Действующие лица
(Продолжение)
По сообщениям печати, заговорщиков перевели на общий режим, на тюремную баланду. Это может означать лишь одно – они говорят не то, что хотелось бы услышать следствию. Баланда должна помочь им увидеть свет истины. Если и баланда не окажет действия, то найдутся другие средства, несомненно гуманные и демократические.
Бакатин заверил Бейкера, что расстрел заговорщикам не угрожает. Вернее, выразил твердое мнение, что суд на такой приговор не пойдет. Наш суд всегда был достаточно предсказуем.
Самое тяжелое – это отсутствие улик о причастности к заговору. Оно свидетельствует об исключительной хитрости и коварстве заговорщика. «И даже если не был причастен и не знал, то мог бы, проявив некоторую расторопность, узнать и, видимо, узнал, но не сознается…» Логика швейковского жандарма.
Но вернемся к тем, кто был причастен.
В.Ф. Грушко. 1989-й, 90-й и 91-й (до злосчастного августа) были удачными для Виктора Федоровича. В 89-м году с должности первого заместителя начальника ПГУ он был назначен начальником Второго главного управления (контрразведка), в 1990-м избран членом ЦК КПСС. (Мне удалось набраться мужества и отклонить предложение Крючкова о выдвижении моей кандидатуры для избрания в ЦК на XXVIII съезде КПСС. Виктора Федоровича, таким образом, невольно подвел я.) Свое избрание Грушко воспринял с удовлетворением, и было заметно, что его политические взгляды стали несколько консервативнее и жестче. В 1991 году Виктор Федорович стал первым заместителем председателя КГБ (весьма солидный пост), отметил свое 60-летие и получил звание генерал-полковника.
“Если тебя откармливают, подумай, не на убой ли”, – говаривал Кришнамурти. Получилось – на убой.
Мое знакомство с В.Ф. восходит к концу 70-х годов, когда он был еще начальником европейского отдела ПГУ. Он отнесся ко мне чрезвычайно благожелательно, и я с удовольствием воспринимал его мягкую интеллигентную манеру разговора, интерес к моему мнению, предлагаемую неизменно чашку кофе.
После не очень удачного возвращения из командировки в Иран в 83-м я увидел, что многие прежние знакомые и даже приятели как-то перестали меня замечать. Кто холодно кивнет, а иной и пройдет мимо, не подав виду, что еще недавно мы были на дружеской ноге. Это задевало, и ровное, спокойное отношение В.Ф. (а он к тому времени уже стал заместителем начальника ПГУ) было вдвойне приятным. Стоит припомнить, насколько высоким был авторитет заместителей начальника ПГУ и насколько недостижимым казался этот пост для среднего, да еще попавшего в переплет работника.
По службе в информационном управлении пришлось чаще бывать в спокойном и просторном кабинете В.Ф. на третьем этаже, докладывать документы, получать задания. Начальник привычно ровен, мягок, уважителен.
Во всей внешности В.Ф. есть что-то мягкое, обтекаемое, неторопливое. Со временем замечаю то, что другим уже давно очевидно: Грушко не любит принимать на себя какую-то ответственность, мгновенно распределяет поручения вышестоящего начальства так, что на его долю остается очень малое. Короче говоря, он мастер канцелярской игры, но строго в пределах действующих правил. Как все.
Думаю, что Грушко уверовал в безграничное могущество Крючкова. Это было легко: в допутчевом раскладе сил наверху Крючков был, видимо, одной из самых влиятельных фигур. Во всяком случае, не было таких вопросов, которые не мог бы решить Крючков, а это вернейший объективный показатель положения дел.
К тому же Крючков полностью подавил волю и самостоятельность Грушко. Это предположение. Мне часто приходилось говорить с В.Ф. на различные темы. Ни разу, ни словом, ни намеком он не позволил себе критически или неодобрительно отозваться о председателе. А другие? Другие Крючкова побаивались, уважали за хватку и целеустремленность, но проскакивали у них временами раздражение и недоумение по поводу крючковских распоряжений. (Речь идет о заместителях председателя. В узком кругу руководства ПГУ обстановка была несколько иной.)
Смирного судьба ведет, упрямого тащит».
(В найденной рукописи недоставало страницы, и раздел, посвященный В.А. Крючкову, начинался с середины фразы.)
«…затем Крючков стал членом политбюро, и ему, как и остальным “советским руководителям” (термин официальной переписки), была выделена дача – дворец где-то в Подмосковье, но поселок он не покинул. В этом случае он оказался прав. В 1990 году члены политбюро под давлением обстоятельств покинули государственные дачи, и Крючков избежал, таким образом, двойного переезда.
(В день назначения председателем В.А. прогуливался с Екатериной Петровной по дорожке, и наш уже тогда старенький, подслеповатый пес Мак с лаем набросился на них. Мы шутили, что Мака надо судить военно-полевым судом и повесить на суку с табличкой на груди: “Я лаял на председателя КГБ”.)
По утрам к поселку подкатывали огромный бронированный ЗИЛ, сверкающий черным лаком, и черная “Волга” с красными и синими сигнальными фонарями и четверкой крепких молодцов внутри.
Обычно в половине девятого появлялся Крючков и шел пешком около километра. За ним шел охранник (все охранники были скромными, вежливыми и добрыми людьми), за охранником медленно плыл черный лимузин, в просторечии именуемый “членовоз”, за ним – “Волга”. Кто-то из шустрых руководящих сотрудников ЛГУ обязательно пристраивался к шефу. Это был момент для передачи внутренних сплетен и слухов и для получения указаний. Крючков никогда не расслаблялся и никогда не забывал о делах.
Я выходил на работу в 7.35 – 7.40, когда В.А. еще делал утреннюю гимнастику. Это был его ежедневный и совершенно непременный ритуал, независимо от того, как поздно он лег спать вчера и ложился ли вообще. Вопроса о том, в каком состоянии он лег спать, вообще быть не могло. Крючков был чрезвычайно умерен в употреблении спиртного, и видел я его слегка захмелевшим лишь единожды – в Кабуле, в компании маршала С.Л. Соколова, который тщетно пытался его напоить. Крючков разрумянился, стал несколько разговорчивее, но когда маршал попытался подвинуть ему на подпись сомнительный документ, В.А. совершенно трезвым голосом сказал, что лучше это сделать завтра.
Всем спиртным напиткам председатель КГБ предпочитал виски “Чивас ригал” с содовой и большим количеством льда. Кто-то когда-то сказал ему, что именно это пьют в высоких сферах на Западе. Крючков был тверд в своих предрассудках: однажды во что-то поверив, он уже никогда заблуждений или убеждений не менял. Такие мелочи – любимый напиток, страсть к театру, чтение журнала “Вопросы философии” (самое короткое приближение к художественной литературе, ее В. А., кажется, не читал вообще) – все это вместе должно было придавать какие-то человеческие черты политико-административному существу – председателю КГБ Владимиру Александровичу Крючкову. Крючков должен стать темой для книги. Его биография типична для нашего мира, он воплощение всего доброго и худого, что отличало человека высших сфер от простых смертных, граждан социалистического Отечества. Когда пройдет боль за покалеченные судьбы и разорение нашей уникальной Службы (оно уже началось), когда не смогут возникать подозрения в личной корысти и подлости автора (не надо забывать, что ко всем недобрым предположениям следует добавить еще одно – корысть и подлость), тогда, может быть, поднимется рука на такое исследование. Пока рано.
Что же втянуло Крючкова в заговор?
Неуемное желание навести порядок в делах государства. Он часто попрекал нас, своих подчиненных, равнодушием к делам, выпадающим за пределы официальных обязанностей. “В стране не осталось ни одного ведомства или органа, которые могли бы что-то делать, – говорил он. – Если не сделает КГБ, то этого не сделает никто”. В результате КГБ занимался по его приказам всем, а в силу своей дистрофичности – ничем. Комитет собирал селъхозстатистику, пользуясь, естественно, материалами ЦСУ, которым не верил премьер Павлов. Комитет шарил по подсобкам магазинов, проверяя излишки колбасы и водки. Комитет боролся с организованной преступностью, вылавливая мелкую уголовную шпану и начинающих вымогателей. Разведка в свободное от работы время косила сено, выращивала смородину и цветы. Какой головной болью для Комитета были все эти начинания! Обладая невероятной памятью, Крючков мог припомнить невыполненное поручение и через год, и через три.
Тревога по поводу развала государства, краха традиционных ценностей, символов и идеалов. Крючков еще недавно полагал, что распад дойдет до неизбежных краеугольных камней: Ленин, Октябрьская революция, социализм – и остановится. Поток смыл и унес эти камни.
Видимо, ощущая всеобщую растерянность и беспомощность своей стороны – социалистических традиционалистов, Крючков и решился на этот шаг.
Могло двигать им и властолюбие. Он шел к власти медленно, осмотрительно, приобретая и меняя союзников, ловко оперируя фактами. Крючков обладал совершенно невероятными возможностями для получения информации любого рода. Это создало ему репутацию всезнающего человека. Там, где реальной информации не было, Крючков конструировал ее на случайных, недостоверных фактах. Ему верили.
Крючков был хитрым, умным, никому не доверявшим и ни перед кем не раскрывавшимся человеком. Замкнувшись в своем внутреннем мире, допуская туда только то, что отвечало уже сложившейся, окаменевшей точке зрения, он, можно полагать, утратил реальное представление о процессах, происходящих в стране, и их объективном характере. Мир для него был скоплением конфликтующих или сотрудничающих политических деятелей, сложной паутиной интриги. Народ в этом мире присутствовал как предмет заботы или манипуляций, но не творец истории. Народ безмолвствовал и молча негодовал. Председатель не мог уловить глубину изменений общественной психологии. Подозреваю, что, соглашаясь с тезисом о кончине КПСС, он и это приписывал лишь слабоволию и апатии ее руководителей.
Все это может объяснить, каким образом Крючков оказался в заговоре, и, думаю, не в числе простых исполнителей.
Нет объяснения тому, как человек, непосредственно участвовавший в венгерских событиях 56-го года, наблюдавший в качестве помощника Ю.В. Андропова за Чехословакией в 1968 году, причастный к афганскому перевороту 79-го года и введению военного положения в Польше в 1981 году, как деятель такого опыта мог оказаться столь беспомощным 18–21 августа 1991 года.
В чем ошибся Крючков?
Ответов пока нет. Они требуют размышлений».
Генерал внимательно перечитывал эти листки, написанные много лет назад по горячим следам, и думал, что ответов у него нет до сих пор. Интуиция, косвенные признаки свидетельствовали о том, что к «заговору» были причастны, по меньшей мере заранее знали о нем, и Горбачев и Ельцин, что велась хитроумная политическая игра, все участники которой пытались перехитрить друг друга. Выиграл в конечном счете Ельцин, громогласно похваставший, что он «перехитрил» заговорщиков. Истина же никогда установлена не будет, да она давно уже никого в России не интересует. Судить всех, правых и виноватых, будет история; и, как это принято в нашей стране, неоднократно. Ее вердикт каждый раз будет зависеть от предпочтений людей, оказавшихся у власти, и будет пересматриваться с их сменой.
Найденные листки были лишь частью сделанных тогда заметок. Время было тревожное, «демократы» требовали крови коммунистов и чекистов, велось расследование роли КГБ в августовских событиях, люди лихорадочно приспосабливались к новой власти, беспощадно лгали и доносили друг на друга. Это уже потом Генерал позволил себе шутить: «Такое тревожное время, а никого не расстреляли. Будто и не в России живем». В сентябре 91-го было не до шуток, поэтому он разрознил свои записки и спрятал куски в разных местах, а с годами забыл, что где находится. Разделу о действующих лицах должен был предшествовать рассказ о трех августовских днях, по меньшей мере с полсотни машинописных страниц, но его надо было отыскивать в бумажных завалах.
Начала повествования не было. Окончание нашлось через несколько минут. Две странички были озаглавлены «Заключение».
