И вновь автору приходится урезонивать Генерала, напоминать ему о гипертонии, о том, что пути Господни неисповедимы и что пусть радуется хотя бы возможности о чем-то поразмышлять, помимо куска хлеба. (Сотням тысяч пенсионеров в России не до мысли о том, что не хлебом единым жив человек. Генералов среди них очень мало.)

Осталось в госпитале, на его территории, простое очарование старых времен: нет пластиковых мешков и пустых банок из-под «кока-колы» на каменных дорожках, ни одного рекламного щита, ни одного пестрого киоска. Неспешно ходят бесконечными кругами люди – седые, старые, прихрамывающие. Они идут, глядя невидящими глазами на золотую прелесть увядающих деревьев, на голубые просветы меж свинцовых облаков, на серые стены госпиталя. Совсем недавно… все было совсем недавно – и жизнь, и молодость, и счастье. Страшные слова – инфаркт, инсульт, опухоль – относились к какому-то чужому миру и не воспринимались всерьез. Точно так, как не воспринималась всерьез возможность увечья и гибели в чужих войнах.

Вперед, вперед! По бесконечному кругу идут счастливые обитатели госпиталя. Те, кто может ходить.

Встречаются изредка знакомые, кто-то говорит: «Здравия желаю, товарищ Генерал!». Старик всматривается в приветливое лицо, пытается вспомнить, где же он его видел раньше, и сдается. За долгие годы прошли перед ним тысячи лиц – рад бы упомнить, но память человеческая слаба.

Монументальность госпиталя подпорчена стандартными алюминиевыми дверями. Строили не с мыслью о будущем, а исходя из сегодняшней экономии. Люди не любят ждать, грядущие поколения позаботятся о себе сами. В России эту простую истину осознал много хулимый Хрущев. Спорить нечего, наломал покойничек дров, но не мог Генерал не помянуть его добрым словом. Именно в хрущевские времена перебрался он с семьей из полуразвалившегося, продуваемого всеми ветрами и остужаемого всеми морозами деревянного домишки в роскошную двухкомнатную, с горячей и холодной водой, с совмещенным санузлом квартиру в Кузьминках.

В обширном, отделанном мрамором холле госпиталя шла чинная мелочная торговля: конфеты, соки, какие-то консервы; рядом – мыло, зубная паста, присыпки и кремы. Возможно, сегодня в госпитале день получки. У лотка с кофточками, рубашками, рейтузами несколько женщин, по виду сестер и нянечек, что-то рассматривают на свет и оживленно обсуждают. Зарплату в госпитале, как, впрочем, во всех московских учреждениях, выдают регулярно. Этим Москва сильно отличается от остальной России. Жить на зарплату в Москве трудно. Этим она совершенно схожа с остальной Россией.

Поднимаясь на скрипучем лифте и мерно шагая по длиннющему коридору восьмого этажа, Генерал размышлял: «А когда было легко прожить на одну зарплату?». Такого времени в нашем Отечестве для человека, живущего своим трудом и не грабящего ближних, не было. Эта тема тоже относилась к разряду вечных, набивших оскомину. «От трудов праведных не наживешь палат каменных», – это ироничное наблюдение появилось задолго до большевиков и пришедших им на смену реформаторов. «Кто не работает, тот не ест, а кто работает, тем более…» – хмыкнул Генерал.

Какие-то остатки привилегий у действующих и даже отставных генералов сохранились и в новые времена. Нина Васильевна располагалась в отдельной палате, именуемой для административно-хозяйственной конспирации «боксом». Все атрибуты роскоши были налицо: телевизор «Темп», холодильник, платяной шкаф и туалет. Посмеиваться над этим не стоило: госпитальное начальство (низкий ему поклон) действительно сделало все возможное для жены Генерала. Подобный комфорт в других, более современных местах съел бы генеральскую пенсию за три-четыре дня.

Дела же в самом главном были плохи.

Кому воздаяние? И за что?

Было в семье три сына. Два умных, а третий – атеист. Он-то и стал Генералом? Шутка.

Дела были плохи. Лежала Нина Васильевна на спине, смотрела в совершенно невыразительный потолок и не могла пошевелить ни левой рукой, ни левой ногой. Приезжали добрые женщины – родственницы и знакомые, ухаживали за больной, кормили с ложечки, меняли простыни. Присутствие Генерала в той обстановке было чисто моральным. Минут через двадцать-тридцать Нина слегка помахивала ему правой ладошкой – уходи, мол, занимайся своими делами!

Старик уходил, для того чтобы вскоре оказаться в пустой, обезлюдевшей квартире, наедине с бесчисленным книжным множеством, нелюбимым телевизором и листами чистой бумаги. Засыпалось тяжело. Иногда казалось, что вот-вот в свисающую руку ткнется мокрым колючим носиком Ксю-Ша, потребует хозяйского внимания. Стариковские нервишки были перенагружены, сверхчувствительны, деликатны до предела. Они отметили бы появление собачки от самого подъезда. В доме все было готово к ее приему: кусочки мяса в блюдце и отдельно блюдечко чистой воды, привезенный с дачи синий свитер разостлан на полу.

Ксю! Где ты, Ксю-Ша?

Старых друзей не предают. Явилась Ксю-Ша Старику в обольстительном сне, лизнула в нос и щеку, взвизгнула умилительно, попыталась даже сказать что-то успокаивающее. Разумеется, даже во сне Генерал не мог допустить, чтобы с ним разговаривала собака, но ощущение чего-то невыразимо приятного, доброго, вневременного поразило его по пробуждении. Жизнь продолжалась. Надо было ждать возвращения друзей из тени.