к ней, Раневская долгим взглядом оглядела Таню и сказала:
– Танечка, вы одеты, как кардинал.
– Да, это так, – подтвердила Таня, помня наставления.
Вернувшись домой, Щегловы встретили бледную мать Алексея с убитым лицом. Раневская, пока они были в дороге, уже позвонила ей и сказала:
– Поздравляю, у тебя невестка – нахалка.
* * *
Однажды Раневская потребовала у Тани Щегловой – инженера по профессии – объяснить ей, почему железные корабли не тонут. Таня попыталась напомнить Раневской закон Архимеда.
– Что вы, дорогая, у меня была двойка, – отрешенно сетовала Фаина Георгиевна.
– Почему, когда вы садитесь в ванну, вода вытесняется и льется на пол? – наседала Таня.
– Потому что у меня большая жопа, – грустно отвечала Раневская.
* * *
Маша Голикова, внучатая племянница Любови Орловой, подрабатывала корреспондентом на радио.
После записи интервью она пришла к Фаине Георгиевне и сказала:
– Все хорошо, но в одном месте нужно переписать слово «фено´мен». Я проверила, современное звучание должно быть с ударением в середине слова – «фено´мен».
Раневская переписала весь кусок, но, дойдя до слова «феномен», заявила в микрофон:
– Феноме´н, феноме´н и еще раз феноме´н, а кто говорит «фено´мен», пусть идет в жопу.
* * *
Актер Малого театра Михаил Михайлович Новохижин некоторое время был ректором Театрального училища имени Щепкина.
Однажды звонит ему Раневская:
– Мишенька, милый мой, огромную просьбу к вам имею: к вам поступает мальчик, фамилия Малахов, обратите внимание, умоляю – очень талантливый, очень, очень. Личная просьба моя: не проглядите, дорогой мой, безумно талантливый мальчик.
Рекомендация Раневской дорого стоила – Новохижин обещал «лично проследить».
После прослушивания «гениального мальчика» Новохижин позвонил Раневской.
– Фаина Георгиевна, дорогая, видите ли, не знаю даже, как и сказать…
И тут же услышал крик Раневской:
– Что? Говно мальчишка? Гоните его в шею, Мишенька, гоните немедленно! Боже мой, что я могу поделать: меня просят, никому не могу отказать!
* * *
14 апреля 1976 года. Множество людей столпилось в грим-уборной Раневской, которую в связи с 80-летием наградили орденом Ленина.
– У меня такое чувство, что я голая моюсь в ванной и пришла экскурсия.
* * *
Однажды Раневская с артистом Геннадием Бортниковым застряли в лифте. Только минут через сорок их освободили. Своему компаньону Фаина Георгиевна сказала:
– Геночка! Вы теперь обязаны на мне жениться: иначе вы меня скомпрометируете.
* * *
Фаина Георгиевна гуляет по Петергофу, все фонтанирует, «из Самсона» струя бьет вверх и т. д. Раневская возмущенно говорит:
– Это неправда!
* * *
Увидев только что установленный памятник Карлу Марксу напротив Большого театра:
– Это же холодильник с бородой.
* * *
Раневская как-то рассказывала, что согласно результатам исследования, проведенного среди двух тысяч современных женщин, выяснилось, что двадцать процентов, т. е. каждая пятая, не носят трусы.
– Помилуйте, Фаина Георгиевна, да где же это могли у нас напечатать?
– Нигде. Данные получены мною лично от продавца в обувном магазине.
* * *
Олег Даль рассказывал:
– Снимается сцена на натуре. В чистом поле. У Раневской неважно с желудком. Она уединяется в зеленый домик где-то на горизонте. Нет и нет ее, нет и нет. Несколько раз посылают помрежа: не случилось ли что? Раневская откликается, успокаивает, говорит, что жива, и опять ее все нет и нет. Наконец она появляется и величественно говорит: «Господи! Кто бы мог подумать, что в человеке столько говна!»
* * *
Мальчик сказал: «Я сержусь на Пушкина, няня ему рассказала сказки, а он их записал и выдал за свои».
– Прелесть! – передавала услышанное Раневская. После глубокого вздоха последовало продолжение:
– Но боюсь, что мальчик все же полный идиот.
* * *
После вечернего чтения эрзац-внук спросил Раневскую:
– А как Красная Шапочка узнала, что на кровати лежит не бабушка, а серый волк?
– Да очень просто: внучка посчитала ноги – волк имеет аж четыре ноги, а бабушка только две. Вот видишь, Лешенька, как важно знать арифметику!
* * *
Как-то, когда Раневская еще жила в одной квартире с Вульфами, а маленький Алеша ночью капризничал и не засыпал, Павла Леонтьевна предложила:
– Может, я ему что-нибудь спою?
– Ну зачем же так сразу, – возразила Раневская. – Давай еще попробуем по-хорошему.
* * *
– Фуфа! – будит Раневскую эрзац-внук. – Мне кажется, где-то пищит мышь…
– Ну и что ты хочешь от меня? Чтобы я пошла ее смазать?
* * *
Раневская объясняет внуку, чем отличается сказка от были:
– Сказка – это когда женился на лягушке, а она оказалась царевной. А быль – это когда наоборот.
* * *
– Вот женишься, Алешенька, тогда поймешь, что такое счастье.
– Да?
– Да. Но поздно будет.
* * *
Эрзац-внук спрашивает у Фуфы:
– Что это ты все время пьешь что-то из бутылочки, а потом пищишь «пи-пи-пи»?
– Лекарство это, – отвечает Раневская. – Читать умеешь? Тогда читай: «Принимай после пищи».
* * *
Раневская всю жизнь прожила одиноко: ни семьи, ни детей. Однажды ее спросили, была ли она когда-нибудь влюблена.
– А как же, – сказала Раневская, – вот было мне девятнадцать лет, поступила я в провинциальную труппу – сразу же и влюбилась. В первого героя-любовника! Уж такой красавец был! А я-то, правду сказать, страшна была, как смертный грех… Но очень любила ходить вокруг, глаза на него таращила, он, конечно, ноль внимания…
А однажды вдруг подходит и говорит шикарным своим баритоном: «Деточка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите сегодня вечером: буду к вам в семь часов».
Я побежала к антрепренеру, денег в счет жалованья взяла, вина накупила, еды всякой, оделась, накрасилась – жду сижу. В семь нет, в восемь нету, в девятом часу приходит… Пьяный и с бабой!
«Деточка, – говорит, – погуляйте где-нибудь пару часиков, дорогая моя!»
С тех пор не то что влюбляться – смотреть на них не могу: гады и мерзавцы!
* * *
Раневская выступала на одном из литературно-театральных вечеров. Во время обсуждения девушка лет шестнадцати спросила:
– Фаина Георгиевна, что такое любовь?
Раневская подумала и сказала:
– Забыла. – А через секунду добавила: – Но помню, что это что-то очень приятное.
* * *
– У меня будет счастливый день, когда вы станете импотентом, – заявила Раневская настырному ухажеру.
* * *
Расставляя точки над «i», собеседница спрашивает у Раневской:
– То есть вы хотите сказать, Фаина Георгиевна, что Н. и Р. живут как муж и жена?
– Нет. Гораздо лучше, – ответила та.
* * *
У Раневской спросили, не знает ли она причины развода знакомой пары. Фаина Георгиевна ответила:
– У них были разные вкусы – она любила мужчин, а он – женщин.
* * *
Раневская возвращается с гастролей. Разговор в купе. Одна говорит: «Вот вернусь домой и во всем признаюсь мужу».
Вторая: «Ну, ты и смелая».
Третья: «Ну, ты и глупая».
Раневская: «Ну, у тебя и память».
* * *
Отправившись – от нечего делать на гастролях днем – в зоопарк, артисты увидели необычного оленя, на голове которого вместо двух рогов красовалось целых четыре.
Послышались реплики:
– Какое странное животное! Что за фокус?
– Я думаю, – пробасила Раневская, – что это просто вдовец, который имел неосторожность снова жениться.
* * *
Раневская говорила, что когда Бог собирался создать землю, то заранее знал, что в 20 веке в России будет править КПСС, и решил дать советским людям такие три качества, как ум, честность и партийность. Но тут вмешался черт и убедил, что три таких качества сразу – жирно будет. Хватит и двух. Так и повелось:
Если человек умный и честный – то беспартийный.
Если умный и партийный – то нечестный.
Если честный и партийный – то дурак.
* * *
– Прогуливаюсь по аллее в правительственном санатории в Сочи, – вспоминала Раневская. – Мне навстречу идет Каганович и с ходу начал разговор:
– Как вы там поживаете в театре? Над чем работаете?
– Ставим «Белые ночи» по Достоевскому.
Тогда он воодушевленно восклицает:
– А идея там какая, идея?
– Идея в том, что человек не должен убивать человека.
Стремительно последовала категоричная оценка, с руководящим жестом рукой:
«Это не наша идея. Не наша».
И быстро удалился.
* * *
На гастролях с Раневской всегда случалось непредвиденное. Так, в Ленинграде в 1950 году ей был предложен роскошный номер в «Европейской» с видом на Русский музей, сквер, площадь Искусств. Раневская охотно заняла его и несколько дней в хорошем расположении духа принимала своих ленинградских друзей, рассказывала анекдоты, обменивалась новостями, ругала власть и чиновников. Через неделю к ней пришел администратор и очень вежливо предложил переехать в такой же номер на другой этаж.
– Почему? – возмутилась Фаина Георгиевна. – Номеров много, а Раневская у вас одна.
– Да, да, – лепетал администратор, – но мы очень вас просим переехать, там вам будет удобнее.
– Мне и здесь хорошо, – отказалась Фаина Георгиевна.
Пришел директор «Европейской» и, включив воду в ванной, объяснил, что ждет на днях высокое лицо, а этот номер в гостинице единственный, оборудованный прослушивающим устройством.
После этого Фаина Георгиевна моментально переехала и не спала на новом месте оставшиеся ночи, вспоминая свои высказывания в прежнем номере и размышляя о том, что с ней теперь будет.
* * *
Когда Ахматова хотела поделиться с Раневской чем-то особенно закрытым, они шли к каналу, где в начале Ордынки был небольшой сквер. Там они могли спокойно говорить о своих делах, не боясь того, что их подслушает КГБ. Они назвали этот скверик «Сквер Лаврентия Павловича».
* * *
Всех артистов заставляли ходить в кружок марксистско-ленинской философии. Как-то преподаватель спросил, что такое национальное по форме и совершенное по содержанию.
– Это пивная кружка с водкой, – ответила Раневская.
* * *
В театр Моссовета пришел лектор читать лекцию о полетах в космос. Закончив ее, предлагает задавать вопросы. Поднимается Раневская.
– Товарищ лектор, а вы «подушечки» ели? Вокруг конфета, а внутри – варенье. Интересно, как оно туда попадает?
* * *
Тверской бульвар. Какой-то прохожий подходит к Раневской и спрашивает:
– Сударыня, не могли бы вы разменять мне сто долларов?
– Увы! Но благодарю за комплимент!
* * *
Во время оттепели находились наивные люди, всерьез обсуждавшие проблему открытых границ применительно к СССР.
– Фаина Георгиевна, что бы вы сделали, если бы вдруг открыли границы? – спросили у Раневской.
– Залезла бы на дерево, – ответила та.
– Почему?
– Затопчут! – убежденно сказала Раневская.
* * *
Когда в Москве на площади Свердлова установили памятник Марксу работы Кербеля, Раневская прокомментировала это так:
– А потом они удивляются, откуда берется антисемитизм. Ведь это тройная наглость! В великорусской столице один еврей на площади имени другого еврея ставит памятник третьему еврею!
* * *
Раневская очень боялась, что ей могут предложить сотрудничать с КГБ – это в то время было распространено. Как отказаться, что делать? Один ее знакомый посоветовал в случае, если такое предложение поступит, сказать, что она кричит во сне. Тогда она не подойдет для сотрудничества и предложение будет снято. Однажды, когда Фаина Георгиевна работала в Театре имени Моссовета, к ней обратился парторг с предложением вступить в партию.
– Ой, что вы, голубчик! Я не могу, я кричу во сне! – воскликнула бедная Раневская.
Слукавила она или действительно перепутала эти департаменты, Бог знает!
* * *
В семьдесят лет Раневская вдруг объявила, что вступает в партию.
– Зачем? – поразились друзья.
– Надо! – твердо сказала Раневская. – Должна же я хоть на старости лет знать, что эта сука Верка Марецкая говорит обо мне на партсобраниях.
* * *
Внук пришел к Раневской с любимой девушкой и представляет ее:
– Фаина Георгиевна, это Катя. Она умеет отлично готовить, любит печь пироги, аккуратно прибирает квартиру.
– Прекрасно, мой мальчик! Тридцать рублей в месяц, и пусть приходит по вторникам и пятницам.
* * *
К биографии предлагаемых ей кур Раневская была небезразлична.
Как-то в ресторане ей подали цыпленка-табака. Фаина Георгиевна отодвинула тарелку:
– Не буду есть. У него такой вид, как будто его сейчас будут любить.
* * *
Однажды домработница сварила курицу вместе с требухой. Есть было нельзя, курицу надо было выбросить. Раневская расстроилась:
– Но ведь для чего-то она родилась!
* * *
Окна квартиры Раневской в высотке на Котельнической набережной выходили в каменный внутренний двор. А там – выход из кинотеатра и место, где разгружали хлебные фургоны.
Фаина Георгиевна с ненавистью слушала знакомые народные выражения рабочих-грузчиков, отчетливо звучавшие на рассвете под ее окнами, а вечером с тоской наблюдала шумные толпы уходящих домой кинозрителей из «Иллюзиона».
– Я живу над хлебом и зрелищем, – жаловалась Раневская.
* * *
Как-то Раневской позвонила Ксения Маринина, режиссер телепередачи «Кинопанорама», хотела заехать.
– К-Ксаночка, в-вам не трудно купить хлеба в нашей булочной? – попросила Фаина Георгиевна. – К-Ксаночка, хлеб надо обжечь на огне, а то рабочие на него ссали, – попросила Фаина Георгиевна, когда Маринина пришла.
– Все готово – обожгла хлеб, – вскоре сообщила Маринина.
– Вы д-долго его обжигали, Ксаночка? Ведь они д-долго на него ссали! – удрученно говорила Раневская.
* * *
Раневская обедала в ресторане и осталась недовольна и кухней, и обслуживанием.
– Позовите директора, – сказала она, расплатившись.
А когда тот пришел, предложила ему обняться.
– Что такое? – смутился тот.
– Обнимите меня, – повторила Фаина Георгиевна.
– Но зачем?
– На прощание. Больше вы меня здесь не увидите.
* * *
В Доме творчества кинематографистов в Репино под Ленинградом Раневская чувствовала себя неуютно. Все ей было не так. Обедала она обычно в соседнем Доме композиторов, с друзьями, а кинематографическую столовую почему-то называла буфэт, через «э». Она говорила: «Я хожу в этот буфэт, как в молодости ходила на аборт».
* * *
Во время войны не хватало многих продуктов, в том числе и куриных яиц. Для приготовления яичницы и омлетов пользовались яичным порошком, который поставляли в Россию американцы по ленд-лизу. Народ к этому продукту относился недоверчиво, поэтому в прессе постоянно печатались статьи о том, что порошок очень полезен, натуральные яйца, наоборот же, очень вредны.
Война закончилась, появились продукты, и яйца стали появляться на прилавках все чаще. В один прекрасный день несколько газет поместили статьи, утверждающие, что яйца натуральные очень полезны и питательны. Говорят, в тот вечер Раневская звонила друзьям и сообщала:
– Поздравляю, дорогие мои! Яйца реабилитировали!
* * *
Раневской делают операцию под наркозом. Врач просит ее считать до десяти. От волнения она начинает считать невпопад:
– Один, два, пять, семь…
– Будьте повнимательнее, пожалуйста, – просит врач.
– Поймите, как мне трудно, – начинает оправдываться актриса. – Моего суфлера ведь нет рядом.
* * *
Раневская, рассказывая о своих злоключениях в поликлинике, любила доводить ситуацию до абсурда. В ее интерпретации посещение врача превращалось в настоящий анекдот.
«Прихожу в поликлинику и жалуюсь:
– Доктор, у меня последнее время что-то вкуса нет.
Тот обращается к медсестре:
– Дайте Фаине Георгиевне семнадцатую пробирку.
Я попробовала:
– Это же говно.
– Все в порядке, – говорит врач, – правильно. Вкус появился.
Проходит несколько дней, я опять появляюсь в кабинете этого врача:
– Доктор, вкус-то у меня появился, но с памятью все хуже и хуже.
Доктор обращается к медсестре:
– Дайте Фаине Георгиевне пробирку номер семнадцать.
– Так там же говно, – ору я.
– Все в порядке. Вот и память вернулась».
* * *
Раневская со сломанной рукой в Кунцевской больнице.
– Что случилось, Фаина Георгиевна?
– Да вот, спала, наконец приснился сон. Пришел ко мне Аркадий Райкин, говорит:
– Ты в долгах, Фаина, а я заработал кучу денег, – и показывает шляпу с деньгами.
Я тянусь, а он зовет:
– Подойди поближе.
Я пошла к нему и упала с кровати, сломала руку.
* * *
Оправившись от инфаркта, Раневская заключила:
– Если больной очень хочет жить, врачи бессильны!
* * *
Раневская изобрела новое средство от бессонницы и делится с Риной Зеленой:
– Надо считать до трех. Максимум – до полчетвертого.
* * *
Почти полвека проработала Раневская в московских театрах. Шесть лет – в Театре Советской Армии, столько же – у Охлопкова, восемь – у Равенских в Театре им. Пушкина. В начале шестидесятых во время репетиции в этом театре ей сделали замечание: «Фаина Георгиевна, говорите четче, у вас как будто что-то во рту». Напросились. «А вы разве не знаете, что у меня полон рот говна?!» И вскоре ушла.
* * *
Родилась я в конце прошлого века, когда в моде еще были обмороки. Мне очень нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась, стараясь падать грациозно.
* * *
…В. И. (Качалов. – Ред.) спросил меня после одного вечера, где он читал и Маяковского, – вопроса точно не помню, а ответ мой до сих пор меня мучает: «Вы обомхатили Маяковского».
«Как это – обомхатил? Объясни».
Но я не умела объяснить. Я много раз слышала Маяковского. А чтение Качалова было будничным.
Василий Иванович сказал, что мое замечание его очень огорчило… Сказал с той деликатностью, которую за долгую мою жизнь я видела только у Качалова. Потом весь вечер говорил о Маяковском с истинной любовью…
* * *
Вижу себя со стороны, и мне жаль себя. Читаю Станиславского. Сектант. Чудо-человек. Какое счастье то, что я видела его на сцене, он перед глазами у меня всегда. Он – бог мой.
Я счастлива, что жила в «эпоху Станиславского», ушедшую вместе с ним… Сейчас театр – пародия на театр. Самое главное для меня ансамбль, а его след простыл. Мне с партнерами мука мученическая, а бросить не в силах – проклятущий театр.
* * *
Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверивший мне.
* * *
…Однажды, провожая меня через коридор верхнего этажа, мимо артистических уборных, Александр Яковлевич (Таиров. – Ред). вдруг остановился и, взяв меня за руку, сказал с горькой усмешкой: «Знаете, дорогая, похоже, что театр кончился: в театре пахнет борщом». Действительно, в условиях того времени технический персонал, работавший в театре безвыходно, часто готовил себе нехитрые «обеды» на электроплитках. Для всех нас это было в порядке вещей, но Таиров воспринимал это как величайшее кощунство.
* * *
…В Ташкенте мы обе (Раневская и Анна Ахматова. – Ред.) были приглашены к местной жительнице, сидели в комнате комфортабельной городской квартиры. В комнату вошел большой баран с видом человека, идущего по делу. Не глядя на нас, он прошел в сад. Это было неожиданно и странно. И потом, через много лет, она говорила: «А вы помните, как в комнату пришел баран и как это было удивительно. Почему-то я не могу забыть этого барана». Я пыталась объяснить это неизгладимое впечатление с помощью психоанализа. «Оставьте, вы же знаете, что я ненавижу Фрейда», – рассердилась она.
* * *
Однажды я спросила ее (Ахматову. – Ред.): «Стадо овец… кто муж овцы?» Она сказала: «Баран, так что завидовать ему нечего». Сердито ответила, была чем-то расстроена.
* * *
«Фаина, вы можете представить меня в мехах и бриллиантах?» И мы обе расхохотались.
* * *
Я знала блистательных – Михоэлс, Эйзенштейн, – но Пастернак потрясает так, что его слушаю с открытым ртом. Когда они вместе – А. и П. (Ахматова и Пастернак. – Ред.), – то кажется, будто в одно и то же время в небе солнце, и луна, и звезды, и громы, и молнии. Я была счастлива видеть их вместе, слушать их, любоваться ими.
* * *
Люди, дающие наслаждение, – вот благодать!
Она в гробу, я читаю ее стихи и вспоминаю живую, стихи непостижимые, такое чудо Анну Андреевну…
5 марта 10 лет как нет ее, – к десятилетию со дня смерти не было ни строчки. Сволочи.
* * *
Меня спрашивают, почему я не пишу об Ахматовой, ведь мы дружили…
Отвечаю: не пишу, потому что очень люблю ее.
1978 год
* * *
Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в eго дикарей.
Я кончаю жизнь банально-стародевически: обожаю котенка и цветочки до страсти.
1948 год, март
Ночью читала Марину – гений, архигениальная, и для меня трудно и непостижимо, как всякое чудо. А вот тютчевское «и это пережить, и сердце на куски не разорвалось» разрывает сердце мне.
* * *
Любовь Михайловна Эренбург – жена Эренбурга. У М. Ц. (Марина Цветаева. – Д. Щ.) сохранились с ней хорошие отношения и после расхождения М. Ц. с Эренбургом. М. Ц. писала о ней: «Л. М. – очарование, она птица, и страдающая птица. У нее большое человеческое сердце, но – взятое под запрет. Ее приучили отделываться смехом и подымать тяжести, от которых кости трещат. Она героиня, но героиня впустую…
Мне ее глубоко, нежно, восхищенно-бесплодно жаль».
* * *
Я была летом в Алма-Ате. Мы гуляли по ночам с Эйзенштейном. Горы вокруг. Спросила: «У вас нет такого ощущения, что мы на небе?»
Он сказал: «Да. Когда я был в Швейцарии, то чувствовал то же самое». – «Мы так высоко, что мне Бога хочется схватить за бороду». Он рассмеялся…
Мы были дружны. Эйзенштейна мучило окружение. Его мучили козявки. Очень тяжело быть гением среди козявок.
* * *
Дорогой Сергей Михайлович!
«Убить – убьешь, а лучше не найдешь!» Это реплика Василисы Мелентьевны Грозному в момент, когда он заносил над ней нож!
Бессердечный мой!..
(Из писем Ф. Раневской С. Эйзенштейну)
* * *
Есть люди, хорошо знающие, «что к чему». В искусстве эти люди сейчас мне представляются бандитами, подбирающими ключи. Такой «вождь с отмычкой» сейчас Охлопков. Талантливый как дьявол и циничный до беспредельности.
* * *
Кто бы знал мое одиночество! Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной.
Но ведь зрители действительно любят? В чем же дело? Почему так тяжело в театре?
* * *
Погиб Соломон Михайлович Михоэлс. Не знаю человека умнее, блистательнее его. Очень его любила, он был мне как-то нужен, необходим.
Однажды я сказала ему: «Есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол, а есть люди, в которых живут только глисты… В вас живет Бог!» Он улыбнулся и ответил: «Если во мне живет Бог, то он в меня сослан».
1948 год, 14 января
* * *
Я вообще заметила, что талант всегда тянется к таланту и только посредственность остается равнодушной, а иногда даже враждебной к таланту.
* * *
Осип Абдулов сказал, что, если бы я читала просто по радио, вещая в эфир, а не по пластинке, я бы так заикалась и так бы все перепутала, что меня бы в тот же вечер выслали в город «Мочегонск».
* * *
Вера (Марецкая. – Ред.) меня любила и называла: «Глыба!» Если бы я могла в это верить!
Нет, я знала актрис лучше Раневской.
* * *
Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы ее не было… Лучше бы память навсегда убить.
* * *
И я вспомнила, что недавно думала и твердо знаю, что ничего так не дает понять и ощутить своего одиночества, как то, когда некому рассказать сон.
* * *
…Я часто думаю о том, что люди, ищущие и стремящиеся к славе, не понимают, что в так называемой «славе» гнездится то самое одиночество, которого не знает любая уборщица в театре.
* * *
Любовь зрителя несет в себе какую-то жестокость. Я помню, как мне приходилось играть тяжелобольной, потому что зритель требовал, чтобы играла именно я. Когда в кассе говорили: «Она больна», публика отвечала: «А нам какое дело. Мы хотим ее видеть. И платили деньги, чтобы ее посмотреть». А мне писали дерзкие записки: «Это безобразие! Что это Вы вздумали болеть, когда мы так хотим Вас увидеть». Ей-богу, говорю сущую правду. И однажды после спектакля, когда меня заставили играть «по требованию публики» очень больную, я раз и навсегда возненавидела свою «славу».
* * *
…Из всего хорошего, сердечного, сказанного мне публикой, самое приятное – сегодня полученное признание. Магазин, куда я хожу за папиросами, был закрыт на обеденный перерыв. Я заглянула в стеклянную дверь. Уборщица мыла пол в пустом зале. Увидев меня, она бросилась открывать двери со словами: «Как же вас не пустить, когда, глядя на вас в кино, забываешь свое горе. Те, которые побогаче, могут увидеть что-нибудь и получше вас (!!!), а для нас, бедных, для народа – вы самая лучшая, самая дорогая…» Я готова была расцеловать ее за эти слова.
1948 год, 22 июня
* * *
Я убила в себе червя тщеславия в одно мгновение, когда подумала, что у меня не будет ни славы Чаплина, ни славы Шаляпина, раз у меня нет их гения. И тут же успокоилась. Но когда ругнут – чуть ли не плачу. А похвалят – рада, но не больше, чем вкусному пирожному, не больше.
* * *
…Впервые в жизни получила ругательное анонимное письмо, а то я думала, что я такая дуся, что меня все обожают!!!
* * *
Очень завидую людям, которые говорят о себе легко и даже с удовольствием. Мне этого не хотелось, не нравилось.
* * *
Одесса. 49 год. В Москве можно выйти на улицу одетой, как бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение – это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамваях, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» – ибо в бедность никто не верит.
* * *
Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней.
Терплю даже Завадского.
* * *
Есть же такие дураки, которые завидуют «известности». Врагу не пожелаю проклятой известности. В том, что вас все знают, все узнают, есть для меня что-то глубоко оскорбляющее, завидую безмятежной жизни любой маникюрши.
* * *
Прислали на чтение две пьесы. Одна называлась «Витаминчик», другая – «Куда смотрит милиция?». Потом было объяснение с автором, и, выслушав меня, он грустно сказал: «Я вижу, что юмор вам недоступен».
* * *
На днях явилась ко мне некто Сытина – сценаристка, если бы с ней не было администратора, я бы подумала, что эта женщина убежала от Кащенки, но администратор, ее сопровождавший, производил впечатление вполне нормального сумасшедшего, работающего в кино.
* * *
Таким образом, я абсолютно свободна и, погрузившись в мои неглубокие мысли, сижу у себя на койке и мечтаю об околеванце.
* * *
…А ведь судьба мне – мачеха!
* * *
Мне иногда кажется, что я еще не живу… За 53 года выработалась привычка жить на свете. Сердце работает вяло и все время делает попытки перестать мне служить… Но я ему приказываю: «Бейся, окаянное, и не смей останавливаться!»
* * *
То, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров.
Я так считаю.
* * *
…Поняла, в чем мое несчастье: я, скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» – не лажу с бытом!
* * *
«Успех» – глупо мне, умной, ему радоваться. Я не знала успеха у себя самой… Одной рукой щупает пульс, другой играет…
* * *
По радио: «Таня – бригадирша, в ее светло-серых, карих глазах поблескивают искры трудового энтузиазма».
Боже мой, зачем я дожила до того, чтобы такое слушать!
* * *
Народ у нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!
* * *
…Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс, которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе».
* * *
…Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» – ничего о себе не знаю.
* * *
Не понимают «писатели», что фразу надо чистить, как чистят зубы…
* * *
Когда я слышу приглашение: «Приходите потрепаться» – мне хочется плакать.
* * *
Написала Татьяне Тэсс: «Приезжайте ко мне, в поместье. На станцию «Малые Херы». На службе у Тэсс в редакции «Известий» дамы разволновались. И кто-то спросил: «А где такая станция?»
* * *
…Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки…
* * *
Нужно в себе умертвить обычного, земного, нужно стать над собой, нужно искать в себе Бога.
* * *
Б. (артист Геннадий Бортников. – Ред.) тогда поймет, что он делает, когда перестанет говорить текст, а начнет кровоточить сердцем…
* * *
…Во мне нет и тени честолюбия. Я просто бегаю от того, за чем гоняются мои коллеги, а вот самолюбие сволочное мучит. А ведь надо быть до такой степени гордой, чтобы плевать на самолюбие.
* * *
Кто-то заметил: «Никто не хочет слушать, все хотят говорить».
А стоит ли говорить?
* * *
Птицы дерутся, как актрисы из-за ролей.
Актриса хвастала безумным успехом у аудитории. Она говорила: «Меня рвали на части!» Я спросила: «А где вы выступали?»
Она гордо ответила: «В психиатрической клинике».
* * *
Сняли на телевидении. Я в ужасе: хлопочу мордой. Надо теперь учиться заново, как не надо.
* * *
Старая харя не стала моей трагедией, – в 22 года я уже гримировалась старухой, и привыкла, и полюбила старух моих в ролях. А недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я любила вас, будьте бдительны!»
* * *
Часто говорят: «Талант – это вера в себя». А по-моему, талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой, своими недостатками, чего я, кстати, никогда не замечала в посредственности. Они всегда так говорят о себе: «Сегодня я играл изумительно, как никогда! Вы знаете, какой я скромный? Вся Европа знает, какой я скромный!»
* * *
Ненавижу слово «играть». Пусть играют дети.
* * *
…Партнер для меня – все. С талантливыми становлюсь талантливая, с бездарными – бездарной. Никогда не понимала и не пойму, каким образом великие актеры играли с неталантливыми людьми. Кто и что их вдохновляло, когда рядом стоял НЕКТО С ПУСТЫМИ ГЛАЗАМИ.
* * *
…Ужасная профессия. Ни с кем не сравнимая. Вечное недовольство собой – смолоду и даже тогда, когда приходит успех. Не оставляет мысль: а вдруг зритель хлопает из вежливости или оттого, что мало понимает?
* * *
…Когда на репетиции в руках у моего партнера я вижу смятые, слежавшиеся листки – отпечатанную на машинке роль, которую ему не захотелось переписать своей рукой, я понимаю: мы говорим с этим человеком на разных языках. Вы подумаете: мелочь, пустяк, но в пустяке труднее обмануть, чем в крупном. В крупном можно притвориться, на пустяки же, как правило, внимания не тратят.
* * *
Я знаю, кого буду играть, а как – не знаю. Нужна основа, нужна задача – тогда можно импровизировать. Немыслимо одинаково сыграть даже десять спектаклей, не то что сто.
* * *
…Я не учу слова роли. Я запоминаю роль, когда уже живу жизнью человека, которого буду играть, и знаю о нем все, что может знать один человек о другом.
* * *
Одинаково играть не могу, даже если накануне хотела повторить найденное. Подличать штампами не умею. Когда приходится слушать интонации партнера как бы записанными на пластинку, хочется вскочить, удрать. Ненавижу разговоры о посторонних вещах. Перед выходом на сцену отвратительно волнуюсь. Начинаю играть спокойно перед тем, как спектакль снимают с репертуара.
* * *
Когда же персонаж пьесы по жизни незнаком, непонятен, работа идет труднее. Иногда образ возникает от внешнего представления, но внешнее всегда служит выражением внутренней сути.
* * *
Для меня загадка: как могли Великие актеры играть с любым дерьмом?…Я мученица, ненавижу бездарную сволочь, не могу с ней ужиться, и вся моя долгая жизнь в театре – Голгофа. Хорошее начало для «Воспоминаний».
* * *
…Всегда очень волнуюсь, как правило, на премьере проваливаюсь. Не бываю готова. Полное понимание роли иногда приходит тогда, когда спектакль снимают с репертуара. От спектакля к спектаклю продолжаю работать над ролью, продолжаю думать о роли, которую играю. Скоро будет шестьдесят лет, как я на сцене, а у меня только одно желание – громадное желание играть с артистами, у которых я могла бы еще учиться. И говорю это абсолютно искренне.
* * *
…В актерской жизни нужно везение. Больше, чем в любой другой, актер зависим, выбирать роли ему не дано. Я сыграла сотую часть того, что могла. Вообще я не считаю, что у меня счастливая актерская судьба… Тоскую о несыгранных ролях. Слово «сыграть» я не признаю. Прожить еще несколько жизней…
* * *
«Система», «система», а каким был Станиславский на сцене, не пишут, – не помнят или перемерли, а я помню, потому что такое не забывается до смертного часа. И теперь, через шесть десятков лет, он у меня перед глазами, как Чехов, как Чаплин, как Шаляпин. Я люблю в этой жизни людей фанатичных, неистовых в своей вере. Поклоняюсь таким.
* * *
Большой это труд – жить на свете.
* * *
Стены дома выкрашены цветом «безнадежности». Есть, очевидно, и такой цвет. Погибаю от безвкусия окружения. Из всех искусств дороже всего – живопись: краски, краски, краски.
* * *
Хороший вкус – тоже наказание Божие.
* * *
Воспитать ребенка можно до 16 лет, – дома! Воспитать режиссера – может и должна библиотека, музей, музыка, среда, вкус – это тоже талант, вкус – это основа. Отсутствие вкуса – путь к преступлению.
* * *
Неистовый темперамент рождает недомыслие. Унять надо неистовость… Нужна ясная голова, чтобы донести мысли автора, а не собственный пыл! «Пылающий режиссер – наказание Божие актера! Отнял у меня последние силы пылающий режиссер…»
* * *
Я не знаю системы актерской игры, не знаю теорий. Все проще! Есть талант или нет его. Научиться таланту невозможно, изучать систему вполне возможно и даже принято, м. б., потому мало хорошего в театре.
* * *
«Усвоить психологию импровизирующего актера – значит найти себя как художника». М. Чехов.
Следую его заветам.
* * *
Научиться быть артистом нельзя. Можно развить свое дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать – нет. Для этого надо родиться с природой актера.
* * *
…Получаю письма: «…помогите стать актером», отвечаю – Бог поможет.
* * *
Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне все знает, а я о ней ничего.
* * *
…Чтобы получить признание – надо, даже необходимо, умереть.
Спутник Славы – Одиночество.
* * *
К смерти отношусь спокойно теперь, в старости. Страшно то, что попаду в чужие руки. Еще в театр поволокут мое тулово.
* * *
Кремлевская больница – кошмар со всеми удобствами.
* * *
Невоспитанность в зрелости говорит об отсутствии сердца.
* * *
Странно – абсолютно лишенная (тени) религиозной, я люблю до страсти религиозную музыку.
Гендель, Глюк, Бах!
…«Все должно стать единым, выйти из единого и возвратиться в единое». Гете.
Это для нас, для актеров – снова!
Кажется, теперь заделалась религиозной.
1976 г.
* * *
…Наверное, я чистая христианка. Прощаю не только врагов, но и друзей своих.
* * *
…Огорчить могу – обидеть никогда.
Обижаю разве что себя самое.
* * *
«Друга любить – себя не щадить». Я была такой.
* * *
«Перед великим умом склоняю голову, перед Великим сердцем – колени». Гете. И я с ним заодно. Раневская.
* * *
Многие получают награды не по способностям. А по потребности.
* * *
Когда у попрыгуньи болят ноги – она прыгает сидя.
* * *
…Все думаю о Пушкине. Пушкин – планета! Он где-то рядом. Я с ним не расстаюсь. Что бы я делала в этом мире без Пушкина…
* * *
…Он мне так близок, так дорог, так чувствую его муки, его любовь, его одиночество… Бедный, ведь он искал смерти – эти дуэли…
* * *
Я опять принимаю снотворное и думаю о Пушкине. Если бы я его встретила, я сказала бы ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь… Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин! Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: «Оставь меня в покое, старая б… Как ты надоела мне со своей любовью».
* * *
Мучительная нежность к животным, жалость к ним, мучаюсь по ночам, к людям этого уже не осталось. Старух, стариков только и жалко никому не нужных.
* * *
У планеты климакс – весны не было, весной была осень, сейчас июнь – холодно, дождь, дождь.
* * *
Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что все пустое. Нужна только доброта, сострадание.
* * *
Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство».
* * *
Соседка, вдова моссоветовского начальника, меняла румынскую мебель на югославскую, югославскую на финскую, нервничала. Руководила грузчиками… И умерла в 50 лет на мебельном гарнитуре. Девчонка!
* * *
«Глупость – это род безумия». Это моя всегдашняя мысль в плохом переводе.
* * *
Бог мой, сколько же вокруг «безумцев»!
Летний дурак узнается тут же – с первого слова. Зимний дурак закутан во все теплое, обнаруживается не сразу. Я с этим часто сталкиваюсь.
* * *
Страшный радикулит. Старожилы не помнят, чтобы у человека так болела жопа.
* * *
… Чем я занимаюсь? Симулирую здоровье.
* * *
Паспорт человека – это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать лет, а паспорт лишь напоминает, что ты не можешь жить, как восемнадцатилетний человек!
* * *
Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи. Уже все ушли, а я все живу. Бирман – и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела. А только начинаешь жить!
* * *
…Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести.
…У них у всех друзья такие же, как они сами, – контактные, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как завидую им, безмозглым!
* * *
Если бы на всей планете страдал хоть один человек, одно животное, – и тогда я была бы несчастной, как и теперь.
* * *
За что меня можно пожалеть? Для меня не существует чужое горе.
* * *
Всякая сволочь в похвальных статьях упоминает о моем трудном характере. «И я принимаю Вашу несправедливость как предназначенную мне честь».
* * *
Есть во мне что-то мне противное.
* * *
Один горестный день отнял у меня все дары жизни.
* * *
Мои любимые мужчины – Христос, Чаплин, Герцен, доктор Швейцер, найдутся еще – лень вспоминать.
* * *
У меня два Бога: Пушкин, Толстой. А главный? О нем боюсь думать.
* * *
Увидела на балконе воробья – клевал печенье. Стало нравиться жить на свете. Глупо это…
* * *
Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, ты не имеешь права считать себя одинокой.
* * *
Жизнь прошла и не поклонилась, как злая соседка…
…У меня хватило ума глупо прожить жизнь. Живу только собой – какое самоограничение.
* * *
…Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.
* * *
«Я Бог гнева! – говорит Господь» (Ветхий Завет).
Это и видно!!!
* * *
А может быть, поехать в Прибалтику? А если я там умру? Что я буду делать?
* * *
«Дама в Москве: по-французски из далекого детства запомнила 10 фраз и произносила их, грассируя, в нос и с шиком!»
«Дама в Таганроге: «Меня обидел Габриель Д’Аннунцио – совершенно неправильно описывает поцелуй».
«Старуха-еврейка ласкает маленькую внучку: «Красавица, святая угодница, крупчатка первый сорт!»
* * *
Приглашение на свидание: «Артистке в зеленой кофточке», указание места свидания и угроза: «Попробуй только не прийтить». Подпись. Печать. Сожалею, что не сохранила документа, – не так много я получала приглашений на свидание.
* * *
– Звонок не работает, как придёте, стучите ногами.
– Почему ногами?
– Но вы же не с пустыми руками собираетесь приходить!
* * *
Сейчас, когда человек стесняется сказать, что ему не хочется умирать, он говорит так: «Очень хочется выжить, чтобы посмотреть, что будет потом». Как будто если бы не это, он немедленно был бы готов лечь в гроб.
* * *
Сколько раз краснеет в жизни женщина?
– Четыре раза: в первую брачную ночь, когда в первый раз изменяет мужу, когда в первый раз берет деньги, когда в первый раз дает деньги.
А мужчина?
– Два раза: первый раз когда не может второй, второй когда не может первый.
* * *
(О Ленине) Знаете, когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.
* * *
– Какие, по вашему мнению, женщины склонны к большей верности – брюнетки или блондинки?
– Седые!
* * *
Деньги съедены, а позор остался. (О своих работах в кино)
* * *
Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!..
* * *
Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом. Вы меня можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в купальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть. Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.
* * *
Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому.
* * *
– Я была вчера в театре, – рассказывала Раневская. – Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил ее, то публика очень долго аплодировала.
* * *
– Ну эта, как ее… Такая плечистая в заду… (Раневская забыла фамилию актрисы, с которой должна была играть на сцене).
* * *
Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год… Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник – домашний клозет.
* * *
Жизнь моя…Прожила около, все не удавалось. Как рыжий у ковра.
* * *
Жить надо так, чтобы тебя помнили и сволочи.
* * *
А по поводу вторых половинок несравненная Фаина Раневская как-то сказала: «Вторая половинка есть у мозга, жопы и таблетки. А я изначально целая».
* * *
Раневская о здоровье:
– Самая любимая моя болезнь – чесотка: почесался один раз – и ещё хочется! А самая ненавистная болячка – это геморрой: ну ни себе, ни людям – ни посмотреть, ни показать, ни похвастаться…
* * *
У Раневской спросили: что для нее самое трудное?
– О, самое трудное я делаю до завтрака, – сообщила она.
– И что же это?
– Встаю с постели.
* * *
– А вы куда хотели бы попасть, Фаина Георгиевна, – в рай или ад? – спросили у Раневской.
– Конечно, рай предпочтительнее из-за климата, но веселее мне было бы в аду – из-за компании.
* * *
– Вы слышали, как не повезло писателю N.? – спросили у Раневской.
– Нет, а что с ним случилось?
– Он упал и сломал правую ногу.
– Действительно, не повезло. Чем же он теперь будет писать? – посочувствовала Фаина Георгиевна.
* * *
Шкаф Любови Петровны Орловой так забит нарядами, – говорила Раневская, – что моль, живущая в нем, никак не может научиться летать!
* * *
Раневская: Нонна, а что, Н. умер?
Нонна: Умер.
Раневская: То-то я смотрю, он в гробу лежит…
* * *
Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать.
* * *
Еще мне незаслуженно приписывают заимствования из таких авторов как Марк Твен, Бернард Шоу, Тристан Бернар, Константин Мелихан и даже Эзоп и Аристотель. Мне это, конечно, лестно, и я их поэтому тоже благодарю, особенно Аристотеля и Эзопа.
* * *
– Фаина, – спрашивает ее старая подруга, – как ты считаешь, медицина делает успехи?
– А как же! В молодости у врача мне каждый раз приходилось раздеваться, а теперь достаточно язык показать.
* * *
Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья.
* * *
– Ох и трудно сейчас жить честным людям! – пожаловался Раневской один видный товарищ.
– Ну а вам-то что? – спросила актриса.
* * *
Нельзя играть Толстого, когда актер П. играет Федю Протасова. Это все равно что, если б я играла Маргариту Готье только потому, что я кашляю.
* * *
Вы знаете, что такое сниматься в кино? Представьте, что вы моетесь в бане, а туда приводят экскурсию.
* * *
Есть люди, в которых живет Бог; есть люди, в которых живет дьявол; а есть люди, в которых живут только глисты.
* * *
Мне всегда было непонятно: люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства.
* * *
Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести.
* * *
8 марта – мое личное бедствие. С каждой открыткой в цветах и бантиках вырываю клок волос от горя, что я не родилась мужчиной.
* * *
Меня врач спрашивает: «Как вы спите?» Я говорю: «Я сплю с Пушкиным». …Засыпаю, и мне снится Пушкин. Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: «Оставь меня в покое, старая б… Как ты надоела мне со своей любовью».
* * *
В ответ на свою статью к юбилею Раневской Ия Саввина получила от нее телеграмму: «БЛАГОДАРЮ ЗА БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ НЕКРОЛОГ».
* * *
Что-то давно не говорят, что я блядь. Теряю популярность.
* * *
Женщина, чтобы преуспеть в жизни, должна обладать двумя качествами. Она должна быть достаточно умна, чтобы нравиться глупым мужчинам, и достаточно глупа, чтобы нравиться мужчинам умным, – говорила Раневская.
* * *
Кто-то из актёров звонит Фаине Георгиевне, чтобы справится о здоровье.
– Дорогой мой, – жалуется она, – такой кошмар! Голова болит, зубы ни к черту, сердце жмет, кашляю ужасно. Печень, почки, желудок – все ноет! Суставы ломит, еле хожу… Слава Богу, что я не мужчина, а то была бы ещё предстательная железа!
* * *
Раневская не любила зиму. Она говорила:
– Я ненавижу зиму, как Гитлера!
* * *
Раневская познакомилась и подружилась с теткой режиссера Львовича, которая жила в Риге, но довольно часто приезжала в Москву. Тетку эту тоже звали Фаина, что невероятно умиляло Раневскую, которая считала свое имя достаточно редким. «Мы с вами две Феньки, – любила при встрече повторять Раневская. – Это два чрезвычайно редких и экзотических имени».
Однажды сразу после выхода фильма «Осторожно, бабушка!» Фаина Раневская позвонила в Ригу своей тезке и спросила, видела ли та фильм?
– Еще не видела, но сегодня же пойду и посмотрю!
– Так-так, – сказала Раневская. – Я, собственно, зачем звоню… Звоню, чтобы предупредить – ни в коем случае не ходите, не тратьте деньги на билет, фильм – редкое г..!
* * *
Как-то на южном море Раневская указала рукой на летящую чайку и сказала:
– МХАТ полетел.
* * *
– Шатров – это Крупская сегодня, – так определила Раневская творчество известного драматурга, автора многочисленных пьес о Ленине.
* * *
Находясь уже в возрасте преклонном, Раневская тем не менее умела заставить людей подчиняться и выполнять ее требования. Однажды перед Московской олимпиадой Раневская набрала номер директора театра и официальным тоном сообщила, что ей срочно нужна машина. Директор попробовал отказать, сославшись на то, что машина занята, но Раневская сурово перебила:
– Вы что же, не понимаете? Я должна объехать Москву и показать мальчику олимпийские объекты. Он хочет убедиться, что все в порядке…
Директор вынужден был отправить машину Раневской, хоть и не знал, какой такой еще мальчик желает проверить готовность объектов. А Мальчик – была кличка любимой собачки Фаины Георгиевны.
* * *
На улице в Одессе к Раневской обратилась прохожая:
– Простите, мне кажется, я вас где-то видела… Вы в кино не снимались?
– Нет, – отрезала Раневская, которой надоели уже эти бесконечные приставания. – Я всего лишь зубной врач.
– Простите, – оживилась ее случайная собеседница. – Вы зубной врач? А как ваше имя?
– Черт подери! – разозлилась Раневская, теперь уже обидевшись на то, что ее не узнали. – Да мое имя знает вся страна!
* * *
Медсестра, лечившая Раневскую, рассказала, как однажды Фаина Георгиевна принесла на анализ мочу в термосе. Сестра удивилась, почему именно в термосе, надо было в баночке. Hа что великая актриса возмущенно пробасила: «Ох, ни хрена себе! А кто вчера сказал: неси прямо с утра, теплую?!»
* * *
Раневская как-то сказала с грустью:
– Ну надо же! Я дожила до такого ужасного времени, когда исчезли домработницы. И знаете почему? Все домработницы ушли в актрисы.
* * *
– Я рекомендовал вам выкуривать только по одной папиросе после еды. И вот результат: у вас прекрасный здоровый вид, вы заметно поправились, – с оптимизмом говорит врач.
– Вы хотите сказать, что жопа стала еще толще. Неудивительно, я ведь теперь ем по десять раз в день, чтобы покурить, – объясняет Раневская.
* * *
– Этот доктор творит чудеса! Он буквально за минуту вылечил все мои болезни, – саркастически заметила Фаина Георгиевна после посещения врача.
– Каким образом?
– Он сказал, что все мои болезни – не болезни, а симптомы приближающейся старости.
* * *
Раневская тяжело переживала смерть режиссера Таирова. У Фаины Георгиевны началась бессонница, она вспоминала глаза Таирова и плакала по ночам.
Потом обратилась к психиатру.
Мрачная усатая армянка устроила Раневской допрос с целью выяснить характер ее болезни. Фаина Георгиевна изображала, как армянка с акцентом спрашивала ее:
– На что жалуешься?
– Не сплю ночью, плачу.
– Так, значит, плачешь?
– Да.
– Сношений был? – внезапный взгляд армянки впивался в Раневскую.
– Что вы, что вы!
– Так. Не спишь. Плачешь. Любил друга. Сношений не был. Диагноз: психопатка! – безапелляционно заключила врач.
* * *
– Фаина Георгиевна, вы опять захворали?! А какая у вас температура?
– Нормальная, комнатная, плюс восемнадцать градусов…
* * *
– Я не могу есть мясо. Оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка? Нет, я себя считаю нормальной психопаткой. Но не могу есть мяса. Мясо я держу для людей.
* * *
Раневская часто оставляла приоткрытой дверь на лестницу. Нанятая недавно домашняя работница быстро поняла возникшие для нее у Раневской новые возможности и унесла шубу и вазочку из хрусталя, решив свалить все на «открытую дверь». Обнаружив пропажу, Раневская известила «товарищей милиционеров». Воровку накрыли с поличным у нее дома, нашли еще несколько шуб и вазочек – она не рассчитывала, что «интеллигенты заявят».
Фаина Георгиевна невзлюбила свою вернувшуюся блудную шубу. Решила ее продать. Открыла шкаф в передней перед покупательницей, оттуда вылетела моль. Раневская крикнула:
– Ну что, сволочь, нажралась?
Продажа не состоялась.
* * *
Диалог с домработницей:
– Что на обед?
– Детское мыло и папиросы купила.
– А что к обеду?
– Вы очень полная, вам не надо обедать, лучше в ванне купайтесь.
– А где сто рублей?
– Ну вот, детское мыло, папиросы купила.
– Ну, а еще?
– Та что вам считать! Деньги от дьявола, о душе! надодумать. Еще зубную купила пасту.
– У меня есть зубная паста.
– Я в запас, скоро ничего не будет, ой ей-Богу, тут конец света на носу, а вы сдачи спрашиваете.
* * *
У Раневской часто сменялись домработницы. Лиза была, пожалуй, самая яркая из них. Она очень хотела выйти замуж, вопреки своей малопривлекательной внешности. Фаина Георгиевна решила помочь. Как-то пришла к ней Любовь Орлова, сняла черную норковую шубу в передней и беседовала с Раневской в ее комнате. Лиза вызвала свою хозяйку и попросила тайно дать ей надеть всего на полчаса эту шубу для свидания с женихом, дабы поднять свои шансы. Фаина Георгиевна разрешила. Домработница ушла. Прошел час. Любовь Петровна собралась уходить, но Фаина Георгиевна изо всех сил удерживала ее, не выпуская из комнаты. Лизы не было. Гостья пробыла у Раневской три часа, пока Лиза, войдя в переднюю, не хлопнула дверью. Орлова была отпущена на волю.
* * *
Лиза была крайне решительна в вопросах быта. Однажды Фаина Георгиевна услышала требовательный украинский говорок Лизы, разговаривающей по телефону: «Это дезинхфекция? С вами ховорить народная артистка Раневская. У чем дело? Меня заели клопи!»
* * *
Иногда Фаина Георгиевна садилась на вегетарианскую диету и тогда становилась особенно чувствительна. В эти мучительные дни она спросила: «Лизочка, мне кажется, в этом борще чего-то не хватает?» Лиза ответила: «Правильно, Фаина Георгиевна, не хватает мяса».
* * *
Раневская часто показывала, как Лиза, готовясь к свиданию, бесконечно звонила по телефону своим подругам: «Маня, у тебе бусы есть? Нет? Пока». «Нюра, у тебе бусы есть? Нет? Пока». «Зачем тебе бусы?» – спрашивает Фаина Георгиевна. «А шоб кавалеру было шо крутить, пока мы в кино сидим», – отвечала та.
Когда замужество наконец состоялось, Раневская подарила ей свою только что купленную роскошную кровать – для продолжения Лизиного рода. А сама так до конца жизни и спала на тахте.
* * *
Фаина Георгиевна не боролась с бытом – старалась преодолеть его. Уборка, еда, одежда – все это превращалось в кошмарный экзамен. И Раневская, словно двоечник, твердила вечное: «Я учила…» Но так и не выучил – как жить. Домработницы были кошмаром Раневской. Они приходили в ее дом, как завоеватели, и уходили, как мародеры с поля боя. Все, что оставалось Фаине Георгиевне, утешаться мыслью, что в конце концов домработницы – не самое большое зло, а на войне – как на войне.
* * *
Раневская как-то сказала:
– Я дожила до такого времени, когда исчезли домработницы. И знаете, почему? Все домработницы ушли в актрисы. Вам не приходило в голову, что многие молодые актрисы напоминают домработниц? Так вот, у меня домработница опекает собаку. Та живет, как Сара Бернар, а я – как сенбернар.
* * *
Поняла, в чем мое несчастье: скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая» дура – не лажу с бытом. Урод я.
Раневская
* * *
– Будет ли пятая графа при коммунизме?
– Нет, будет шестая: «Был ли евреем при социализме?»
* * *
– Я говорила так долго и неубедительно, как будто говорила о дружбе народов, – сокрушалась Раневская после неудачного выступления.
* * *
На съемках «Мечты» Ромма на Западной Украине хозяйка квартиры, где жила Раневская, говорила:
– Пани Ранецкая, эта революция таки стоила мне полздоровья.
* * *
Раневская пережила Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева.
За 88 лет повидала всякое: уклонистов, невозвращенцев, лишенцев, классово чуждых, классово близких, убийц в белых халатах, космополитов, выдвиженцев, отщепенцев, диссидентов, подписантов, тамиздатовцев, самиздатовцев…
* * *
Как-то в 60-е годы Раневская и еще несколько артисток ее театра поехали по путевке на Черное море. А муж одной из ее товарок достал путевку в другой санаторий этого же курорта. Потом Фаина Георгиевна рассказывала:
– И вот раз муж пришел навестить жену. Прогуливаются они по аллее, и все встречные мужчины очень приветливо раскланиваются с его женой.
Муж заинтересовался:
– Кто это?
– Это члены моего кружка…
Затем все вместе пошли провожать мужа до его санатория. Видят, там многие женщины раскланиваются с ним.
– А кто это? – спрашивает жена.
– А это кружки моего члена.
* * *
Разгадывают кроссворд:
– Женский половой орган из пяти букв?
– По вертикали или по горизонтали?
– По горизонтали.
– Тогда ротик.
* * *
Опять отгадывают кроссворд.
– Падшее существо, пять букв, последняя мягкий знак?
Раневская быстро:
– Рубль!
* * *
Фаина Георгиевна не раз повторяла, что не была счастлива в любви: «Моя внешность испортила мне личную жизнь».
* * *
– Почему вы играете на деньги?
– Играть на деньги можно в трех случаях: если есть способности и деньги, если нет денег, но есть способности, и если нет способностей, но есть деньги.
* * *
– А вы знаете, я цветы не люблю. Деревья – мыслители, а цветы – кокотки.
* * *
Раневская любила повторять: из жизни нужно, по возможности, устранять все, для чего нужны деньги. Но с досадой добавляла афоризм Бальзака: «Деньги нужны, даже для того, чтобы без них обходиться».
* * *
– На голодный желудок русский человек ничего делать и думать не хочет, а на сытый – не может.
* * *
– Чем умный отличается от мудрого? – спросили у Раневской.
– Умный знает, как выпутаться из трудного положения, а мудрый никогда в него не попадает.
* * *
У Раневской спросили:
– Чем может утешиться человек, с которым случилось несчастье?
– Умный человек утешится, когда осознает неминуемость того, что случилось. Дурак же утешается тем, что и с другими случится то же.
* * *
«Народ у нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!» (Из записной книжки)
* * *
Александра Александровича Румнева, снимавшегося вместе с Раневской в сцене бала в фильме «Золушка», искусного графика и изысканного кавалера, Раневская называла «Последний котелок Москвы». Румнев, давний друг Фаины Георгиевны, часто приходил в ее полутемную комнату, они подолгу беседовали. Он садился рядом и рисовал в своей тонкой, карандашной манере; часто засиживался допоздна. По меркам Лизы, домработницы Раневской, обстановка была интимная.
Однажды она выразила свой протест:
– Фаина Георгиевна, что же это такое? Ходить-ходить, на кровать садится, а предложения не делает?!
* * *
– Что это у вас, Фаина Георгиевна, глаза воспалены?
– Вчера отправилась на премьеру, а передо мной уселась необычно крупная женщина. Пришлось весь спектакль смотреть через дырочку от сережки в ее ухе.
На главную: Предисловие
